Жена Тони

И ванная комната у них будет настоящая, с ванной на четырех ножках, а над раковиной – зеркало с подсветкой. Ездить они станут, само собой, на двухместном «форде V8», хотя, если бы можно было выбирать автомобиль мечты, Саверио предпочел бы «паккард» из Саут-Бенда, что в штате Индиана. Но все это мелочи; покуда она рядом с ним, он поедет куда угодно на любой машине, неважно, как далеко, только чтобы однажды доказать свою любовь невесте, девушке, которой предстоит стать Черил Армандонада.

Черил.

Это имя наводило на мысли о сладких летних ягодах и мягкой шелковистой ткани. О, он скупит для нее всю одежду из витрины модного магазина Нормы Борн. У нее будет по паре перчаток в тон к каждой сумочке, а все сумочки будут под цвет шляпок. Чулки, естественно, шелковые, и каждую неделю она станет ходить на укладку в парикмахерский салон. Девушка Саверио получит все то, что не досталось его матери, потому что он-то не будет пренебрегать желаниями жены. Он обеспечит ей все, чего она захочет. Похоже, девушки любят разговаривать, и если так, то он не забудет прислушиваться к ней, принимая близко к сердцу то, что она найдет нужным сказать.

Саверио знал в точности, каким мужчиной он хотел стать и каким мужем будет тот мужчина. По этой самой золотой цепочке он вскарабкается, как по канату, до самого сердца Черил, чтобы добиться ее. Цепочка – лишь первый подарок из длинной череды, а со временем он наполнит для нее драгоценностями целую шкатулку – там будет больше колец, ожерелий и браслетов, чем во всей коллекции коробейника.

Наконец Черил Домброски бесшумно появилась на верхней ступеньке лестницы. Все заметили прибытие девушки, ощутив дивный аромат ее духов. Она коротко помахала хору рукой в знак приветствия, сияя настолько широкой улыбкой, что было удивительно, как такое напряжение лицевых мышц не причиняло ей боли. Саверио облегченно вздохнул: она была в отличном настроении, а значит, время для разговора с ней – собственно, с любой девушкой – самое подходящее.

В этот вечер Черил надела прямое светло-голубое платье с узким пояском и короткий жакетик зеленого бархата. Платье было отделано темно-зеленой бейкой, а пуговицы напоминали зеленые драгоценные камни. Светло-голубые перчатки повторяли цвет подбитой кремовым атласом шляпки с узкими полями; подвязанные на затылке золотисто-рыжие волосы волнами струились по спине. Глаза у нее были такие синие, что, казалось, у церкви сорвало крышу и Саверио глядел прямо в ночное небо.

– Ты сегодня такая красавица, – сказал ей Саверио, когда она опустилась на скамейку рядом с ним. От нее одуряюще пахло розами, лилиями и спелыми лимонами. Констанция, певшая альтом, наклонилась вперед так, что ее голова оказалась между ними.

– Саверио нас всех угостил апельсинами, – сообщила она Черил.

От Констанции пахло мятными леденцами от кашля.

– У меня и для тебя есть, – поспешно сказал Саверио, пошарив в бумажном пакете. – Вот. – Он протянул Черил апельсин.

– Ты ужасно милый, – сказала она ему почти на ухо, наклонившись так близко, что он почувствовал ее дыхание на своей коже. От близости ее губ у него ощутимо заколотилось сердце. Он почувствовал, как его бросает в жар.

– С тобой все в порядке? – спросила она. – В городе ходит какая-то зараза, моя сестра Кэрол со вторника кашляет не переставая.

– Очень жаль. Нет, со мной все отлично.

– А у меня новости, – сказала она, листая ноты.

– Правда?

– Пойдем, я хочу, чтобы ты узнал первым.

Черил поднялась, взяла его за руку и подвела к балюстраде, ограждавшей хоры. Церковь была полна народу, еще немного – и останутся только стоячие места.

