Ель с золотой вершиной
Ольга Ракитянская
Сборник рассказов в жанре магического реализма на основе народных поверий Севера и Средней полосы России. Главные герои – обычные современные люди разных возрастов и занятий, пытающиеся найти свое место в жизни, познать и понять свои корни. На этом пути им встречаются и помогают духи природы и собственные предки, сказка сплетается с повседневностью. Действие всех рассказов происходит в течение одного календарного года: начинается осенью и заканчивается также осенью, в ноябре, когда выпадает первый снег.
Ольга Ракитянская
Ель с золотой вершиной
Ель с золотой вершиной
Дом пел, умирая. Не стонал, не кричал, не жаловался на судьбу – именно пел. Это было похоже на погребальные плачи, которые Юрий Михайлович слышал давным-давно – лет сорок назад, в карельской деревне, у бабушки. В тот день, когда в Березне хоронили прадеда.
Старшие женщины – и бабушка среди них – плескали над гробом широкими белыми рукавами, будто крыльями, причитали-курлыкали звенящими лебедиными голосами. И оттого казалось, что прадед со строгим лицом, тоже облаченный в белое, вовсе не умер, а отправляется в путь. Не в гробу он, а в лодке – плывет вслед за белыми лебедями, за звенящим курлыканьем, на север по родной реке Волчине – все вниз, и вниз, и вверх…
Взрослые говорили потом – мол, как жутко бабки причитают. Мороз по коже. А маленькому Юрику вовсе не было страшно. Наоборот – казалось, что теперь-то с прадедом все будет хорошо. Лебединая песня, будто ласковые воды Волчины, несет его туда, куда и должно – к «белым хорошим родителям», в края Большой Медведицы, как переводила ему бабушка непонятные карельские слова причитаний. И Юрик ясно видел этих белых родителей, как стаю лебедей, радостным плеском крыльев встречающих и принимающих еще одного брата…
Умирающий дом пел, но этого никто не замечал. Никто, кроме Юрия Михайловича. И он один знал, почему это так.
Балки этого старого дома были сделаны из чистейшей резонансной ели. Той самой редкой древесины, из которой рождаются лучшие скрипки, виолончели, гитары с грудным лебединым голосом.
Должно быть, лет полтораста назад где-то в лесах под Архангельском или Вологдой срубили столетнюю ель. Срубили вместе с сотнями других – чтобы отправить на юг, в далекие большие города, где из их стволов предстояло родиться домам. Ели пустились в долгий путь по северным рекам, прохладная вода серебрила понемногу их стволы, вымывая смолу. Они плыли все вместе, бок о бок, так же, как росли когда-то в лесу – и никто не подозревал, что есть среди них особенная ель: поющая.
Может быть, только строители, возводя этот дом, удивлялись немного и серебристому шелковому блеску, и ровным, струистым, будто речные волны, волокнам, и звонкой гулкости балок. Но задуматься было им некогда, да и незачем – закончить бы работу в срок. И поющая ель замолчала на полтораста лет, подпирая крышу и перекрытия.
За долгие годы серебро древесины чуть потемнело, померк шелковистый блеск. Но опытный глаз музыкального мастера все же узнал поющую ель – так узнают лица родных после долгой разлуки, под сетью морщин и тенями прожитых лет. Юрий Михайлович знал, что песни ели не погибли. Напротив – годы высушили ее до серебряной звонкости, голос ее окреп. Именно теперь она могла спеть лучшие свои сказки.
И он, конечно, никак не мог оставить ее здесь, среди рухнувших перекрытий мертвого дома.
…Резонансная ель, добытая из снесенного здания, с самого лета лежала в мастерской – а Юрий Михайлович никак не мог к ней приступиться. И совсем не потому, что не хватало времени – хотя его всегда не хватало. Дело было в другом: всякий раз, когда Юрий Михайлович начинал прикидывать, к чему бы приспособить найденное, и представлял себе при этом то полногрудую красавицу-гитару, то легкую скрипку, то стройную виолончель – ему непременно что-то мешало. Будто плотный белый туман накрывал его с головой, и мысли тонули в нем, так и не успев до конца родиться.
Может быть, причина была именно в ней – в той последней погребальной песне старого дома? Песне, так неожиданно похожей на полузабытые бабушкины причитания. Юрий Михайлович был единственным из людей, кто услышал ее и заметил – и потому невольно ощущал ответственность. Дом будто что-то завещал вместе с поющей елью, так долго служившей ему костями – и нужно было сперва как следует разобраться в этом завещании.
