Бабушкина квартира
С бабушкой Идой в квартире на Горького. 1956 г.
В этой квартире родились моя мама, её брат, я, мои дети. Трёхэтажный доходный дом построил в 1900 году Абрам Ошеровский. Адрес: улица Сенная (ныне Горького), 102 (ныне 90). Расположение Абрам выбрал неплохое. Рядом в те же годы выстроили Реальное училище, позже здесь находился физмат Ростовского университета. На здании две мемориальные доски: писателю-диссиденту А. И. Солженицыну (выпускнику) и композитору С. В. Рахманинову, дававшему там концерты. А чуть дальше стоял некогда польский костёл, на его послевоенных развалинах мы мальчишками играли.
Мой родной дом на ул. Горького нынче не узнать… 2019 г.
Доходный дом Ошеровского был довольно комфортабелен. Девять пятикомнатных квартир с двумя балконами каждая, паровое отопление (котельная в подвале дома). Когда в 1918 году большевики захватили Ростов и реквизировали особняк, семья смогла переселиться в свободные квартиры и умудрилась закрепиться там до позднесоветских времён. Правда, все квартиры, кроме нашей, профессорской, из-за подселений стали коммуналками. В квартире № 1 жила Полина Борисовна Ошерович, жена бабушкиного кузена. А до 1936 года там жила и бабушкина мать Лея Иоселевна. (Могу предположить, что в отличие от набожного и уравновешенного мужа была она резковата. Бабушка вспоминала, как она требовательно кричала Оскару, бабушкиному брату: «Оська гелд!») в квартире № 2 жила бабушкина сестра Люба со своей семьей, там же – сестра Любиного мужа Полина Ильинична Дунаевская. Квартиру № 8 занимала кузина Нюся Ошерович с мужем Арнольдом Субботником и семьей. А девятую – семья старшей бабушкиной сестры Клары. Её правнучка, Роза Бобовникова, и ныне там.
Тут сделаю небольшое отступление касательно смены, модификации
фамилий мужчин-евреев. Эта уловка помогала избежать рекрутирования на мучительные 25 лет в царскую армию. Добавлю, что зачастую евреев принуждали в армии креститься, а для облегчения «воспитательного процесса» при Николае I рекрутировали в 12 лет и 6 лет, содержали их до восемнадцатилетнего возраста в специальных воспитательных учреждениях, в срок службы не засчитывали. Не подлежали призыву единственные сыновья. Отсутствие братьев-однофамильцев в сочетании с весьма немалой взяткой рекрутёрам, каковую могли дать купцы,
способствовало уклонению. В бедных же еврейских семьях нередки были случаи преднамеренного калечения детей. Итак, фамилия моего прапрадеда была Ошер. В следующем поколении пошли Ошеры, Ошеровичи, Ошеровские. А в семье моего отца замены фамилий оказались ещё радикальней: у прапрапрадеда Трейвуса и его жены Ципы один из сыновей получил фамилию Ципельзон.
Но вернусь к нашему дому. Один балкон каждой из квартир выходил на улицу Горького, усаженную тополями и акациями. Запах цветущей белой акации и поныне сводит меня с ума. Второй – большой, с лестницей чёрного хода – во двор, когда-то с клумбами, но на моей памяти изуродованный самостроем – раннесоветскими малыми домишками, построенными без разрешения. Помню, как приходили с чёрного хода молочница, старьёвщики, жестянщики («Кастрюли починяю!»).
Комнатный ледник ростовской фабрики «К. Л. Сегель»
В мои детские годы дом пребывал не в лучшей форме, да и война оставила следы. Котельная была разрушена. Согревались мы от двух печек, которые топились углём. Над кухонной висел большой бак для воды: когда печь топилась, в ванную поступала горячая вода. Так что топить приходилось иногда и летом. А зимой, пока не было парового отопления, топили все три печки. Раз в неделю приходила прачка Малаша. Топила, варила бельё в огромной выварке, тёрла на жестяной стиральной доске. Помню появление первой неуклюжей советской стиральной машины с ручкой и валиками для выжимания сверху.