– Видишь его? – показала куда-то Черил.

Саверио разглядел со спины какого-то молодого человека в сером пальто-дипломате. Почувствовав его взгляд, этот широкоплечий блондин обернулся, заметил Черил и подмигнул ей. Она так же коротко помахала ему, как минуту назад приветствовала хор, когда поднялась по лестнице.

– Вот он. Рикки Трановски.

– И что? – Саверио ничего не понимал.

Черил стянула перчатку и продемонстрировала Саверио свою левую руку.

– С сегодняшнего вечера мы с ним помолвлены.

– Помолвлены? – Внезапно у Саверио пересохло во рту.

На пальце Черил сияло золотое колечко с бриллиантом величиной с булавочную головку. Этот осколок – да что там, крошка – держался на четырех штырьках. Зачем там штыри, подумал Саверио, смех один. Черил поправила кольцо правой рукой.

– Не понимаю, – тихо произнес Саверио.

– Когда я родилась, Трановские и Домброские все шутили, мол, у нас Рикки, у вас Черил, вот и парочка подобралась. А мы ведь с ними встречаемся каждое лето в Траверс-Сити, да и на День благодарения собираемся в Дирборне. И вот так вышло, что в этом году что-то щелкнуло.

– Щелкнуло? – Смысл ее слов продолжал ускользать от Саверио.

– Ну да. Ну, знаешь, как это бывает. – Черил улыбнулась так, что каждый белоснежный зуб в ее прелестном ротике засиял в блеске свечей, и беззвучно прищелкнула пальцами: – Щелк.

И тут до Саверио наконец дошло.

– Понимаю, – выдавил он. Не в силах смотреть на нее, он уставился перед собой, остановив взгляд на пустой колыбели в яслях под алтарем.

– Сгораю от нетерпения уехать отсюда подальше. Рикки получил работу на заводе «Паккард» в Саут-Бенде, – продолжала Черил.

– На заводе «Паккард»? – У Саверио упало сердце.

– Да, представляешь! Это ведь твоя любимая машина! Я, кстати, не знала, но Рикки говорит, что если работаешь на конвейере у мистера Паккарда, то можешь попасть в особый список, чтобы купить себе «паккард» со скидкой. «Паккард» мне необходим как воздух!

– Все хотят «паккард».

– Знаю! Мечта, а не машина! – Черил крепко сжала руку Саверио.

– Поздравляю. – Саверио почувствовал, как у него заныло сердце.

– С тобой все в порядке, Саверио? По-моему, ты действительно заболел.

– Возможно.

– Мне ужасно жаль. Может, послать моего брата за «Бриоски»?[4]

– Нет-нет, сейчас мне станет лучше. Просто надо сесть.

Саверио вернулся на свое место на скамье. Черил села рядом с ним.

– Нам с тобой вовсе необязательно выступать дуэтом. Я могу спеть и с Констанцией. Да ты совсем позеленел! Может, приляжешь в ризнице, пока тебе не станет лучше? Святому отцу случается там прикорнуть между службами.

– Черил, мне нужно кое-что тебе сказать.

– Хорошо, говори.

Он посмотрел на нее. Черил вся светилась в розово-золотистом свете, отражавшемся от органа ровно так же, как в его мечтах, но теперь он знал, что она уже никогда не будет принадлежать ему. Он был уверен, что ни один мужчина на свете не полюбит ее так, как любит он, но не знал, как это выразить, а те слова, которые столько раз мысленно повторял, теперь не годились. Произнести их сейчас, когда она уже носит кольцо другого, представлялось преступлением, вроде ограбления банка. Не мог же Саверио предъявить свои права на девушку, которая больше не была свободна. Но следовало все же сказать хоть что-нибудь, пока она еще готова слушать, и он выпалил:

– Я считаю, что ты заслуживаешь кольца получше этого.

