В тихом омуте. Книга 1. Трилогия

Потом Маша отвечала уже с вызовом:

– Читала. Во, смотри – повесть «О настоящем человек»! – бросая на стол томик «граф Монте Кристо».

Но девочка всё равно не понимала, и Маша уже более откровенно, едва ли не со злостью, выражалась.

– Рыгала! А если будешь со жрачкой приставать, то прямо здесь, перед твоими ногами рыгалет устрою. Облюю, как верблюд Хмыря…

Маше нравился кинофильм «Джентльмены удачи», и с досады она ввернула эпизод из фильма, где верблюд оплевал Савелия Крамарова в роли Хмыря.

Маринка делилась своими впечатлениями с мамой. Обе оставались при своём мнении. Мама доводила его до слуха сына, а тот, интересуясь состоянием Маши, делал ей замечания, хотя и не грубые, но для болезного болезненные.

– Они не понимают, ты-то должен меня понять! Я сама давно не ем нормально, почти голодаю. За мной бы кто поухаживал, а тут им разносолы подавай. Не обижайся, не могу. Или они хотят, и ты тоже, чтобы я вместе с рыгалетом и ребёнка стошнила?..

Саша понимал. Но те, что за дверью, сочувствия не проявляли.

Маша старалась из комнаты не выходить, не видится с домочадцами, особенно в часы, когда муж находился на работе. За полугодовое совместное проживание новые родственники, особенно из родственного пола, стали первыми же недоброжелателями. И свекровь всё проделала, чтобы побыстрее выселить молодых из своих апартаментов, не бедных по местным меркам.

Проделать выселение молодых опять-таки удалось, благодаря отношениям с начальницей ЖКХа. Предприятие выделило им однокомнатную квартиру в старом доме из обменного фонда.

– Через год-два получат в новом доме, – сказала Стародубова. – Дома строятся, посёлок расширяется. Того гляди, скоро статус города получит, население уже за пятнадцать тыщ перевалило. Да и получил бы уже статус, да Родион Саныч не хочет.

– Почему?

– Так пока мы – посёлок, налоги как с сельского поселения. А станем городом?.. Лучше лишнюю тысячу, а то и десятки тысяч пустить на новый дом.

В действительности, в действиях начальника ЖКХа ничего предосудительного не было. Подменный фонд, собственно, для этого и существовал. Его, то расселяли, то вновь заселяли. Для вновь прибывших специалистов из других городов, молодых специалистов по направлению из ВУЗов, из техникумов, которых и по обще Союзному Положению предприятия обязано в течение двух лет обеспечить жильём. Только кто-то чуть раньше в него вселится, кто-то чуть позже… А тут человек на предприятии проработал полгода, как ему не предоставить жилье?

Рождение дочки и это жильё – как не подарок судьбы! То есть свекрови. Но эти тонкости молодые не знали, да и не положено им знать.

При переезде на новое место жительство, в вещах, быть может, в какой-то из коробок или коробочке, шкатулочке, а, может, за пазухой, перевезли и тень недоброжелательности друг к другу: у Маши к свекрови, у свекрови к невестке. Она незримо присутствовала где-то рядом, и нет-нет, да и накладывалась на взаимоотношения Саши и Маши. Муж, он же любящий сын, несмотря на их тонкие отношения, заходил к родителям, а по возращении впадал в задумчивость. Был угрюмым. И Маша, понимая причину его состояния, спрашивала с участием:

– Саша, всё ли у родителей в порядке? Как учится Маришка?

Он отвечал бесцветным голосом:

– Ничего, всё нормально. Тебе привет передают.

Хм, уж на привет мы никак не рассчитывали…

7

Галина Васильевна, одарив внучку лаской и плиткой шоколада, потрепав её светлую головёнку, украшенную большими бантами и слегка подтолкнув девочку к маме, сказала:

– Ну, раз ты с матерью, то я побежала. Пока, моя хорошая.