В 1955-м котельную отремонтировали, заработали батареи отопления. Потом в дом провели природный газ. Печки демонтировали. Но ещё до
этого мы избавились от ледника. Это был деревянный комод, в верхний ящик которого загружался заготовленный с зимы лёд. Его привозили и меняли каждые несколько дней. В 1954 году дед купил холодильник, первый советский потребительский холодильник ЗИС. Он прослужил мне до 1991-го. А швейной машине «Зингер» износу не было. Наши на ней шить не умели. Но по нескольку раз в год приходили портнихи. Елена Васильевна производила латку, штопку, подкоротку, пригонку и прочие простые работы. Сара Измайловна (Сарочка) была модной женской портнихой. Бабушка и мама отмечали её высокий вкус, подолгу обсуждали с ней фасоны. Были у нас и домработницы.
На смену леднику пришёл первый советский холодильник «ЗИС-Москва»
Швейная машинка «Зингер» имелась чуть ли не в каждой семье. Даже спустя 100 лет после выпуска они продолжают отлично работать
Такая же стиральная машина появилась в нашей квартире
Износу не было и дубовому паркету. Его натирали воском. Приходил однорукий полотёр, ловко орудовавший ножной щеткой, – растирал воск. В пятидесятые купили электрополотёр. Мне пришлось немало им поработать. В восьмидесятые пришлось пол отциклевать. Он стал непривычно светлым. Покрыли лаком и о воске забыли.
Лето в Ростове жарковато. Пользовались вентиляторами. Первые советские оконные кондиционеры появились в восьмидесятые. Дорогие. Похуже – бакинские. Но мне удалось купить донецкий. Это было чудо, хотя и гудевшее изрядно.
В квартире было пять комнат, одна – тёмная, без окон. Там стояли шкафы и огромный сундук; бывало, спала домработница. Весной туда складывали, обильно пересыпая нафталином, зимние вещи. Самая большая комната с балконом – столовая. Там же стояла кушетка бабушки Иды. Рядом кабинет (он же спальня) дедушки Саши. Книжный шкаф во всю стену, старый большой письменный стол, негатоскоп для просмотра рентгеновских снимков. Ещё одна большая комната – мамы и отца (c 1962-го – только мамы). Мамин большой, покрытый зелёным сукном письменный стол, и моя комната. с огромным глобусом на шкафу.
Стены дома кирпичные, толстенные. Широкие подоконники, заставленные растениями в горшках. Любимое было – финиковая пальма, выращенная из косточки.
Ида Ошеровская и Александр Домбровский поселились в этой квартире, поженившись в 1923 году. Во время войны, эвакуации сюда вселилось несколько семей. Почти всю мебель сожгли в печках. Повредили пол. Вернувшись в 1944-м, дед добился возврата квартиры, выселения всех самозахватчиков. Немногие предметы пережили войну. Один, очень полезный, – точилка для ножей, прикрепленная к косяку кухонной двери. Она и все последующие ремонты пережила. Через сибирскую эвакуацию прошло немного столового серебра да альбомы семейных фото. Эти альбомы и одна серебряная сахарница и поныне со мной.
Покупка мебели всегда в СССР была проблемой. Мама ездила в Москву, стояла там в очередях, умудрилась привезти в Ростов
«рижские» (!) столовую и спальню. Дефицит качественной мебели в СССР был чудовищный, а в Прибалтике с производством было много лучше. Дедушка Саша заказал у ростовских столяров огромный книжный шкаф во всю стену кабинета, и книг всегда помню много. В шкафах, на полках, на столах, диванах… Заполоняли квартиру.
Наш трёхэтажный дом был добротно построен Абрамом Ошеровским в 1900 году, однако национализация и советская бесхозность (всё принадлежит государству, то есть никому!) не способствовали сохранности. Превращение квартир в коммуналки, как правило, имело результатом безответственное отношение людей даже к тем квартирам или комнатам, где они жили. Мы обитали на втором этаже. Над жильцами третьего иногда начинала протекать крыша. За месяцы, пока им удавалось добиться ремонта от домоуправления, потёки успевали покрыть наш потолок. А если кто-то из верхних жильцов забывал закрыть кран или забивал канализационные трубы крупными отбросами и затапливал нас, добиться правды было невозможно: одна семья валила на другую. Вспоминаю главу семьи, занимавшей две комнаты верхней квартиры. В сталинское время он работал водителем в НКВД, мог порой разоткровенничаться перед нами, детьми, какие славные были двигатели на студебекерах, разъезжавших по ночным арестам. Но потом он устроился водителем грузовика-молоковоза. Ворованные с молкомбината сливки и сметана в их семье были в изобилии, члены семьи – весьма дородны. А теперь, пожалуйста, представьте себе, как проистекали наши бытовые конфликты с этим семейством.