Черил выпрямилась на скамье, немного подумала и ответила:

– Какие ужасные слова. Нельзя такое говорить девушке.

– А я бы нашел достойный тебя бриллиант, даже если бы мне пришлось самому лезть в шахту и копать до кровавых мозолей. И он был бы совсем не таким.

– Мне все равно, какое кольцо, – вызывающе сказала она, крутя подарок жениха на пальце.

– А не должно быть все равно.

– Зачем ты все это говоришь? Почему стараешься испортить мне вечер?

– Ничего я не хочу тебе портить.

– Но ты так и делаешь! И сделал.

– Прости. Я это сказал не для того, чтобы тебя обидеть, а просто чтобы ты задумалась о том, чего на самом деле достойна. Ведь как только ты выйдешь замуж, Черил, так оно и останется. Навсегда и навеки. Для тебя и для того болвана, которого ты выберешь.

– Я выбрала Рикки. И вовсе он не болван! – Ее синие глаза забегали. – Он хороший парень.

– Пусть так, – кивнул Саверио.

– Непохоже на то.

Черил начала обмахиваться нотами к гимну «О святая ночь».

– Как может судить женщина? Только по знакам да признакам, – сказал Саверио. – И вот тебе знак – этого кольца недостаточно для такой чудесной девушки, как ты. Сегодня, быть может, тебе и кажется, что ты им довольна, ведь ты в восторге, тебе сделали предложение, но настанет день, когда этого брильянтика окажется недостаточно, и тогда ты вспомнишь, что я сказал тебе сегодня, и подумаешь: эх, надо было мне слушать Саверио.

– Ты меня совсем не знаешь, – прошептала Черил. – Плевать я хотела на какие-то там вещи.

– Посмотрим. И я-то тебя знаю. Я знаю тебя всю твою жизнь, а ты знаешь меня.

– Я имела в виду – не знаешь в этом смысле, – пояснила Черил, глядя прямо перед собой.

– Я хотел узнать тебя получше. – Саверио почувствовал прилив смелости – быть может, именно потому, что Черил не могла заставить себя встретиться с ним взглядом. Поэтому он сказал: – Я хотел быть тебе больше чем другом. Я надеялся…

После долгой паузы Черил спросила:

– Так почему же ты столько ждал, чтобы признаться в своих чувствах?

– Я, наверное, заторможенный какой-то – идиот, в общем. Мог бы догадаться, что самую прелестную розу в саду срывают первой.

– Ну, значит, не судьба. – Черил чинно сложила руки на коленях, совсем как сестра Доминика, только что раздавшая табели за четверть.

– Значит, ты обо мне никогда не думала в этом отношении?

Черил Домброски только что исповедовалась и получила отпущение грехов. Она была доброй католичкой, нынче был сочельник Рождества, и она не собиралась лгать.

– Думала иногда, – призналась она.

– Но не так, как о Ронни.

– Рикки.

– Ну Рикки. Не так, как о нем?

– Саверио, я не намерена обсуждать с тобой подобные вопросы. Я теперь невеста.

Черил объявила о своем статусе невесты ровно так же, как сообщила бы в анкете, что голосует за демократов, работает волонтером в Армии спасения или что кровь у нее первой группы. Она была тверда и непоколебима. Саверио ей не верил, но и переубедить ее ему не удалось, сколько ни пытался. Одну вещь он точно знал о польских девушках: они крепче той стали, что выплавляют на «Ривер Руже» для производства автомобилей.

И еще он знал, что не имеет смысла торчать за конвейером и крутить болты на автомобилях до конца жизни, если за воротами завода его не станет поджидать такая девушка, как Черил. Что толку? Должна же быть в его жизни цель поважнее. Чтобы вставать до рассвета, ему требовался стимул, и лично для него единственным стимулом, имевшим значение, была любовь. День получки не будоражил его, как других рабочих. Деньги в кармане не наполняли сердце радостью.

