Всем стоять на Занзибаре
Дональд медленно повернулся вокруг себя. Здесь людей на улицах было меньше. В воздухе пахло гнилью. Всего в нескольких минутах ходьбы – сияние огней, людская суета и толчея, которые он, сам того не заметив, оставил позади, поэтому стоит ли удивляться, что местные жители предпочитают проводить свои вечера в другом месте? Магазины были закрыты, если не считать тех немногих, которые могли себе позволить автоматизированные кассы, но и в них почти не видно покупателей. Впрочем, тишины тут все равно не было, – в городе не осталось тихих мест, – но все звуки словно бы доносились издалека: не из ближайшего здания, а из следующего, не с этой улицы, а с соседней.
Сейчас перед ним раскинулась своего рода роскошь былых времен, более двадцати лет назад включенная архитекторами в проект обустройства квартала: тематическая детская площадка, умело втиснутая меж двух высотных зданий, по сути, трехмерная головоломка для лазанья, спроектированная так, чтобы беспечный ребенок никогда не мог упасть дальше одного невысокого уровня. С мгновение его разум отказывался улавливать взаимосвязь между абстрактными линиями и осязаемой реальностью. Потом благодаря перспективе, отделяющей далекое от близкого, сложилась внятная картинка, и он понял, что смотрит на самую настоящую римановскую лестницу из бетона и стали, подсвеченную фонарями на невысоких столбиках. Часть фонарей, разумеется, была разбита.
Среди пугающих железных балок-ветвей что-то двигалось. Не зная, человек ли это, Дональд осторожно опустил руку в карман и начал натягивать на пальцы каратан-ду.
Чудовищное, невероятно гибкое существо помаячило на трамплине миниатюрного обрыва и приобрело реальность – всего лишь тень, отброшенная прошедшим перед уцелевшим фонарем ребенком.
Дональд даже охнул от облегчения. Тут ему пришло в голову, что ему, наверное, подсунули психоделик, но потом он отмел эту мысль и задался вопросом, нет ли в воздухе паров какого-нибудь наркотика, который искажал бы его зрение.
Механически натянув до запястья каратан-ду, он стал поспешно отступать к привычным улицам: скорей – к знакомым местам.
Неожиданно для себя, ведь в этой местности такси не поймать, он в ста ярдах впереди увидел неспешно катящую машину с огоньком на крыше. Он окликнул водителя, и тот помахал в ответ – по лобовому стеклу скользнула тень.
Негромко урча, машина поравнялась с ним. Он почти уже было опустился на сиденье, когда водитель включил гидравлический контроль двери.
Не спеши.
Слова прозвучали у него в голове так ясно, словно кто-то произнес их с пассажирского сиденья. Задержав руку на дверце, он поискал глазами, что могло его встревожить.
Наверно, игра воображения. Уже собственной тени боюсь…
Но нет. К соплам кондиционера было прикреплено устройство, автоматически посылающее сигнал тревоги в полицейский участок, если таксист выпускал в кабину сонный газ. В устройстве кто-то покопался: пластмассовая печать с сертификатом ежегодной инспекции поменяла свой цвет на воспаленно-красный. Ему попался мошенник: есть такие таксисты, которые нелегально травят своих пассажиров газом, а потом везут их на темную улицу, чтобы ограбить.
Дверца закрылась. Но не захлопнулась. Даже учитывая силу гидравлики, она не смогла раздавить чувствительную к удару каратан-ду, которую Дональд оставил в щели. Раздался лязг металла, и руку Дональда до самого локтя тряхнуло ударной волной, но он сохранил достаточное присутствие духа, чтобы не выдернуть руку.
По закону, городские такси были спроектированы так, что не могли тронуться с места при незакрытой двери. С другой стороны, у Дональда не хватило бы сил отжать дверь и вырваться наружу.
Патовая ситуация.
Водитель за бронированным стеклом все давил и давил на кнопку контроля дверей. Дверца открывалась и закрывалась, но каратан-ду выдерживала. С внезапным спокойствием Дональд пытался рассмотреть таксиста, но тот осторожничал и не давал увидеть свое лицо даже в зеркальце заднего вида. Само зеркальце было повернуто так, что закрывало фотографию на лицензии, да и вообще его роль играл миниатюрный телевизор.
И что мне делать теперь?
