Пришествие двуликого

– Учись терпеть и правильно держать ладони, – с наглой ухмылкой говорил атаман, пуская в лицо “пепельницы” кольца дыма. – Авось, пригодится. Например, побираться возле церкви. Это дело не простое! – под всеобщий хохот вещал Витька. – Горбись посильнее и морду делай кислее.

Серафим стоял и, казалось, был погружён в свои мысли, поскольку никак не реагировал ни на слова мучителя, ни на само издевательство. Витьку такая реакция начинала злить, и он старался ощутимее припалить окурком ладонь мальчика. Тот только сжимал губы. Когда же запахло палёной кожей, Серафим блеснул взглядом и вдруг сказал:

– Ты не мне делаешь больно.

– А кому же? – закашлялся дымом атаман, округлив глаза.

– Себе…

– Мне?… Ах ты пиявка горбатая! Счас ты у меня заплачешь! Пацаны! “Тёмную” ему!

Вот в устроительстве “тёмных” любили поучаствовать все. Малышня проворно оставила свои кровати и бросилась к несчастному Серафиму. На него набросили первое попавшееся под руку одеяло, взгромоздились всей кучей и стали бить и топтать.

Прекратили экзекуцию, когда от усердия вспотели и утомились. Дети расслабленно расселись вокруг своей жертвы и вопросительно уставились на Последыша. Из-под одеяла не доносилось ни звука… Витька выбросил в окно сигарету, сплюнул туда же, солидно напыжился и сказал:

– Что пялитесь? Снимайте одеяло.

Горбыль неподвижно лежал ничком. Его перевернули на спину и поразились – на них смотрели спокойные глаза, в которых не было ни капли боли или страха. Пока дети, как и их предводитель, изумлённо молчали, Серафим поднялся и похромал к двери.

– Заложит, гад, – высказался кто-то.

– По местам, шпана сопливая! – прозвучала команда и дети, как стайка воробьёв, кинулись в свои кровати.

Серафим зашёл в туалетную комнату, умылся и вернулся в спальню. Его сопровождали настороженными взглядами. Даже атаман откровенно зевал и, на удивление, молчал – обычно он давал какое-нибудь напутствие после “тёмных”: то ли ещё угрожал, то ли хвалил за выносливость.

Прошло несколько дней… Витёк Последыш заболел непонятной болезнью: по рукам пошли красные мелкие пятна. Они чесались и гноились. Мальчика поместили в детдомовский изолятор. Болезнь не проходила, и его уже собирались отправить в кожный диспансер, когда вечером зашёл Серафим. Атаман внутренне напрягся. После той “тёмной”, он испытывал непонятный страх перед этим ущербным.

Серафим задержался в проёме двери, бегло осмотрел комнату и сказал больному с откровенной печалью в голосе:

– Тебе сейчас больно, потому что ты проявил несправедливость. Но я прощаю… Когда меня топтали, больше всего было жаль тебя. Болезнь говорит о том, что ты раскаялся. Теперь пойдёшь на поправку.

Серафим резко развернулся на правой ноге и, глубоко хромая, удалился. Вскоре Витёк выписался абсолютно здоровым. Он отказался он своей “атаманской должности”, бросил курить и упросил директора перевести его в другой детский дом, что и было исполнено, ко всеобщему удивлению, довольно быстро. После этого случая Горбыля стали побаиваться и сторониться ещё больше.

Неоднозначным было и отношение учителей детского учреждения. Учился он неровно, хотя способности имел несомненные. Предметы ему нравились своеобразно, какой-то системы не просматривалось. Был безразличен к математике, но с удовольствием читал физику, именно читал, как хорошую книгу. Причём понимал и запоминал легко и без усилий, так как обладал прекрасной памятью. Зачитывался литературой и историей, но был равнодушен к географии и биологии. Казалось, Серафим жил своей жизнью, в которую никого не пускал. Изучал только то, что нравилось. Соответственно и оценки были прямо противоположные: двойки соседствовали с пятёрками. Попытки понять странного воспитанника, подействовать на него, ни у учителей, ни у директора ни к чему не приводили. Даже возили на обследование к психологу. Тот констатировал полное психическое здоровье мальчика, особо отмечал его повышенную самостоятельность и независимость мышления.