Да и какая у него, собственно, цель? Для чего еще он трудился, если не для того, чтобы сделать счастливой девушку? Уж он-то для девушки своей мечты выбрал бы такое кольцо, чтоб сверкало, как звезды в созвездии Ориона. Если бы он сделал предложение Черил, на ее пальчике красовалось бы то самое бриллиантовое сердечко.

Грудь так сдавило, что, казалось, не вдохнуть, но все же, когда настал момент, Саверио встал и спел в литургии вместе с хором, как всегда делал по воскресеньям, церковным праздникам и на похоронах с тех пор, как помнил себя. Пение ему почти помогло – изливать чувства было легче, чем сдерживать их внутри.

А когда пришло время петь «Ночь тиха» дуэтом с Черил во время приношения Святых Даров, трели ее сопрано обвились вокруг его глубокого тенора, как ростки виноградной лозы. Он не мог смотреть на нее, пока их голоса гармонично сливались; ее глаза были устремлены на алтарь.

Казалось бы, если уж молодой человек признался в чувствах предмету своей привязанности, это должно, по крайней мере, освободить его от непомерного веса тайны. Но когда чувства оказываются неразделенными, то, что могло стать миром чудес, превращается в весьма неуютное место. В ту ночь Саверио поклялся себе, что больше никогда в жизни не признается девушке в любви. Слишком уж это опасно. Подобное решение предполагало также наивысшую жертву: он больше никогда не станет подолгу глядеть на Черил, как прежде. Больше нельзя будет изучать ее во всех подробностях, от изгиба грудей до изящной линии узкого запястья, вниз, к плавным округлостям бедер, до самых щиколоток, и снова вверх, до ровной линии прямого носа. О да, Черил была истинным шедевром.

Сегодняшний вечер положил конец их задушевным разговорам и неспешным прогулкам по дороге домой. Конец запальчивым спорам об их общей страсти, свинге, – о том, кто лучший джазист, Дик Хэймс или Бинг Кросби, Дюк Эллингтон, Кэб Кэллоуэй или братья Дорси. Конец репетициям на стылых хорах вечером по средам и жалобам на священника, который отказывался включить для них отопление. Конец всем предвкушениям и надеждам.

Саверио подошел к балюстраде хоров и спел соло «О святая ночь». В этом гимне он излил всю свою боль, понимая, что в рождественский сочельник больше нигде не найдется для нее места. Музыка всегда была для него убежищем. Он находил утешение в пении; так он выпускал пар и выражал свои чувства. Когда он добрался до нот в связующей теме, его голос зазвучал полнее, сильнее и увереннее, чем когда-либо слышали прихожане. Он удержал ноту a cappella, а органистка застыла, занеся пальцы над клавишами, ожидая, когда он вдохнет. И наконец он допел окончание гимна под негромкий аккомпанемент органа. Слово «Рождества» повисло над прихожанами, как кружевной полог, пока Саверио удерживал последнюю ноту.

Когда он замолк, органистка бесшумно сняла ступни с педалей и пальцы – с клавиатуры. Прихожане погрузились в тишину, но тут же пришли в странное возбуждение.

Когда Саверио вернулся на свою скамью, к нему наклонилась Констанция.

– Им хочется аплодировать! – прошептала она. – И это в церкви!

От ее горячего дыхания у него зачесалась шея, но он все же кивнул в знак благодарности.

Товарищи по хору стали хлопать Саверио по спине, поздравляя с триумфом, но он почти не ощущал их прикосновений. Его мысли витали далеко. Он так ловко вывел ту высокую ноту, будто поймал ее в воздухе, как бабочку, и бережно держал за хрупкие трепещущие крылышки, пока она билась у него в руке. Он пел в надежде завладеть вниманием Черил и завоевать ее своим мастерством. Но она, похоже, его вовсе не слушала. Черил сосредоточилась на другом – на прихожанах в церкви, а точнее, на своем женихе в пальто-дипломате.