Коммунальный апофеоз наступил в 1994 году, когда ко мне переехала жена Мэри. В Ростов из Нью-Йорка. Добрые старые канализационные трубы 1900 года рождения не выдержали бремени возраста и постоянных прочисток толстой проволокой – треснули бесповоротно. Мне пришлось менять их на всех трёх этажах сверху донизу. В течение нескольких дней ремонта приходилось ходить по нужде в соседнее здание Ростовского университета.
В 2000 году мы переехали в Москву. Квартира простояла два года пустой, после чего я её продал. с мебелью. Безумно жалко было. Мама не хотела возвращаться туда, сказала: слишком большая и отягощена тяжёлыми воспоминаниями. Осталась в своей скромной, и я исходил из соображений целесообразности.
За столетие квартира сравнительно благополучно пережила немало перемен. Людям пришлось потруднее.
План нашей квартиры
Дедушка Саша
Домбровские. Родовое древо, восстановленное моей троюродной сестрой Кларой Бобовниковой и мною по документам
Он был строг. Порой глаза его светились добротой. Но он выдавливал из себя доброту по капле, как Чехов рабство. Времена, через которые ему пришлось пройти, были недобрые. с людьми ему удавалось держаться строго, умел держать дистанцию. Даже с близкими старался быть суровым. Родным его языком был русский, в университете учился на немецком. Изредка шутил на идише, языке своих родителей. Когда бранился с бабушкой, мог обозвать её «шнорер» (когда просила деньги) и почему-то «пферд». и со мной старался быть суровым и строгим сквозь свой добрый всепонимающий взгляд – таким был и его последний, предсмертный. Помню его сидящим за фундаментальным письменным столом, сзади во всю стену стеллаж с книгами: Большая медицинская энциклопедия, разных языков словари, Даль, огромный немецкий альбом «Atom» («Атомная физика»), стоящий обложкой вперёд, сбоку – негатоскоп и портрет Конрада Рентгена.
Мой прадед Иосиф Мордухович Домбровский (1872–1919) и прабабушка Либа Лейбовна Райхинштейн (?–1911)
Александр Иосифович Домбровский родился 19 декабря 1889 года в Мелитополе, куда родители переселились из городка Домброва на границе Польши и Галиции (см. карту, стр. 6). Семья была среднего достатка. Отец, Иосиф Мордухович Домбровский (1852–1919), работал управляющим у русского помещика в селе Васильевка Мелитопольского уезда, был старостой еврейского молитвенного дома, потом – мировым судьёй в Мелитополе. Мать – Либа Лейбовна Домбровская, урождённая Райхенштейн (?–1911). Всем детям удалось получить высшее образование. Средств на заграницу не было. Пробивались. Александр окончил гимназию экстерном и поступил в Юрьевский (ранее Дерптский, теперь Тартуский) университет. Учился и одновременно зарабатывал на жизнь. Летом подрабатывал репетитором в богатых семьях в Крыму. Рассказывал, что работал на крымской даче художника К. Ф. Юона. Но грянула Первая мировая. Юрьев-Дерпт вернулся к немцам. Саша перевёлся в Ростов, куда эвакуировали Варшавский университет, и окончил его с врачебным дипломом в 1919 году. Сперва пошёл работать венерологом, но вскоре переквалифицировался в рентгенолога. Дело было новое, прогрессивное. В 1925 году он создал и возглавил в Ростове Физиотерапевтический институт. Саша всегда любил новую технику, обожал новые технические устройства.
Юрьев (Тарту). Университет. Саша в центре
Не спрашивайте почему, но евреев-рентгенологов было в СССР ещё больше, чем в других отраслях медицины. Как-то тут совпал интерес к медицине и к новым технологиям. Первый в Ростове рентгеновский аппарат был установлен в 1910 году в Еврейской больнице. Московские друзья деда – всемирные авторитеты С. А. Рейнберг, И. Л. Тагер. Помню проходившие в Ростове съезды и пленумы Общества рентгенологов. Однажды вечером у нас дома устраивался приём для правления Общества. Пригласили повара Павла Григорьевича. Тот украсил ножки запечённых индеек художественно нарезанными салфетками.
Профессора-евреи – более всего из Москвы, а также из Ленинграда, Казани, других городов. Помню Фанарджяна из Еревана и Назаришвили из Тбилиси. Конечно же, и русские профессора: запомнился Захаров из Саратова. Председатель Рентгенологического общества Самуил Аронович Рейнберг, культурнейший человек, происходивший из Риги, любил испытать мой немецкий… «Еврейское засилье» припомнили деду по ходу дела «врачей-вредителей».