Директор разводил руками:

– Мог ведь быть круглым отличником. И для школы хорошо, и для него самого.

– Не расстраивайтесь, – обнадёживал психолог, – продолжайте работать с ребёнком. С возрастом он сам определится и ещё прославит ваш детский дом. Способности у него явно присутствуют.

С тем и уехали.

Так шли годы…

К Горбылю привыкли. Со временем у него появились и близкие товарищи: школьный сторож Евсеевич, ветеран войны, бывший десантник и Людмила Ивановна, учительница пения, молодая, очень красивая женщина. У неё было множество поклонников, даже в самой школе, но она не спешила связывать себя.

Да, вот такие разные, не из среды учеников, оказались у Серафима друзья. Началось эта дружба своеобразно в седьмом классе, ранней осенью, вечером…

Серафим, погружённый в себя, в одиночестве прогуливался по аллее школьного сада. До отбоя оставалось время, и он обдумывал прочитанную книгу, рассказывающую о концентрационных фашистских лагерях. Его настолько тронула судьба главного героя, перенёсшего все муки плена, что он никак не мог избавиться от гнетущего ощущения этой трагедии. Вдруг услышал чей-то голос. Пригляделся: на скамейке под абрикосовым деревом сидел, понурив голову, Евсеевич и разговаривал сам с собой.

– Дружище ты мой дорогой! – горестно говорил старик. – Мы с тобой сколько пережили, смерть обманывали, а ты так… подкачал. Эх ты!

Сторож вытер глаза, достал их внутреннего кармана маленькую бутылку и приложил к губам. Глотнул несколько раз, вытер рот, крякнул и продолжил горевать о некоем друге Петьке.

Серафим почувствовал жалость к старому вояке и подошёл к нему.

– У Вас случилось несчастье? – проникновенно спросил он и присел рядом на скамейку.

– Да. Убили моего боевого товарища, – почему-то не удивившись вопросу паренька, которого не знал, разве что видел иногда среди остальных детей, печально ответил старик. – И кто порешил – бандюги какие-то! Молокососы! Развелось их – хуже фашистов.

Евсеевич засопел носом, высморкался и вытер глаза кулаком. Снова потянулся за бутылкой.

Упоминание о фашистах как огнём прожгло голову Серафима. В глазах потемнело, пошли разноцветные круги, а затем тело накрыла необыкновенная лёгкость. Пространство словно раскололось, и он увидел, что стоит на плацу! Подрагивающие шеренги изнурённых, в полосатой одежде людей на фоне бараков, колючего забора и вышек с охранниками не оставляли сомнений – это концлагерь.

Перед пленными прохаживался холёный, в безупречной форме и глянцевых сапогах, гитлеровский офицер с кожаной плетью. Он подошёл к высокому, с землистым, скуластым лицом мужчине, ткнул ему в грудь плетью и лающим голосом приказал сделать два шага вперёд.

– Этот хам, – обратился офицер к застывшим в напряжении пленным, – не хочет работать на Великую Германию и подбивает к бунту! За это он будет наказан.

Гитлеровец вытащил пистолет и изготовился стрелять своей жертве прямо в сердце.

– Стойте! – срывающимся голосом, но довольно звонко, крикнул Серафим. – Убить человека легко…

– Это ещё что такое? – повернулся, не опуская пистолет, офицер.

– Убивать всегда легче, чем понимать, – продолжал Серафим и смело, почти не хромая, шёл навстречу опешившему фашисту. – Не забывайте, что всех вас за неправедный суд над беззащитными людьми накажут не только физически, но и муками более тяжкими – внутренними. А, главное, печать насилия и несправедливости пиявкой вопьётся в ваших потомков и будет терзать их, не давать жить спокойно и достойно. Сделает из них – мучеников!… Подумайте об этом карающем будущем.