– Ну ладно, Салманасар.
Дональд вздрогнул от рева, вырвавшегося из встроенного в крышу динамика.
– Я сейчас открою, ты пойдешь своей дорогой, и делу конец. Что скажешь?
– Нет, – ответил Дональд, удивляясь собственной решимости.
– Ты не сможешь выйти, если я тебе не позволю.
– Ты не сможешь тронуться, если я тебе не позволю.
– Надеешься, что патрульная машина проедет, а? Легавые сюда по собственной воле не заглядывают!
– Ну, рано или поздно кто-то заметит такси, которое стоит посреди улицы с огоньком «занято», а с места не двигается.
– Кто сказал, что он горит?
– Его нельзя выключить, пока дверь незакрыта!
– Думаешь, нельзя? А я ведь отрезал сигнализацию полиции.
– И это всем видно, теперь печать красная.
– Ты первый за две недели, кто это заметил. Прошлому я оттяпал пальцы.
Облизнув губы, Дональд воззрился на ближайший тротуар. Этот район был немноголюден, но не совершенно пуст. Как раз сейчас подходила старая афроамериканка. Высунувшись в щель, Дональд позвал:
– Леди! Вызовите полицию! Этот таксист – мошенник!
Старуха уставилась на него, перекрестилась и поспешила дальше.
Таксист кисло рассмеялся.
– Ты что, не знаешь, как тут обстоят дела, Салманасар? Забыли тебя на это запрограммировать?
У Дональда упало сердце. Он уже готов был признать свое поражение и предложить выйти, когда его внимание привлекло движение на углу улицы.
– А ты говорил, что полицейские здесь не ездят, – воскликнул он.
– Верно.
– А как насчет машины, которая к нам приближается?
Таксист тревожно вперился в экран телевизора.
Он что, думает, я блефую? Но это не блеф… это самая что ни на есть настоящая патрульная машина!
Бронированная, вооруженная слезоточивым газом и огнеметом патрульная машина осторожно подкрадывалась к неподвижному такси. Водитель включил сигнал сирены – «проезжайте».
– Убери руку с колонки, – сказал таксист. – Давай по-хорошему. Чего тебе надо? У меня есть связи… мозголом, ягинол, терки, чего хочешь устрою.
– Нет, – сказал Дональд, на сей раз победно.
Теперь ему уже видны были силуэты полицейских в патрульной машине. А еще на тротуаре успели собраться с десяток прохожих. Парочка подростков-афрамов кричали полиции что-то неразборчивое и складывались пополам от хохота.
Дверца патрульной машины открылась, и Дональд расслабился. Осталась каких-то пара секунд.
Но едва легавый ступил на тротуар, словно из ниоткуда его накрыло градом мусора. Громко выругавшись, он вытащил тазер и выстрелил наугад в темноту детской площадки. Послышался крик. Прохожие бросились в укрытие. Водитель из машины Дональда вывалился на мостовую, и полицейский выстрелил еще раз – в него, – но промахнулся. Теперь с какой-то площадки пожарной лестницы наверху обрушился уже мусорный бак: сперва его содержимое, а затем сам контейнер, раздался скрежет, потом грохот. Высунувшись из окна, второй полицейский выстрелил приблизительно в сторону нападавших.
Запоздало сообразив, что дверь уже больше не давит ему на пальцы, Дональд выкарабкался из машины и закричал полиции: надо не тратить попусту патроны, а ловить психа. Полицейский, выглядывавший из-за приспущенного бокового стекла, распознал в нем только живую мишень и открыл огонь. От свиста болта, пролетевшего у него над ухом, Дональд судорожно сглотнул и поспешил перебраться на тротуар.
Высунувшаяся из-под низкого навеса рука схватила его за колено. Возможно, жест был дружеский, но откуда Дональду было это знать? Выхватив из кармана газовый пистолет, он пустил струю в лицо вцепившемуся в него человеку.
Крик. Девчоночий голос: «Не смей трогать моего бра…»
По обеим сторонам улицы распахнулись окна. Из зловещих теней детской площадки с воплями выбежали упивающиеся потасовкой дети и принялись швырять всем, что попадалось под руку: кусками битого асфальта, пустыми банками и пачками, обломками труб. Перед Дональдом возникло красивое темное лицо, искаженное яростью. Беспорядочные вспышки тазеров – это полиция палила без разбору. Кто-то цветисто выругался по-испански: «Да подхватит этот козолюб сифилис и трипак!»