Не кивнув на прощание невестке, ушла торопливой походкой. Внучка очень походила на папу. Это и умиляло, привязывало к ней бабушку.

Маша взяла дочь за ручку, и они вернулись домой.

Когда видимые неприятности удалились, Маша облегчённо вздохнула. Но тут вновь стали накатывать внутренние переживания, пережитые ею двадцать-тридцать минут назад.

Однако, после встречи с матерью Саши, эти переживания как будто бы приослабли. Словно, она оказалась между двух зол, которые как бы уравновесили её состояние, и первое зло казалось не таким уж трагичными. А присутствие дочки, как её недавней спасительницы от летальной мысли, приободрило. Да и вечер был хороший. Гулял лёгкий ветерок, играл в вершинах тополей, подгонял на улице прохожих, опахивал свежестью и в квартире. И солнышко тёплое, ясное, на небе – ни облачка.

Как бы не были мысли тяжелы, но на первом месте всё же оставались забота о дочери и о муже – надо готовить что-то на завтрак, Саша в полночь придёт с работы.

Но за делами нет-нет, да и обжигали мысли о произошедшем. Особенно обжигающими были два вопроса: что делать? как сказать мужу?.. Из рук едва не выпадали продукты, посуда. Ноги подкашивались, и она торопливо приседала. И ещё потому, что всё чаще стали накатывать тактильные ощущения. Если раньше их глушили эмоции, то теперь уже просыпалась чувственность и к стыду своему они становились не столь омерзительными, в сравнении с прежним состоянием. И Филипп стал проявляться в сознании не столь грубым и отвратительным. И даже начали прокрадываться мысли, что эту подлость он сотворил не из похоти и из низменных страстей, а по любви, или хотя бы из сердечных чувств.

Невольно анализируя произошедшее от начала и до конца, наполнялась физическими ощущениями и переживаниями. Испытывала возбуждение, но уже более приятное. Если вначале, растерявшаяся, ошеломлённая и, находившаяся на грани обморока, она не могла ощутить все грани физического наслаждения, то теперь с запозданием они стали наплывать, размягчая организм.

Теперь она не могла избавиться от чувственности, преодолеть её и от этого злилась. Ею начали одолевать желания, страсть, и волна за волной. Уж очень сильным был порыв в то роковое мгновение, приведший её в экстаз. Он и преследовал сейчас. И надо Филиппу отдать должное: он умеет, может возбуждать… «Ох, негодяй!.. Ох, животное!..» И проклятие уже исходило больше от досады. Теперь насилие не представлялось столь унизительным и постыдным. Наоборот – даже желанным. Которому она, наверное, предалась бы сейчас страстно, упоительно. О-о, скорее бы дождаться Сашу!..

Но как быть? Как быть?.. Или не быть?.. Вот в чём вопрос. Рассказать мужу об измене? Ведь насилие – тоже измена. Хотя есть и оправдательный аргумент – близость не пожеланию, но что это принесёт? Какие последствия?..

Маша представила вначале – поножовщину. Филипп, парень здоровый, Саше его не одолеть. Поэтому он может его или зарезать, или пристрелить. У Николая Ивановича есть охотничье ружьё. Этот ужас будет пострашней того, что она сегодня пережила.

А скандалы, пересуды чего стоят… От взглядов одной только свекрови можно повеситься. Кто поймёт: кто прав, кто виноват? Но виновата всегда женщина. Её Бог наградил слабостями, ей перед ним и людьми страдать. Или скрывать…

Перед Богом только и молиться, замаливать тот грех. Может и простит, если он есть. А нет, так лучше жить с этой отметиной до скончания дней своих и помалкивать. Не заведено в нашем общественном сознании разбираться в этих вопросах, а вот судить и рядить – такое событие становиться притчей во языцех.

«Ладно, не ножом же тебя распороли… заштопается», – успокоила она себя с сарказмом.