Стояла уже поздняя осень, ночи начинались теперь рано и становились все длиннее. «Время Темных ночей» – называла эти дни бабушка. Юрий Михайлович часто теперь вспоминал ее – и лебединые крылья, плескавшие с нездешним курлыканьем над деревянным гробом-лодкой, над незримой рекой, текущей на север.
Постепенно в душе Юрия Михайловича зарождалась неясная мысль, которую он поначалу отбросил, как слишком уж странную. Но мысль оттого никуда не делась, она продолжала жить и расти, обретая все более четкие очертания. И к концу октября Юрию Михайловичу стало совершенно ясно: из добытой струистой ели он будет строить – кантеле. Не на продажу – для себя.
Кантеле, «струнный короб», древний карельский инструмент. Верный друг и помощник рунопевцев-поэтов и знахарей-ведунов, умевших лечить и находить пропавшее – человека ли, зверя ли, самого ли себя. Полузабытый теперь – даже в бабушкины времена в Березне на нем уже не играли. Но Юрий Михайлович знал о нем, конечно – музыкальному мастеру многое нужно знать. Странно только, что до сих пор он никогда не задумывался о кантеле всерьез – хотя, случалось, строил и мандолины, и домры, и даже средневековую тальхарпу для одного ансамбля старинной музыки. А о кантеле – не думал никогда. Неужели тоже… забыл?
Он много читал теперь о кантеле. Читал по ночам – днем совсем не было времени на себя. И понимал уже, что хочет сделать самое древнее кантеле – не сложенное из дощечек, а долбленое, с нижней декой из березы. Очень похожее на те лодки-долбленки, которые Юрий Михайлович еще застал в глухих лесных деревнях.
Похожее на лодку – и на Большую Медведицу. Это была странная мысль, но чем больше смотрел Юрий Михайлович на рисунки и фотографии старинных кантеле – тем яснее видел в их расширяющихся, крыловидных формах звездный небесный ковш. И понсо, подставка для струн, в которой вроде бы не было никакой необходимости – выдавалась на этом ковше, словно Полярная звезда. «Дедов гвоздь» – так называла Полярную звезду бабушка. «На этом гвозде весь мир держится».
И не потому ли исчез он – тот, бабушкин, лесной карельский мир – что погасло понсо-звезда, что люди забыли кантеле?
А может быть, не исчез? Может быть, притаился, уснул до времени – ожидая, когда снова всплеснет лебединым крылом, закурлычет лебединым голосом кантеле из столетней ели?
Юрий Михайлович выдалбливал кантеле по ночам – после того, как переделывал все дневные дела по заказам. Ночи стояли почти ясные, несмотря на ноябрь, уже ударили первые морозцы – и за окном мастерской по молочным волнам тумана плыла, покачивая бортами, светлая лодка растущей луны. Когда Юрий Михайлович поднимал на нее усталые, слезившиеся от напряжения глаза – ему иногда казалось, что в лодке сидит прадед. Такой же, как тогда, в последний и первый день далекого пути – в белых одеждах, со строгим лицом. Прадед закидывал сети в туман и ловил звезды – чешуя их мерцала живым серебром сквозь облачные струи.
Иногда лунная лодка скрывалась за вершиной панельной многоэтажки – чтобы вскоре показаться с другой стороны. Раньше в ночной темноте эти многоэтажки казались Юрию Михайловичу каменными кручами. Теперь же он вспоминал, как в детстве сидел вечерами на берегу Волчины и смотрел, как луна вот так же ныряет между ветвями древнего ельника.
Раньше в Березне никто не трогал старых деревьев в ельнике за рекой – бабушка объясняла, что это «родительское место», особое, святое. А когда строили новый дом или копали землю под баню или сарай – нельзя было корчевать старые пни во дворах и обрубать старые корни в земле. «Вот один мужик в Зайцево, лет тридцать тому назад, не послушался стариков, выдернул пень из земли, корни обрубил да выкинул – хлев, вишь, строить ему мешал. Так сначала у него корова сдохла, а потом и самого так пришибло, что всю силу мужицкую растерял. И то – может, это он, дурень, на прадеда своего топор-то поднял? Собственный корень перерубил! А без корня – какая сила…»
А что было здесь, в городе? Когда возводили вот эти панельные многоэтажки на месте прежних деревень и хуторов? Обрубали ли старые корни? Или просто наскоро залили все бетоном и асфальтом, и корни уснули в земле, как уснула когда-то на полтораста лет поющая ель?
По ночам, в тишине и безлюдье, они просыпаются – и встают над городом тени древних елей, берез и сосен, колышутся многоэтажки, будто лесные кроны. И белые предки-родители плывут между них в лунных и звездных лодках, всматриваются в воды туманной реки – как-то живут там, на дне ее, потомки? Не зовут ли на помощь из глубины лебедиными голосами?