К Серафиму уже бежали солдаты, а офицер свирепо искривившись стал разряжать в смельчака пистолет. Но! Произошло чудо! Пули огибали парня и попадали в гитлеровцев. Вот уже упал один солдат, второй, потом и бесноватый офицер. Военнопленные распластались на земле, стараясь укрыться от стреляющих с вышек охранников. Затем над лагерем проскочила молния, и загорелось всё: бараки, вышки, крематорий и другие строения. Серафим стоял перед павшими ниц людьми и, освещённый заревом, переполнялся чувством победы над этим адом, вместилищем жестокости и надругательства над самой сутью человеческой. Он не замечал, что его тело обвивала белая мантия, а над головой мерцало сияние.

Горело так споро, что от пожарища вскоре остались только тлеющие головешки да серо-красная зола. Люди стали неуверенно подниматься с плаца и издавать возгласы удивления и осторожной радости. Одним из первых поднялся тот самый, высокий, с худым скуластым лицом, мужчина и подошёл к Серафиму.

– Лейтенант советской армии Пётр Степанов, – протянул он руку. – Наверное, сам Бог послал вас. Думал, всё мне…

Серафима уже окружила толпа живых скелетов. Он вдруг увидел, что это действительно мёртвые люди! “Как же они ещё двигаются?” – мелькнуло в голове. В глазах снова потемнело, он мотнул головой и почувствовал на своих плечах руку Евсеевича.

– Что с тобой, парень? А это?… Ты, что ли, Петя?

Евсеевич поднялся и кинулся обнимать Петра Степанова, шагнувшего из темноты.

– Друг ты мой! Жив ты, оказывается, жив!

Сторож плакал, обнимал выжившего товарища, а Серафим сидел и ощущал, как взгляд проясняется, пелена исчезает и сознание возвращается в нормальное состояние. По мере того как он приходил в себя, менялось и всё вокруг. Снова был осенний вечер и старый солдат, который топтался перед скамейкой и в недоумении крутил головой:

– Надо ж такому привидеться? Вот что делает водка с человеком, когда у него на сердце горе. Ну… выпью-ка ещё… – он снова приложился к бутылке и повернулся к Серафиму. – А тебе спасибо за сочувствие. Может твоя жалость помогла мне Петьку живым увидеть, пусть и спьяну.

Так они и подружились. Серафим иногда приходил к сторожу послушать бывальщину про войну, а тот подвыпив, общался с привидением-другом. Бывший лейтенант советской армии Петр Степанов погиб в мирное время от рук бандитов, защищая незнакомую женщину. Такие встречи происходили только в присутствии Серафима. Евсеевич это понял и никому не рассказывал, словно боялся потерять молодого ясновидца – так мысленно стал его называть.

Серафима такие перемещения в пространстве и времени настолько взволновали, что он боялся упустить это миг, это чувство необъяснимого, невероятного превращения, которое снизошло на него. Что это было? Причудливая игра мозга? Самогипноз? И почему в присутствии Евсеевича? К тому же он ловил себя на том, что уже испытывал нечто похожее тогда, при посещении церкви вместе с Евой. Девушка часто вспоминалась, но по-другому, не как раньше. Это другое Серафим пока не мог понять.

С Людмилой Ивановной подружился в восьмом классе. К тому времени Серафим заметно вытянулся и повзрослел. Несмотря на свою сутулость и хромоту, выделялся юным лицом, которое несло печать поэта или художника. Очевидно это обстоятельство, а также драматический тенор Серафима, и привлекли внимание молодого преподавателя пения.

После первого занятия они разговорились. Людмила Ивановна уже успела познакомиться с мнением старших коллег о “психологически” трудном ученике, поэтому с интересом слушала рассуждения Серафима о музыке. Разговаривая, они вышли во двор школы, а затем направились в сад.

– На меня музыка действует иногда неожиданным образом, – с воодушевлением делился паренёк, стараясь идти ровнее и в ногу с женщиной. – Особенно вот такая…

Серафим остановился и запел! Людмила Ивановна широко открыла глаза и внимательно вслушалась. Подобное она слышала впервые. Пение было без слов и напоминало что-то старинное, церковное. Она вдруг почувствовала, что растворяется в мелодии и куда-то улетает.