Дональд замахнулся на девушку, пытавшуюся расцарапать ему лицо, и запоздало вспомнил про каратан-ду. Затвердевшее до металла ребро ладони пришлось ей по губам, и, заливаясь кровью и постанывая, она отлетела на середину улицы под яростные прожектора патрульной машины.
– Бей паршивцев!
Откуда они повылезали?
Вся улица внезапно ожила, точно разворошенный муравейник, окна и двери выблевывали людей. Блестели металлические прутья, из глоток рвался визг звериной ярости, лопались стекла, и осколки острым ранящим дождем сыпались на головы внизу. Сирена патрульной машины только увеличивала общий гвалт, и два полицейских, рискнувших из нее выйти, поспешили убраться назад за секунду до второго мусорного залпа. Между патрульной машиной и такси, сидя на корточках, раскачивалась покалеченная девица, из рассеченной губы на зеленое переливчатое мини-платье капала кровь. Дональд вжался в декоративную нишу ближайшего здания, никто не обращал на него внимания, ведь те, кто присоединился к драке с опозданием, сочли, что в воплях девушки повинны полицейские.
Патрульная машина попыталась сдать назад. Через все еще приопущенное окно Дональд услышал, как сидящие в ней кричат в микрофон, требуя прислать подкрепление. У фонарной тумбы рыгнул огнемет, и металл растекся, как жир на сковородке. На багажник машины рухнул фонарный столб и тем лишил ее пути к отступлению. С криками радости десятки людей побежали достраивать импровизированную баррикаду. Откуда-то сверху бросили банку с маслом, а огнемет ее поджег. Приплясывая, как дервиши, мальчишки и девчонки издевались над полицейскими в свете фар их же машины. Кто-то сумел заработать очко, подбив левую фару, и она со звоном разлетелась. Водитель слишком поздно вспомнил, что следовало бы поднять щиты из проволочной сетки. Еще один победный крик, и от удара очередным камнем крыша машины загудела, как стальной барабан. Полетели чешуйки краски и осколки, один попал в глаз стоящему поблизости, и он, закрывая лицо руками, закричал, что ослеп.
Это предопределило ситуацию.
– О Господи, – пробормотал Дональд. С тех пор как он ходил в школу, ничто в его устах не походило на молитву так, как эта фраза. – Это же бунт. Это же… это же… бунт!..
Контекст (9)
Критика оружия
«Те, кто испытывает потребность засорять свое восприятие алкоголем, ягинолом или мозголомом, попросту не врубаются в простую истину, что от измененного состояния сознания реальный мир всегда можно распознать по одному его уникальному свойству: он, и только он один способен совершенно застать нас врасплох.
Возьмите два куска сероватого вещества и соедините их. Результат: разрушенный город.
Разве мог кто-нибудь предсказать или предвидеть нечто подобное, пока о реальном мире не стало известно достаточно, чтобы установить свойства вещества под названием «уран-235»?
Люди не устают удивляться тому факту, что у хиромантии есть солидная научная база. Как только была сформулирована идея генетического кода, любой, у кого есть хоть крупица ума, мог бы сказать, что нет никакой априорной причины, почему расположение складок и линий на ладони человека не должно быть связано с его темпераментом – это все равно что связь генов с общей хромосомой. И впрямь полно причин предположить, что это именно так, поскольку мы не полные идиоты – как я уже указывал раньше, – и не будь в хиромантии какого-то весомого и соответствующего реальному опыту элемента, мы бы давно уже от нее отказались и стали бы гоняться за другой химерой. А их всегда хватает.
Но потребовалось сорок лет, чтобы провести доскональное исследование и продемонстрировать, что подозрения вполне обоснованны. Это представляется мне удивительным – или, лучше было бы сказать, приводящим в уныние.
Ну ладно, чему сегодня стоит удивляться?