Чтобы сбить жар чувственности, греховных желаний и тяжёлые думы, Маша старалась загрузить себя делами. Приготовила еду, накормила Светланку, сама поела. Поставила в кастрюле мясо вариться. Для будущих щей или супа, – решит по ходу дела. И занялась уборкой в квартире.

Дом состоял из двух этажей, деревянный, построенный тридцать лет назад, а может быть и старше, и на вид запущенный, к которому давно не притрагивалась рука маляра. Зелёная краска на вагонке, которой обит дом, почти отшелушилась, побурела и побледнела. Из-под низа от фундамента на него начала наползать плесень. А на крыше шифер посерел, почернел, и кое-где края обкрошились. Через некоторое время Маша узнает и ещё об одном его качестве.

Поскольку республика Татарково быстро развивалась, застраивалась пятиэтажными кирпичными домами и уже приобретала очертания солидного промышленного городка, то всё внимание было сосредоточенно на его новом фонде. И эти три дома, стоящие с левой стороны Пионерской улицы, потеряли свою привлекательность. На их месте в перспективе планируется поставить такие же дома, как и в новом массиве или такие, как дома-колонки четырёх этажные, напротив, через улицу. С правой стороны улицы уже стояли такие дома – Набережный микрорайон. За его корпусами крутой спуск к Угре. Прекрасное, можно сказать, место отдыха – курортный вид из окон.

А в тех домах, в частности в том, в котором они живут, полы были деревянными, «музыкальными», скрипели летом, зимой немного меняли тон с мажора на минор. И двери имели свойства, то разбухать, то ссыхаться. Фрамуги на окнах тоже хоть привязывай. Если открыл, то того гляди отделяться от оконных переплётов. Открывались они по старинке – наружу, и очень даже могло статься – что унесёт их однажды ветром, как крылья бабочки.

Но всё равно квартира радовала, поскольку отдельная, поскольку своя. Живи она сейчас с родителями мужа, как бы она переживала эти муки в их окружении? А так одна, где со слезами, где со стонами.

– Мамочка, тебе боля, да? – спрашивала из сочувствия дочка, подходя к ней и стараясь обхватить маму своим ручонками. Или: – Тебе что, чикотно, да? – уже смеясь.

Маша, как в том, так и в другом случае, обнимала её, прижимала к себе, и они вместе качались из стороны в сторону, переживая каждая своё со смехом или плачем.

В девять часов вечера пришла Нина Притворина. Она не позвонила, а постучала, видимо, помня из прошлых посещений, что звонок не работает. Маша открыла дверь и с удивлением, и отчего-то с тайным испугом, уставилась на неё, отступая в сторону.

По первому же взгляду поняла – в курсе! «Ну, Филипп! – одиозная ты личность», – вспомнила присказку Шилина.

– Привет!

– Привет. Давно не виделись…

Нина почти по-хозяйски вошла в маленькую прихожую. Сняла у порога туфли-лодочки и ступила босыми ногами на вымытые половицы. Ступни ног приятно обожгло прохладцей.

Светланка стояла возле матери, смотрела на тётю с интересом, та изредка бывала у них в гостях, приносила с собой конфетку, а то и две. В чём она и на этот раз не ошиблась. Погладив девочку по голове, поиграв её бантиками, вынула из кармана платья, больше похожее на сарафан, пару карамелек в цветной обёртке и подала девочке.

– Нá-ка, зайка тебе прислал.

Девочка приняла конфетки. И сказала:

– А моей бабушке зайка передаёт мне всегда соколадные конфетки.

– Ух ты! – засмеялась Нина: – Так у него, наверное, сегодня шоколадные конфетки закончились, – и пощекотала ребёнку бочок.

Светланка довольная заверещала.

Выполнив обязанности внимательной гостьи, Нина, не глядя на взрослую хозяйку, пошла по квартире.