Невероятное происходило и с Серафимом…

На каменистой равнине отчётливо были видны следы прошедшего боя: тела погибших воинов в самых разных позах, разбросанное оружие – копья, мечи, стрелы, – отчётливый запах крови и кружащие стаи стервятников. На краю побоища неровными рядами выстроились вооружённые воины в латах и шлемах. Чуть в стороне расположились лучники. Их лица были разгорячёнными, излучающими дух победы! Перед ними колыхалась немногочисленная, беспорядочная толпа других воинов, но уже без оружия и защитных доспехов. Очевидно, это были побеждённые. Их глаза выглядели потухшими, а лица обречёнными. Среди них много было раненых в крови, с разной степенью увечья.

Между этими двумя сторонами на белом, арабском скакуне, гарцевал полководец. Гордая осанка, строгий, остроконечный шлем и суровое, в многочисленных шрамах, лицо сразу же привлекли внимание Серафима (он только подошёл и на него ещё никто не обратил внимание).

– Эй, вы, воины поверженного народа! По римским обычаям, вам перед смертью предоставляется право последнего желания. Выполнимое, конечно, в вашем положении. Кто из вас ответит за всех? Кому вы доверите исполнение этого священного права? Смелее! Умереть нужно достойно!

Конь, словно почувствовал трагичность момента, заволновался, закусил удила и стал нетерпеливо перебирать ногами. Но полководец умело осадил его, ожидая ответа. Ждать пришлось не долго. Неровный строй раздвинулся и вперёд вышел малорослый, но плотный человек. Засохшая кровь чёрной неровной полосой пересекала его лоб, глаз и щеку. Он хмуро глянул уцелевшим глазом на предводителя римлян и хрипло сказал:

– Наши предки покидали мир земной всегда достойно. И мы не станем срамить их память и бренный прах. Так что дозволь нам принять кончину под звуки боевого гимна наших отцов и дедов…

– Вы хотите спеть боевую песню под аккомпанемент стрел и предсмертные вопли ваших соплеменников?

– Да. Только так.

– Удивительное желание. Мне ещё не приходилось уничтожать врагов таким образом. Но – ваше желание священно и даровано нашим римским императором, повелителем Мира! Начинайте!

Раненый воин выпрямился, лицо его просветлело. Он глубоко вздохнул, набирая в лёгкие побольше воздуха, и начал петь. Голос его сначала хрипел и срывался, но постепенно крепчал. Смельчака постепенно поддержали остальные. Песня усиливалась и разрасталась! В её звуках и словах прославлялась родная земля, вспоминались покинутые матери и отцы, любимые, жёны и дети. Она звала к смелости в бою, стойкости духа и… обязательной победе над врагом.

Песня только набирала силу, когда полководец-римлянин махнул рукой лучникам. Рой стрел взметнулся в небо и стремительно понёсся на поющих. Первые тела, пронзённые безжалостными орудиями смерти, в конвульсиях попадали на землю. Уцелевшие же продолжали петь, причём ещё громче и торжественнее.

– Стойте! – звонко вскрикнул Серафим, поражённый картиной побоища беззащитных людей. – Мужество и смелость должны награждаться жизнью, а не смертью!

– Ты так думаешь, странник? – не удивившись, что какой-то наглец мешает казни, обернулся к нему полководец и подал лучникам знак остановиться.

– Благородство всегда украшало победителя, – совсем близко подошёл Серафим, – возвеличивало и способствовало дальнейшим его успехам.

Задумался римлянин… Пение стало тише, но не прекратилось.

– Может… ты и прав, странник… – сжал в раздумье губы полководец. Конь стоял не шевелясь, словно боясь сбить хозяина с мысли. Наконец решение было принято. Отвернувшись от Серафима, он крикнул поющим воинам:

– Я отпускаю вас, без всяких условий.

Боевой конь полководца заржал и поднялся на задние ноги. Яркая вспышка озарила небо! От резанувшей боли Серафим закрыл глаза, а когда открыл, то увидел рядом растерянное лицо учительницы.

– Странно: твоё пение подействовало на меня как гипноз и вызвало необычные видения. Как я ещё осталась на ногах? – изумлялась женщина.

Серафим сам находился под впечатлением нового путешествия во времени и того, что пришлось увидеть. Он уже понял, что это нечто постоянное. Вот только не мог понять его причину и условия появления. Но новые ощущения уже меняли его, заставляли по иному относится и к себе, и к окружающим.