Тому факту, что, узнав так многое о самих себе – рисунки на наших ладонях всего лишь один пример того, как мы готовы проанализировать себя до составляющих молекул, и можно смело утверждать, что недалек тот день, когда мы не просто сумеем гарантировать пол нашего потомства (если цены будут по карману), но даже выбирать, заполучим ли мы в семью математического гения, музыканта или дебила (думаю, кто-то захочет разводить дебилов как комнатных собачек), – мы придем к тому, что будем меньше знать о наших реакциях вообще, чем мы знаем о поведении неживых предметов, вроде кусков урана-235.
Или, быть может, здесь нет ничего поразительного. Не будучи полнейшими идиотами, мы проявляем к этому потрясающую склонность».
«Вы: Зверь» Чада С. Маллигана
(ИСТОРИЯ: Папаша Гегель говорил, что у истории мы учимся лишь тому, что мы ничему у нее не учимся. Лично я знаю людей, которые не способны даже научиться на ошибках и событиях сегодняшнего утра. Гегель, похоже, смотрел в будущее.
«Словарь гиперпреступности» Чада С. Маллигана)
Прослеживая крупным планом (9)
Маковое семя
Это правда грязная, скучная дыра или только такой кажется, потому что кончился трип? В такое место следует входить, уверенно и тяжело ступая на своих двоих, просто на случай, если они протестировали все, что им пришло в голову подвергнуть анализу, но если верить людям сведущим, то конечные продукты выводятся из организма за тридцать шесть часов воздержания, что означает свободное падение.
Но оно так быстро наскучивает.
Деталь за деталью: поблекшая желтизна пластмассовых стен, окна, наполовину затемненные, потому что солнце светит на дальнюю их сторону; различные плакаты в рамках, наглядно демонстрирующие всевозможные правила, которым нужно следовать; скамьи, по всей видимости, спроектированные так, чтобы на них было неудобно сидеть, чтобы лицам без определенного места жительства не захотелось бы являться снова – чтобы посидеть и погреться; повсюду запах затхлости, пыли, древней бумаги и старой обуви.
О природе здесь напоминал только пол, выложенный плиткой с рисунком из опавшей листвы, запаянной под прозрачным пластмассовым покрытием. Но и он – чистой воды обман, ведь, присмотревшись, замечаешь, как орнамент повторяется, а если скосить глаза, листья исчезают за пеленой царапин и потертостей, наследием бесчисленных прошаркавших по комнате ног, и в результате видна только единая плоскость цвета навоза.
– Уже недолго.
– Хорошо бы.
Остальные ожидающие подняли глаза: звук, сам факт человеческой речи здесь диковина, стимул продержаться еще немного. Тут были сплошь женщины, от двадцати до пятидесяти, и все на большей стадии, чем у Мак: у одних животы тяжело лежали на коленях, у других округлость едва-едва наметилась. Эти последние, надо думать, пришли за результатами кариотипирования[26]. От одной только мысли, что длинной иглой у нее из чрева станут брать жидкость, Мак передернуло, и она спросила себя, из скольких сидящих здесь женщин бюрократы до срока извлекут бэбиков.
Словно для того, чтобы укрыться в ее защищающей женской ауре, Роджер, единственный здесь мужчина, придвинулся к ней ближе и приобнял за плечи. Погладив его пальцы, она улыбнулась углом рта.
Даже одетая как обычно, в давно не стиранные слаксы и в бесформенную блузетку, которая больше бы подошла женщине много крупнее нее, Мак была поразительно красива. У нее было правильное овальное лицо, обрамленное мелкими черными дредками, большие черные глаза и золотисто-смуглая кожа, так что она казалась красавицей из племени дикарей. И пока еще беременность никак ее не изменила, только улучшила форму груди.
Она усмехнулась собственным мыслям, и Роджер крепче сжал ее плечи.
– Мисс Шелтон, – произнес бестелесный голос. – И… э… мистер Гоуэн.
– Это мы, – сказал, вставая, Роджер.
За дверью, распахнувшейся при их приближении, оказался усталого вида мужчина лет сорока, который сидел за столом под портретом короля и королевы и их двоих (сосчитайте один-два, респектабельное число, как у ответственных людей, два!) детей. На столе перед ним выстроились стопки формуляров и анкет и несколько стерильно запечатанных контейнеров, на крышечках которых были оставлены места для имен и дат.
– Садитесь, – сказал он, даже на них не посмотрев. – Вы мисс Мак Шелтон?
Мак кивнула.
– И… э… сколько?
– Что?
– Сколько прошло с тех пор, как вы забеременели?