– Ну, что у вас новенького? – спрашивала она, проходя в комнату. Оглядела её. – Что ж вы, без мебели до сих пор? Свекровь могла бы и поспособствовать.

– Обойдёмся.

В комнате стояли диван, разложенный тахтой и застеленный покрывалом. Детская кроватка и старый двух тумбовый шкаф. Перед окном у балконной двери обеденный стол с четырьмя стульями. На потолке матовый плафон, а на стене какие-то картинки.

Кухня тоже не произвела впечатление. Маленькая, квадратов пяти-шести, как определила гостья. Посудный шкафчик на стене, холодильничек «Бирюза», столик с тремя табуретками, мойка и газовая двух комфорная печь, на огне которой стояла кастрюля с чем-то булькающим.

В кухоньке, да и во всей однокомнатной квартире прибрано, чисто и уютно, что несколько скрадывало скудость обстановки.

– Можно присесть? – спросила Нина, выдвигая из-под столика табурет.

– Садись. Чай будешь?

– Нет, я дома только что нахлебалась. Да я на две минуточки. Тебе завтра в колхоз. Хлопотушкин приказал. С собой брать прежний набор – ведро, харчи и энтузиазм. Помогать надо вечно отстающему сельскому хозяйству. – И усмехнулась: – Мы ж ему всегда должны, как земля колхозу. Филя просил дойти до тебя.

Маша кивнула, выражая этим не то согласие с поездкой в колхоз, не то благодарность за предупреждение.

Нина была в ситцевом лёгком платьице с глубоким декольте, приоткрывающим впадинку между упругими полушариями. Платье чётко облегало и обрисовывало её фигуру.

Похоже, Нина ещё хотела что-то сказать, по глазам видно было, но медлила. Однако, уже по молчанию Маша понимала тему разговора, его смысл.

А смысл этот она поняла ещё в пультовой, его озвучил Шилин. Они – соперницы. Только она в этой связке, скорее, жертва.

– Ну, ладно. Это я сказала, об этом предупредила… – проговорила гостья, – пойду, однако.

Маша незаметно с облегчением вздохнула.

– Спасибо.

– Не за шта. Да, завтра к восьми часам будь на площади у поссовета. Найдёшь там Холодца, Фросю Разину и, кажется, Зина там, Угарова.

– Ладно, найду. Вот с ведром хуже – нет.

– Да и без него примут. Припаришься к кому-нибудь.

Нина побарабанила по крышке стола коготками и поднялась. На прощание она ещё раз потрепала за бантики девочку и, глянув искоса на мать её, вдруг подмигнула.

– Не переживай. На то мы, бабы, и созданы, – и решительно прошла к выходу.

Маша закрыла за ней дверь и так, как будто бы спряталась за нею. Прижалась спиной.

8

Утро выдалось солнечное, тёплое.

Над лиственным парком шум грачей, ворон, галок.

Перед Поссоветом и управлением предприятия, стоящие рядом, толпа народа. Люди стоят и сидят по периметру парка под деревьями, образуя большой круг. Одеты по-походному, с «тормозками», – то есть с сумками, в которых обеды, термоса. И с вёдрами, как и полагается перед поездкой в подшефный колхоз на переборку картофеля в буртах. Каждый цех своей группой, поджидают автобусы. Слышны разговоры, смех.

На площадь от здания Управления комбината выходит Генеральный директор предприятия Татарков Родион Александрович. Такое явление случается нечасто, и потому появление директора настораживает и вдохновляет одновременно.

Площадь притихла.

Татарков высок, грузноват, в шляпе, в коричневом повседневном костюме, в сорочке и галстуке. Идёт не спеша.

За ним сопровождающие – Подгузин и Тишкин. На период сельхоз работ они ответственные за проведение этих работ, на производстве же: Подгузин – зам генерального директора по кадрам и быту, Тишкин – парторг предприятия.