К концу ноября кантеле было готово.
Юрий Михайлович натянул на еловую деку струны с бронзовой оплеткой, покрутил деревянные колки, настраивая, положил на колени, провел осторожно по струнам рукой – от себя, на себя – что-то получилось?
Кантеле отозвалось, запело, закурлыкало – лунным, лесным, ни на что не похожим голосом. Голосом, что родился в далеких северных чащах, странствовал по холодным рекам, а после уснул на полтораста лет, набирая силу – и вот теперь пробудился, закачался в долбленой лодке на струнных волнах.
Юрий Михайлович, сам не зная почему, беззвучно заплакал. За окном, в ночной тишине, сыпался на город первый снег.
…Все долгие зимние ночи Юрий Михайлович учился играть на кантеле. Он скрывал это ото всех – друзей-мастеров, учеников, заказчиков – потому что боялся увидеть насмешку в чьей-нибудь ухмылке, в сощуренных глазах. «Примитивный инструмент!» А для него кантеле не было примитивным. Он, пожалуй, и вовсе не думал о том – простой это инструмент или сложный. Это была его лодка – и он плыл на ней, куда глаза глядят. По зимним большим снегам, к Большой Медведице, в детство.
В конце марта, когда снег уже почти стаял – весна в том году выдалась дружная – и небо по вечерам уже не чернело, а наливалось будоражащей свежей синевой – Юрия Михайловича неудержимо потянуло в лес.
Но времени, как всегда, не хватало – и в одну из ночей, когда зов леса стал нестерпимым, Юрий Михайлович подхватил кантеле и отправился в сквер – на пруды.
Этот район новостроек когда-то возводили с размахом, почти не экономя площадь – и потому протекавшую здесь реку Синьгу не закатали в бетонные трубы, а лишь перегородили кое-где мостиками и небольшими плотинами, так что посреди многоэтажек появились Синие пруды. По берегам прудов густо росли кусты сирени, в них майскими ночами пели соловьи. Горожане любили гулять здесь целыми семьями – но сейчас, прохладной мартовской ночью, на прудах никого не должно было быть. От многоэтажек пруды отделяла широкая полоса деревьев, кустов и проезжей дороги, так что и Юрий Михайлович не боялся нарушить ничей покой.
У самого дальнего пруда скамеек не было – и Юрий Михайлович, оглядевшись, присел на широкий еловый пень. Пень был очень старым, потемневшим от времени, трещины змеились по нему. Должно быть, эта ель росла здесь еще до новостроек.
Юрий Михайлович положил кантеле на колени, вздохнул всей грудью мартовский талый воздух и занес руки над струнами…
Он играл, может быть, еще неумело – но сейчас не думал об этом. Перед глазами стояли Волчина, ельник, золотые кувшинки полузабытого детства.
Помнится, бабушка рассказывала ему сказку про ель с золотой вершиной, про кукушку с золотой грудкой, поющую на ветвях: о том, что было, что есть, чему быть предстоит. Именно там, на вершине ели, сиял Дедов гвоздь…
И тогда он увидел ее. Бабушку.
Она вышла словно из ниоткуда – белая, лунная, сотканная из тумана. Но это была она – Юрий Михайлович точно знал.
Бабушка улыбнулась ему. Он не видел ее лица, но почувствовал – улыбнулась.
«Бабушка, ты откуда? Ты же… умерла. В Березне».
Он не раскрывал рта – струны сказали все за него.
«Я всегда с тобой, внучек. Просто ты позабыл. Да и не только я – вот посмотри, что будет».
И Юрий Михайлович увидел. Словно из ниоткуда, потянулась к нему нескончаемая вереница белых людей – молодых, старых, мужчин, женщин в лунных серебристых одеждах. Они проходили по одному, улыбались ему, кланялись, что-то повязывали над его головой.
«Они все – мертвые», понял он. «Белые родители. Такие же, как и бабушка».
Но страха не было. Напротив – пришедшие будто укрывали его белыми лебедиными крыльями, и становилось так хорошо, радостно и спокойно, как не бывало очень давно. Пожалуй, с самого детства.
Кого-то из них он узнавал – вот прадед со строгим лицом, и рядом с ним молодая женщина – должно быть, прабабушка. Она умерла задолго до рождения правнука. Другие были ему незнакомы – но и от них плескались волны чего-то ласкового, будто воды Волчины в далеком детстве. Они все желали ему добра. И были за что-то ему благодарны.