В 1934 году Александр Домбровский возглавил новый тогда курс рентгенологии в Ростовском мединституте, уже отделившемся от университета. с перерывами на войну и дело врачей он заведовал этим курсом, кафедрой почти до самой смерти в 1972-м. В 1941-м его, уже профессора, мобилизовали, стал начальником эвакогоспиталя в Ростове. В 1942-м – начальник эвакогоспиталя в Томске и завкафедрой Томского университета. Он смог выписать в Томск семью, до этого бабушка с детьми находилась в Акмолинске. В Томске дали им домик с огородиком. Позже вспоминали выращенные тыквы, картошку, сравнительно благополучные для семьи годы. В 1944 году – возвращение в освобождённый Ростов. Дед отвоевал свою квартиру у самозахватчиков, восстановил кафедру.
Врачи и медицинские сестры в рентгеновском кабинете госпиталя.
Киев. 1916 г.
А. Домбровский. 1934 г.
А. Домбровский, начальник эвакогоспиталя. 1942 г.
Послевоенная жизнь будто бы налаживалась. Увы, вскоре грянула массированная государственная антисемитская кампания. В 1948 году в Москве арестовали членов Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), а в Ростове в августе 1948-го евреям запретили собираться в день памяти о погибших в Холокосте в Змиёвской балке, о которой ближе к концу повествования расскажу отдельно. В январе 1949 года советские средства массовой информации начали организованно выступать против «безродных космополитов», проще говоря против евреев в СССР. В 1952 году членов ЕАК расстреляли, МГБ начало дело врачей. Сталин лично контролировал ход следствия, ежедневно читал протоколы полученных под пытками признаний. МГБ утверждало, что врачи-евреи намеренно губили в процессе лечения кремлёвских руководителей. Якобы направляла их американская еврейская «благотворительная» организация «Джойнт».
Начавшись в Москве, дело врачей моментально стало всесоюзным. В январе – марте 1953 года в Ростове были сняты с работы и арестованы заведующие кафедрами Ростовского мединститута Бродский, Эмдин, Серебрийский, Гологорский, Воронов. До Домбровского дело дошло 2 апреля.
Тиран умер, Берия распорядился прекратить дело, но в провинции оно продолжалось. Домбровского сняли с работы.
Увольнению, по зловещей сталинской процедуре, предшествовало открытое заседание учёного совета мединститута, целью которого было публично заклеймить вредителя, пробудить гнев общественности. На заседании присутствовали мои родители. Но главное – деду удалось потом заполучить стенограмму совета. Она хранится в моём архиве. Приведу по пожелтевшему 62-страничному оригиналу отрывки из документа эпохи, представляющего в деталях, как профессиональное сообщество, ранее почти приятельское (дед был расположен к людям и неконфликтен), приходит к выводу о вредительстве, профнепригодности коллеги. От комментариев воздерживаться не стану.
Та самая стенограмма (фрагмент) заседания учёного совета с оценкой «учебной и лечебной работы профессора Домбровского»
Вёл совет ректор Ивахненко, по отзывам моих близких, да и судя по стенограмме, нормальный бытовой антисемит. Его первое обвинение:
«Будучи завкафедрой и главным рентгенологом области, расстановку кадров рентгенологов он осуществлял не по деловым и политическим принципам, а по приятельским отношениям, знакомству и семейственности». Далее: «В СССР много национальностей, но посмотрите на фамилии этих рентгенологов. Розенблит, Розенберг… Руководящие рентгенологи города, длительное время работавшие вместе с профессором Домбровским, Хан и Грейшман, изъяты органами Советской власти». С семейными подробностями: «Так, в РГМИ [Ростовский государственный медицинский институт] и в больнице № 1 работала заведующей лабораторией онкологического института его родная сестра [Мария Иосифовна]. Другая сестра [Раиса Иосифовна] – на кафедре нервных болезней. Дочь [Елена Александровна] – патологоанатомом. Жена [Ида Абрамовна] – офтальмологом. Зять [Анатолий Моисеевич Ципельзон] – рентгенологом. Дядя зятя [Вениамин Левин] – невропатологом. Двоюродный брат [?] – ассистентом кафедры акушерства и гинекологии. Жена двоюродного брата [?] – инфекционистом!»