Изредка вполоборота директор делает своим помощникам указания. Те по-птичьи кивают. На голове одного – короткополая шляпа, другой – в трикотажной шапочке с красным высоким «гребешком» на макушке.

Вот Татарков останавливается у одной из групп рабочих. Кто сидел – встаёт. Директор о чём-то спрашивает. Получает, как видно, нужный ответ, кивает одобрительно и идёт дальше.

Останавливается у другой группы. Спрашивает. Ему отвечают.

Шествие продолжается под любопытные взгляды.

Говорит Татарков по-хозяйски громко, и его голос доносится во все уголки площади.

Вот Татарков останавливается у небольшой группы, состоящей из одного мужчины средних лет, Холодцов – мастер цеха «муки», директор узнал его, – трёх женщин: средних лет и двух молодых. Пожилую тоже директор хорошо знал, давно работает на комбинате, на ДСЗ в цехе «Муки».

Не здороваясь, Родион Александрович, взявшись за борта расстёгнутого костюма, спрашивает, ни к кому не обращаясь:

– Вы, почему вчера не работали?

Рабочие молчат, как бы соображая: о чём речь идёт?..

– Не поняли, о чём я спрашиваю?

Молодые женщины и мужчина растерянно переминаются.

С перевернутого ведра поднимается женщина средних лет, она в пестром платке и в зелёной фуфайке, похожая на черепаху.

– Где не работали, Родион Саныч? – переспрашивает женщина с заметной елейностью в голосе. Видимо, в этом маленьком коллективе она за старшую, но не по приказу, а по возрасту и по сознанию: ум, честь и совесть бригады.

– Ты что, Разина, дурочкой прикидываешься или русского языка не понимаешь? О чём я спрашиваю?

– Поди, про колхоз, Родион Саныч? Так как не работали? Работали, Родион Саныч…

– Х-ма!.. – усмехается Родион Саныч. – Она мне что тут, театры устраивает? Дурочку разыгрывает?..

Все: и сопровождающие директора лица, и площадь, – с интересом смотрят на женщину. Кроме Татаркова. Его тяжёлый взгляд застыл где-то поверх Разиной, словно выжидая момент, чтобы упасть с ветвей деревьев на голову собеседнице, как кирпич с крыши.

Маша, как загипнотизированная, наблюдает за директором и за его взглядами. Её охватывает внутренний испуг за тётю Фросю.

– Да-а работали мы, Родион Саныч! – настаивает женщина вполне искренне.

– Ты что?!. Теперь из меня дурака делаешь?

Разина простодушно хохотнула.

– Ой! Да что вы, Родион Саныч. Да разве ж я позволю?..

Взгляд Татаркова спрыгнул с дерев на Разину, и, как показалось, под его тяжестью женщина втянула в воротник голову, словно в панцирь.

– Родион Саныч, я и говорю… Родион Саныч, правду говорю, – забеспокоилась женщина, поняв неуместность своего смешка и, стараясь, как видно, и своей говорливостью, и мимикой, смягчить директорское раздражение. – Работали мы. Работали, истинный крест…

– Ха! – восклицает Татарков вновь, и оборачивается к своим замам по сельхозработам. – Ха! Они работали! Вы слышали?..

Сопровождающие его лица слышали и издали неопределённое: мха…

У Маши Константиновой горели мочки ушей. Генерального она видела. Был он на собрании в цехе в предмайские праздники. С трибуны поздравлял рабочих, как победителей в социалистическом соревновании среди цехов комбината. Энергично выступал. Порой даже с шутками. Его голос гремел по актовому залу, как грохот на ЦПД – за версту, поди, был слышан. И сейчас, наверное, не ближе. Вон, даже вороны, галки притихли.

Маша смотрела на большого человека и так же от неловкости, как тётя Фрося внутренне горбилась.

– Ра-бо-та-ли, – передразнил Татарков. – А сколько ведер нарезала картошки?