– Что же вам привиделось?

– Мужчина в древних воинских доспехах и на прекрасном скакуне. Самое интересное, что он очень похож на моего отца, умершего недавно при странных обстоятельствах. Вернулся со встречи с однокашниками очень взволнованный, а утром не проснулся… будучи абсолютно здоровым человеком: до последнего дня занимался гимнастикой, поднимал тяжести. В больницу не заглядывал…

Она рассказывала и внимательно смотрела на своего ученика. Только сейчас разглядела насколько у него необычное лицо и глаза. Особая строгость и задумчивость, чередовались со вспышками самых различных чувств. Людмила Ивановна пребывала в смятении… Что за таинственность в этом взрослеющем мальчике и как разобраться, откуда возникло это мгновение загадочного состояния и ярких видений?

Это и стало началом их дружбы, которая постепенно переросла во взаимную симпатию, а может и… влюблённость?

И вот подошло время покидать и школу-дом, и старших товарищей. Серафим печально вскинул голову, отгоняя наплывшие воспоминания, и собрался уходить. Он повернулся и неторопливо, слегка припадая на левую ногу, пошёл по коридору…

Выпускные мероприятия прошли для парня под знаком давящей грусти, скорее тоски: привык он к размеренной, расписанной по часам и минутам, жизни. Прикипел сердцем к своим друзьям и даже ко многим одноклассникам, несмотря на их неоднозначное к нему отношение.

С Евсеевичем попрощался вечером, за день до выпускного вечера. Старик сидел на стуле возле ворот и задумчиво курил. Так всегда делал, перед тем как обойти свою охраняемую территорию. Серафима увидел издалека, бросил окурок и торопливо поднялся навстречу. То, что у парня последние дни в школе, он, естественно, знал и по-своему переживал.

– Покидаешь нас… – крепко пожимал руку Серафима старый вояка, стараясь не показывать своего настроения. – Наведывайся хотя бы. Может и весточку какую пришлёшь? Жизнь тебя ждёт… трудно даже сказать какая? Что-то в тебе есть не от мира сего.

– Наверное, вы правы, – тепло смотрел в глаза старику Серафим. – Да только я не готов к ней, жизни этой. Даже не знаю, с чего начать.

– Ну это ты зря! – разволновался сторож. – С твоими-то способностями.

– Разобраться надо в себе и в способностях, дорогой Евсеевич.

– Давно пора разобраться, – настаивал старик.

– Надо бы… В общем, прощайте. Пусть хранят вас силы небесные.

Они ещё поговорили немного и на том и расстались. Свидеться, к сожалению, больше не пришлось, но свою роль бывший воин для Серафима, как человека, сыграл.

А с учительницей, к которой парень питал неосознанную, недетскую любовь, проститься не пришлось. На выпускной вечер она не пришла, лишь предала Серафиму записку, в которой выразила свои пожелания и напутствия на новую жизнь, а также просила писать, хоть иногда. Своё отсутствие объяснила недомоганием. Не знал Серафим, что женщина просто побоялась быть рядом с ним на виду у всей школы. Что-то пугало её, навевало нехорошие предчувствия.

Его одноклассники сидели за выпускным столом, произносили прощальные речи, вручали подарки директору, учителям и воспитателям. Потом самозабвенно пели и танцевали, а Серафим одиноко бродил по школьному саду. Он вдыхал ночные ароматы цветущих деревьев, смотрел на россыпь звёзд и переживал. Те перемещения в пространстве и во времени, казались теперь просто сном, иллюзией. “Неужели мне всё это показалось? – думал он. – Но как же тогда Евсеевич и Людмила… Ивановна? Они ведь тоже…”

За раздумьями, усиленными острой внутренней болью, время пролетело незаметно. Серафим даже прозевал восход солнца. Из школы вдруг высыпала галдящая, разгорячённая толпа выпускников.

– Горбыль! Ты чего один? – неестественно громко для утренней тишины прозвучал чей-то голос. – Айда солнце встречать!

Его подхватили под руки и потащили туда, где из-за радужной дали начинало своё неутомимое шествие полыхающее светило.