– Мой врач сказал, около шести недель. Я пошла к нему, когда у меня случилась задержка, а он посоветовал прийти к вам, как только я пойму, что это не дисфункция.
– Понимаю. – Мужчина занес ответы в формуляр. – А вы отец, да, мистер Гоуэн?
– Если Мак так говорит, то да.
Мужчина бросил на Роджера быстрый взгляд, будто подозревая его в легкомыслии.
– Ха! Ну, всегда хорошо, когда объявляется предполагаемый отец. Хотя, конечно, сегодня на это нельзя полагаться. И вы хотите выносить до конца срока, мисс Шелтон?
– Что?
– Вы действительно хотите родить ребенка?
– Конечно хочу!
– Тут «конечно» не уместны. Большинство приходящих сюда женщин тащат с собой ворох всего, что, по их мнению, даст им разрешение на аборт: список перенесенных в детстве болезней, сказки про бабушку, на сто первом году жизни впавшую в маразм, или лицемерные шутки про мальчика в соседнем квартале, у которого, по слухам, была корь. Вы собираетесь пожениться?
– А это тоже предписано законом? – огрызнулась Мак.
– К несчастью, нет. И мне не нравится ваш тон, барышня. То, что, как вы выражаетесь, «предписано законом», просто вопрос человеческой экологии. Учитывая, что при ста тысячах жителей наш остров и так перенаселен, не было бы смысла и дальше растрачивать наши материальные и человеческие ресурсы на такую роскошь, как обучение идиотов или подтирание задниц слабоумным. Все развитые страны мира уже стали на эту точку зрения, и если вы хотите обойти юридические ограничения на деторождение, вам придется поехать в страну, которая все равно не сможет дать вам приличного здравоохранения. Здесь, по крайней мере, вы будете уверены, что у вашего ребенка, с одной стороны, не будет наследственных заболеваний, а с другой – ему обеспечат должную защиту от пред- и постнатальных рисков. Что вы станете делать с ребенком после того, как он родится, дело ваше.
Мак снова захихикала, и Роджер сжал ей локоть, чтобы заставить ее замолчать.
– Если лекция закончена… – намекнул он.
Мужчина пожал плечами:
– Хорошо. Ваш врач сказал, что вам следует с собой принести?
Из отвисших карманов «крокодиловки» Роджер выгрузил несколько герметически закрытых контейнеров.
– Образцы мочи, ее и моей. Образец спермы вот в этом пластиковом пакете. Обрезки ногтей, волос, образцы слюны и носовой слизи. Все здесь.
– Хорошо. – Но, судя по голосу, мужчина доволен не был. – Протяните руку, мисс Шелтон.
– Это больно?
– Да.
Уколов ей палец иглой, он выдавил каплю крови и собрал ее на листок фильтровальной бумаги, которую положил в подписанный конверт.
– Теперь вы, мистер Гоуэн.
Повторив процедуру, он откинулся на спинку стула.
– На сегодня все. Если не проявится очевидного наследственного дефекта, вам позволят сохранить беременность до тринадцатой недели, а затем вы должны явиться в больницу на кариотипирование. Вам сообщат за три дня. Всего хорошего.
Мак мешкала.
– А что будет, если мне не позволят? – помолчав, спросила она.
– Как повернется. Если проблема в ваших генах, вас ждут аборт или стерилизация, если это из-за его генов, к которым вы привнесли рецессив, то аборт и судебное постановление, запрещающее вам зачинать детей вместе.
– А если я не явлюсь на аборт?
– То попадете в список разыскиваемых. Если вас поймают, то арестуют и посадят в тюрьму. В любом случае ни одна больница страны не примет вас к себе в родильное отделение, вас не станет обслуживать ни одна акушерка, а если ребенок родится с дефектами, то будет помещен в закрытую клинику. – Тут мужчина несколько смилостивился. – Звучит, наверное, жестоко? Но, боюсь, это бремя ответственности перед следующим поколением, которую приходится брать на себя нам сегодня.
Мак снова хихикнула, и Роджер, краснея от неловкости, вывел ее из кабинета.
На улице она порывисто обняла его и запрыгала на месте.
– Роджер, у нас получится, у нас получится!
– Да-да, надеюсь, – с меньшим энтузиазмом ответил он.