Литургия закончилась. В бумажном пакете лежал последний апельсин. Оставшись один на хорах, Саверио чистил апельсин, бросал кожуру в пакет и наблюдал, как Черил и Рикки (тот самый, который скоро будет водить собственный «паккард») зажигали свечи и преклоняли колени у алтаря Непорочного Зачатия в алькове рядом с главным алтарем, а потом повернулись и пошли под руку по центральному нефу, покидая церковь, а заодно – и его жизнь.

Положив ноги на табурет органистки, Саверио откинулся на скамье и одну за другой проглотил все сладкие дольки апельсина. Последние прихожане гуськом уходили в морозную ночь. Он собирался прятаться здесь, пока церковь не опустеет совсем.

– Эй, это ты – Саверио? – Усатый мужчина лет тридцати в темно-синем шерстяном пальто элегантного покроя стоял на верхней ступеньке у входа на хоры. – Да ты ешь, ешь. Апельсин-то, наверное, вкусный, братишка?

Саверио поспешно сглотнул.

– Братишка?

– Просто такое выражение. Это ты – тот мальчишка, который пел? – Мужчина надел шляпу на кулак и стал ее вращать.

– Да.

– То соло в конце. Это ты так вытянул си?

– Да, я. – Саверио покраснел.

– Умеешь ты петь, дружище. Я Сэмми Прецца. Играю на саксофоне в оркестре Рода Роккаразо. Знакомое имя?

Саверио выпрямился на скамье.

– Я его слышал по радио.

– Неплохо, правда?

– Мне вполне нравится.

– Ну так вот, у нас тут вокалист отпал, и Род ищет новый голос. Я думаю, ты ему придешься по сердцу. Есть у него один квартетик, поет прилично, но все-таки вся соль в солисте. Лицо оркестра. Ну, место солиста я тебе не гарантирую, но в том же квартете состав меняется постоянно. Вот, возьми, – Сэмми протянул Саверио свою визитную карточку. – В новогоднюю ночь мы выступаем в Ист-Лэнсинге. Покажешь эту визитку – тебя впустят. А уж я проведу тебя к Роду.

– А дальше что?

– Споешь для Рода, там и посмотрим.

– Спасибо.

Саверио изучил визитку – тисненный золотом скрипичный ключ, черные буквы. Смотрелось шикарно.

– А лет тебе сколько? – спросил Сэмми.

– А на сколько я выгляжу? – парировал Саверио.

– Хороший ответ. – Сэмми обернулся, перед тем как спуститься по лестнице. – Без шуток, парень, горло у тебя что надо.

По пути с литургии домой Розария Армандонада взяла сына под руку.

– Ты так красиво пел! – восхитилась она. – Люди плакали. Да и я тоже.

– Ма, но мне вовсе не хочется, чтоб люди плакали, когда я пою.

– Нет, это хорошо. Значит, они что-то почувствовали. – Она стиснула его руку.

– Я хочу делать людей счастливыми, – возразил Саверио.

– Так и получается. Хотя у них и льются слезы.

– Разве можно быть счастливым, когда плачешь?

– Они плачут, потому что на них нахлынули воспоминания о том, чего – или кого – им не хватает. Это куда лучше, чем та дурацкая музыка, которую крутят по радио.

– Не лучше, просто другое.

На углу Боутрайт-стрит до них донесся запах жареных каштанов. Они переглянулись. Саверио усмехнулся:

– Па!

Леоне стоял во дворе их дома и поджаривал каштаны на тяжелой чугунной сковороде, поставленной прямо на небольшой костер, для которого он вырыл ямку в стылой земле.

– Леоне, жаль, что ты не слышал, как твой сын пел сегодня в церкви, – сказала Розария.

– Да слыхал я его пение.

– Но в эту ночь он пел как ангел, с необычайной силой и чистотой.