– Я не считала, Родион Саныч. Некогда было. Работали мы…

На круглом лице Родиона Саныча вдруг обозначилось страдание.

– Фроська, брось врать, а?

– Да ей Богу! Зачем мне врать-то?..

– Нет, вы только посмотрите, что за баба? – вдруг восторгается Татарков, хлопая себя по бедру. – Я ей – стрижено, а она мне – брито! Фроська, у тебя совесть есть? Вы мне что тут, а?.. Ну и ну… Вот народ пошёл, а? Раньше: виноват, Родион Саныч, прости, Родион Саныч – и дело с концом, а теперь?.. Ты ей слово, она тебе десять. – Руки Родиона Саныча по бортам костюма зашли за спину под полы его, оголив живот, обтянутый белой сорочкой. – Та-ак. Ты с кем разговариваешь? Нет, ты с кем говоришь, я тебя спрашиваю?! Ты что думаешь, что ты находишься там, – кивает в бок в сторону колхоза, – у Кульманова? Это вы с ним там можете… – растопыренной пятерней прокрутил возле головы по спирали вверх. – А мне не надо. Поняла? Поняла, я тебя спрашиваю?..

– П-поняла, – Разина беспокойно поправляет без всякой нужды волосы под платком. – Вы нам не верите?

– Кому это вам? – теперь Татарков удивляется вполне искренне. – Тебе, что ли? Ну, ты, Фроська, даёшь! Ха!.. Вы поглядите на неё!.. Да ты кто такая? Нет, ты кто такая, чтоб я тебе верил?..

Оторопелое молчание. Рабочие подавлены, отводят взгляды в стороны. Им совестно перед людьми за этот уличный скандал. Татарков же наоборот, твёрд и напорист, слегка покачивается вперёд-назад.

Маша смотрела на него и на Разину, и ей показалась, что тёте Фросе хочется провалиться сквозь землю. А ей самой – расплакаться.

– Вот им я верю, – кивает директор на своих помощников. – И тому парню верю, – ткнул большим пальцем в сторону колхоза. – А тебе… Ишь ты! – вскидывает бровь в снисходительной усмешке.

– Нет, ты поняла, о чём я говорю?.. – вновь наседает директор, но уже слабее. – Ты понимаешь, что ты и твои забастовщики мне посадку сорвали?

Разина горбится и убито кивает головой: поняла, дескать… Похоже, такое обвинение её шокирует. Она не находит слов.

– Ну так, отвечай. Почему вчера в три часа картошку бросили резать?

Тут в мозгу женщины происходит какое-то переключение. Она оживляется. На её лице, только что унылом и униженном сверкнула улыбка. Её товарищи тоже несколько приоживились, кроме Маши. Она вчера не было на переборке, и потому не знала сути дела. Но по оживлению коллег поняла, что что-то положительное повернулось в их сторону, оправдывающее.

– Так мы, почему бросили в три-то часа, Родион Саныч? Кульманов зажал наряды, вот люди и осерчали, – приободрёно заговорила Разина. – Кто ж ему задарма картошку перебирать будет, в гнилье копаться? И так копейки платит. На рубле экономит, а буртами добро гноит. Гнать такого председателя надо, а мы ему сколькой год подряд помогаем, время убиваем. В цеху что, работы нет? Вон, свой завод на ладан дышит… – и осеклась, глянув на округлившиеся глаза директора.

Родион Саныч покраснел, наполнился воздухом. Бородавка, чёрной горошиной вызревшая почти симметрично меж щетинистых бровей, поползла на лоб вместе с бровями. Шляпа, словно оживя, сдвинулась на затылок.

Ты посмотри-ка, что делается!.. Она ещё критикует!..