– Ах ты старый пессимист! Может, это от того, что ты давно не закидывался? У тебя с собой что-нибудь есть?
– Жвачка мозголом. Но разве тебе не положено такого избегать?
– Нет, док сказал, малышу может повредить только ягинол.
– Ты уверена?
– На все сто. Я специально его спрашивала, и он мне сам сказал.
– Тогда ладно.
Он вынул пачку из кармана, и они вместе зачавкали жевательной резинкой со слабым привкусом аниса, ожидая, когда их поволочет и поднимет. В ожидании они осматривались по сторонам. В дальнем конце мрачной лондонской улочки маячили заграждения с большими плакатами, где указывалось, что проезд закрыт из-за дорожных работ; согласно плану переустройства мегаполиса новые трассы закладывались поверх существующих улиц, пешеходам оставались лишь узкие дорожки и туннели.
Мало-помалу красные с белым шесты заграждения стали превращаться в стебли экзотических растений, в особенности полыхали маками алые полосы. Воспоминание о серой приемной врача, о гадком бюрократе, который их допрашивал, поблекло как сон. Прижимая руку к животу, словно силой воли благословляя совершающееся там чудо, Мак благоговейно округлила глаза.
– Он ведь увидит этот мир, правда? – прошептала она. – Не именно этот… не этот заляпанный дерьмом, закопченный и пыльный, жуткий город, а другой, прекрасный и всегда удивительный. Роджер, какой амфетамин выводится с молоком? Нужно позаботиться, чтобы наш малыш вообще никогда противного мира не видел!
– Нужно будет у дока спросить, – сказал Роджер. По его лицу разлилась безмятежная уверенность. – Док много кому, кроме нас, помог, уж он-то знает.
Он взял ее за руку, и они пошли – два единственных реальных человека во вселенной пошли по вымощенной самоцветами улице в страну любви.
Контекст (10)
С водой ребенка выплеснули
«Ладно, согласен, сущая глупость тратить годы на подготовку квалифицированного медицинского персонала, психологов и им подобных, а потом отправлять эти кадры туда, где их труд все равно не даст никакого ощутимого результата, поскольку предложенный им материал изначально безнадежен: слабоумные, например. Я даже готов допустить, что у таких людей застарелый комплекс жажды власти и им нравится распоряжаться беспомощными овощами, хотя вам придется немало потрудиться, чтобы окончательно меня убедить. И уж конечно, я не стану оспаривать тот факт, что нас просто слишком много – в качестве доказательства мне хватает программ новостей со всеми этими голодами в Азии, эпидемиями, еще вспыхивающими в Латинской Америке, и наделавшим шуму феноменом кочевничества в Африке, который возник лишь потому, что земля по полгода не в состоянии кормить тех, кто на ней живет. Тут я с вами спорить не стану.
Но мы-то какие меры принимаем? Возьмем для примера гемофилию. Это заболевание не помешало своим жертвам становиться коронованными главами Европы, и почти все они неплохо себя зарекомендовали, за исключением совсем уж откровенных кровососов, которые просто просиживали троны, пока не проявились гены. Только не говорите мне, что английский король Генрих VIII или русский царь Иван Грозный были потомками королевы Виктории. Или возьмем билль, согласно которому некоторые штаты объявили вне закона тех граждан, у кого есть перепонки между пальцами рук и ног. Найдется немало врачей, которые будут доказывать, что это всего лишь адаптация, начавшаяся в те времена, когда люди были близки к амфибиям, обитали в низинах и на болотах и питались в основном сорняками и моллюсками.
А как насчет шизофрении? Специалисты так до сих пор и не договорились, являются ли ее биохимические симптомы результатом реакции на стресс или они врожденные, или все зависит от ситуации, и те, кто в определенных ситуациях подвержены им больше других, в иных, более благоприятных обстоятельствах совершенно безопасны. Что до меня, я вообще не верю в подлинную наследственность. На мой взгляд, мы склонны копировать модели поведения, какие детьми наблюдали в своих семьях, а дальше просто срабатывает спроецированный групповой рефлекс вроде убийства младенцев, которые, по статистике, намного чаще случаются среди детей и внуков жестоких или неумелых родителей вне зависимости от их генотипа. У вас склонные к шизофрении родители, вы усваиваете их модель поведения, вот и все.