– Похоже, я заставил некоторых плакать, – добавил Саверио.

– Если я запою, все вокруг тоже разрыдаются, – пошутил Леоне, вручая жене полную горячих каштанов медную миску. Из потрескавшейся обугленной кожуры в морозный воздух вырывался душистый пар.

– Пойду приготовлю сироп и залью каштаны, – сказала Розария, уходя в дом.

Саверио стал помогать отцу гасить костер. Пока Леоне забрасывал пламя золой с лопаты, Саверио опустился на колени и скатал большой снежный ком. Он передал его отцу, тот положил снег прямо поверх золы, огонь зашипел, и вскоре от него остались лишь завитки серого дыма.

– Па, после мессы ко мне подошел один человек, – начал Саверио.

– Зачем?

– Хочет, чтобы я сходил к ним в ансамбль на прослушивание.

– И чем ты там будешь заниматься?

– Петь. И, может, еще немного аккомпанировать на мандолине.

Мандолину он упомянул в надежде тронуть сердце отца. Тому довелось на ней играть еще мальчишкой, в Италии, и сына он тоже научил. Но Леоне это не впечатлило.

– Ты рабочий на заводе «Руж», – строго напомнил он.

– Знаю. Но я мог бы выступать по вечерам. Может, подзаработаю немного.

– Нельзя делать и то и другое.

– Почему?

– Нельзя. Такая жизнь не для тебя.

– Но ведь эти музыканты отлично зарабатывают. Развлекают людей, и деньги текут рекой. Если я добьюсь успеха, то наверняка буду получать вдвое больше, чем моя теперешняя зарплата.

– Это просто какая-то афера, – заявил отец. – Не попадайся на их удочку.

Саверио последовал в дом за отцом.

– Все честно, они собираются платить мне за выступления, – настаивал он.

– Это они сначала говорят, что заплатят, а как поедешь на гастроли, не будет тебе никаких денег. Слыхал я истории о шоу-бизнесе. Это занятие для цыган. Ты трудишься, а босс загребает все твои денежки. Ты голодаешь, а он жиреет, с певичками развлекается, а тебе – ничего.

– Все вовсе не так.

– Да что ты в этом понимаешь?

– Я знаю, как оно на самом деле, потому что на мессе был человек из оркестра Рода Роккаразо. Он меня потом разыскал, чтобы поговорить. Сам ко мне обратился. Сказал, что у меня есть талант и что я мог бы добиться успеха в музыкальном деле.

Саверио прошел за отцом на кухню, где Розария мешала на плите сироп. Выключив конфорку, она залила очищенные ядрышки каштанов горячей сладкой жидкостью.

– Его дело – не твое дело. Мы этого человека не знаем. Кто он вообще такой? Чего ему на самом деле от тебя нужно? – повысил голос Леоне.

– Леоне, просто выслушай мальчика, – попросила мать.

– Заткнись, Розария!

Она повернулась обратно к плите и стала мешать томившийся в большой кастрюле соус маринара[5].

– Не разговаривай с ней так, – негромко произнес Саверио.

Леоне ударил кулаком по столу. Сын понял, что его реплика привела отца в бешенство, и немедленно о ней пожалел.

– Не лезь не в свое дело! – снова ударил кулаком по столу Леоне. – Это мой дом!

– Все здесь твое, папа. Но не надо говорить маме «заткнись». Этот спор только между тобой и мной.

– Все в порядке, – попыталась успокоить сына Розария.

– Сегодня ведь сочельник, – устало добавил юноша, хотя знал, что отец всегда готов поскандалить, какой бы на дворе ни был день.

– Ты потеряешь работу в «Руже», вот чем это закончится. А ведь обратно тебя не возьмут! – Леоне снова повысил голос. – Люди едут отовсюду, из Миссури, Кентукки, Чикаго, да еще и с сыновьями, а у некоторых много-много сыновей, и все хотят работать в «Руже». Они согласны на любой труд. Пусть и цианидная плавильня, им все равно. Любой труд. А у тебя хорошая работа на конвейере, и ты от нее отказываешься. Только глупый мальчишка бросает хорошую работу на конвейере.