За спиной директора Тишкин подавал незаметно знаки Разиной. Вначале он раза-два мотнул головой, дескать, не то говоришь, женщина. Потом страдальчески сморщился; мол, кто тебя за язык тянет. Помолчи, и он успокоится… Теперь же закатил глаза: дура баба!.. «Красный гребешок», так горделиво и нарядно красовавшийся на его голове, упал на бок.

Маша, не смотря на напряжённую ситуацию, едва не рассмеялась над парторгом, отвернулась.

– Та-ак, – выдохнул Татарков. – Та-ак. Подгузин, ты понял, о чём тут речь?

Подгузин конечно же понял. Кивнул, едва не сронив шляпу.

– А ты, Тишкин, понимаешь, что тут происходит? – повернулся к парторгу.

Тишкин тоже дёрнул головой. «Красный гребешок», так горделиво и нарядно красовавшийся на его голове, упал на бок.

Маша, не смотря на напряжённую ситуацию, едва не рассмеялась над парторгом, отвернулась.

Парторг развёл руками; дескать, он-то понимает, да вот ведь какой народ бестолковый!

– Та-ак, понятно, – резюмирует итоги опроса Родион Саныч, и толстым указательным пальцем, выдернув его из-за борта костюма, как стволом пистолета, гневно затряс перед женщиной, что в равной степени относилось ко всем рабочим и не только перед ним стоящим. – Но я вас научу! – сделал паузу, подбирая, как видно строгое наказание.

Площадь затихла, казалось, даже птицы на лету замерли.

Скомандовал:

– Вон отсюда! Я вас до колхоза не допускаю! И чтобы духу вашего здесь не было!

И грозный, с закинутыми руками за спину, последовал дальше. Подгузин за ним. Тишкин виновато пожал плечами, видимо, его партийное сознание всё же было на их стороне, сочувствует, но…

Рабочие, которых только что осчастливил своим вниманием директор, какое-то время стоят, обалдело провожают взглядами его и сопровождающих его лиц.

Но вот Холодцов оживился.

– Бабы, чего стоим? – придушено воскликнул он. – Бежим!

И он, вдохновлённый строгим распоряжением директора, подхватив свой «тормозок», ведро, запетлял среди деревьев старого парка, заросшего бурьяном и кустарником – воздушные лёгкие рабочего посёлка..

За ним поспешили и женщины. Отойдя немного от «прикольного» места, Маша оглянулась.

Тётя Фрося, подняв ведро, горбясь, в коротких чёрных сапожках семенила за ними. И вскоре её согбенная зелёная спина скрылась за кустами акации от обзора «колхозников».

Выйдя к поселковой достопримечательности, стоящей одиноко на широкой асфальтированной площадке, напротив спорткомплекса, как мавзолей на Красной площади, к кирпичному красному зданию – к туалету, к которому с самой постройки нет доступа, – Холодцов остановился.

– Фу-у… Вот это врезал, так врезал – весь дрожу! Вот это наказание. Ха-ха-ха! – его простоватое лицо удлинилось от смеха. На глазах проступила влага.

Женщины тоже засмеялись, в том числе и Разина. Константинова смотрела на неё с недоумением – только что едва не плакала, тут смеётся.

– В общем так, бабоньки, – заговорил мастер, переждав смех коллег, – поскольку всё так не удачно сложилось, идите каждая по своим сменам. Ты, Маша, иди на перевоспитание к Филиппу. (Машу передёрнуло.) Ты, Зина, во вторую смену – к Авдееву. А мы с тобой, Ефросинья Степановна, в ночную. Хватит, будем сельскому хозяйству помогать минеральными удобрениями.

На площадь въезжали автобусы. Тем, кому ещё не было отказано в доверии, потянулись к ним, с ленцой, нехотя. Они с завистью смотрели провинившимся вслед.

А над площадью раздавались команды, вдохновляющие «колхозников». Их слышно было за версту, поскольку даже у «мавзолея» отлучённые от колхоза работники, слышали голос гендиректора отчетливо.