– Я хочу заниматься другим. Может, попробовать что-то иное, я еще не решил.

– Жизнь – это не то, что тебе хочется делать. Это то, что надо делать.

– Но почему нельзя и то и другое?

– Можно, – сказала Розария.

– Я же велел тебе не вмешиваться! – предостерег жену Леоне, прежде чем обернуться к сыну. – Ты хоть представляешь себе, что мне пришлось сделать, чтобы устроить тебя на завод? У них там целые списки желающих. Я им пообещал, что ты будешь хорошо работать, еще лучше, чем я.

– Но я – не ты.

– Тебе все легко достается. Ты просто маменькин сынок.

– Хорошо, Па, – сдался Саверио. Было ясно, что отец в ярости, а когда дело доходило до этого, доставалось и сыну, и – особенно – матери.

– У Саверио есть талант! Мне бы хотелось, чтобы он его развивал, – тихо проронила Розария.

– А ты-то с каких пор разбираешься в талантах?

– Я разбираюсь в моем сыне.

– Ни в чем ты не разбираешься! – прогрохотал Леоне.

Он резко поднялся, отшвырнув стул. Ударившись о стену, стул развалился.

Розария и Саверио бросились к обломкам и подобрали перекладины и спинку; для Леоне было в порядке вещей сломать что-нибудь. Розария вышла из кухни, неся в охапке детали стула, точно хворост, а Саверио остался у раковины. Леоне налил себе вина. Подобные сцены были привычными в их семье по праздникам, а частенько и по воскресеньям. Леоне использовал малейший предлог, чтобы раскричаться, накрутить себя, мать спешила исчезнуть, и в доме воцарялась тишина – но не мир.

Запах кипящего на плите соуса сделался почти резким: чеснок, помидоры и базилик полностью приготовились. Саверио выключил огонь, взял пару кухонных полотенец, снял кастрюлю с конфорки и переставил ее на край плиты. Отец закурил. Саверио медленно помешивал соус, размышляя, как бы лучше подобраться к отцу.

– Ма сегодня сделала укладку в парикмахерской, – сказал он наконец.

– И что?

– А ты и внимания не обратил.

– И что с того?

– Когда женщина делает укладку, это не для нее, а для тебя. Она хорошо выглядит. Ты бы сказал ей. Ей будет приятно.

Леоне подымил сигаретой.

– Никогда не указывай отцу, что делать, – буркнул он.

– Я просто предложил.

– Не предлагай.

– Ладно.

– Следи за тем, как со мной разговариваешь.

– Ладно, буду следить. Если ты станешь приветливее разговаривать с Ма.

Леоне пренебрежительно помахал сигаретой в сторону сына.

– Я с собственным сыном в сделки не вступаю.

– Я ведь не собираюсь жить с вами всегда, чтобы ей было с кем перекинуться парой слов. Однажды вы с Ма останетесь одни, и вам придется общаться друг с другом. Говори с ней приветливо. Как я. Как миссис Фарино на рынке. Как миссис Руджьеро в лавке мясника. Как отец Импречато в церкви.

– Священник-то всегда приветливый, потому что он хочет наших soldi[6]. – Леоне потер пальцы один о другой, намекая на сбор пожертвований в церкви.

– Не все на свете хотят твоих денег, – возразил сын.

– Это ты так думаешь. Твоих денег они тоже хотят, кстати.

– Однажды я отсюда уеду.

Леоне рассмеялся.

– И куда же ты отправишься? – иронически спросил он.

– Не знаю.

– А чем займешься?

– Я пока не решил, – солгал Саверио. Он знал в точности, чем хочет заниматься, но разумнее держать эти планы при себе.