Могу только констатировать, что приведённый список моих медицинских родственников далеко не полон. Увы, тогда им было не до шуток. Ещё раз подчеркну, действительно много было тогда евреев- рентгенологов. Почва для обвинения питательная!
Следующая линия атаки выглядела более зловещей. «Профессор Домбровский допускает пропаганду методов, чуждых советской гуманной медицине. Так, он рекомендует заимствованный из американской литературы жестокий и опасный метод артериографии сердца, ангио-кардиографии (замечу: сегодня ангиография стала рутинной процедурой. – Ю. Д.). Такой способ исследования, конечно, чужд советской медицине. Само собой разумеется, что эти приёмы не совместимы с Павловской физиологией!.. Мне кажется, что такого рода действия профессора Домбровского являются порочными, если не сказать больше». Это из выступления профессора-хирурга Коваленко. Позже, став ректором института, он при каждом удобном случае показывал, как сожалеет о том мракобесном совете, даже старался помогать деду и маме.
Далее слово взяла Никовалева, сотрудница деда, претендентка на заведование освобождающейся от Домбровского кафедры: «В настоящее время о ценности научной работы судят по степени использования в этой работе достижений передовой отечественной науки, достижений Павловской физиологии, Мичуринской биологии, работ О. Б. Лепешинской. Профессор Домбровский в своих работах далеко отходит от этих принципов. В своей монографии профессор Домбровский говорит, что рентгеновские лучи и радий являются мощными разрушителями многочисленных и разнообразных рецепторов! Ни одно заболевание, которое здесь описано, не только не излагается на основе Павловского учения, но, вы только подумайте! – при лечении предлагается облучение! Причем в непонятных дозах! <…> в сосуды сердца вводится контрастное вещество. Такой способ исследования, конечно, чужд советской медицине…». И далее по мелочам: «Лекции профессора Домбровского аполитичны, не содержат идейной направленности, показывающей достижения советской науки и приоритет советских учёных… Профессор Домбровский имеет немало научных работ, многие из которых публиковались им в заграничной печати. Игнорирует русских учёных… Антипавловские принципы научной работы… Идейно-политическое воспитание студентов в духе советского патриотизма не проводил».
Статья в газете «Правда» о фальсификации дела врачей. 4 апреля 1953 г.
Было и светлое пятно. Слова в защиту деда потребовал его ученик, молодой рентгенолог, офицер Советской армии Владимир Паламарчук. Это по тем временам был поступок исключительно мужественный. В стенограмме отрывистые реплики (то ли намеренно сделанные не вполне внятными, то ли от страха стенографистка сокращала): «Вы прекрасно знаете – всё это неправда… Прекрасный коллектив кафедры…» Но присутствующим все слова были вполне понятны. Мои родные много лет с благодарностью вспоминали это искреннее выступление.
Следуют робкие оправдания Домбровского: врачей-рентгенологов, мол, расставлял по рабочим местам не он, а горздравотдел. Публикации у него были не только в иностранной печати, большинство – в советской. Метод ангиокардиографии применял не только он, но и академик Бакулев…
Конечно, на решение совета это не повлияло. Правда, три члена совета проголосовали против увольнения Домбровского…
Заседание это проходило 2 апреля 1953 года. Повторюсь: на тот момент большинство профессоров-евреев, заведующих кафедрами Ростовского мединститута, уже арестованы. Моя мать присутствовала на всех заседаниях разоблачительных советов. Самый жёсткий был у Павла Иосифовича Эмдина, блестящего нейрохирурга. Он стал открыто спорить с клеветниками. Не простили. Арестовали сразу, пытали.
Ушёл с заседания ждать ареста и Домбровский.
Через два дня, 4 апреля 1953 года, в «Правде» публикуется сообщение Министерства внутренних дел СССР. Дело «врачей-убийц», якобы по наущению американской и израильской разведок умертвивших членов Политбюро Щербакова и Жданова и готовивших убийство Сталина и других членов правительства, было сфальсифицировано «руководством бывшего МГБ недопустимыми методами следствия». Все арестованные по этому делу освобождены 3 апреля.
Помню вбегающую в нашу «профессорскую квартиру» с этой
«Правдой» маму, задыхающуюся от волнения и счастья. Взрослые шепчутся втайне от ребёнка, и тычут в газету, и читают друг другу, и повторяют, не веря глазам. Могу, однако, констатировать, что страх перед публикациями за рубежом и опаска превысить квоту на евреев осталась у деда до конца жизни. Как и боязнь применять новые методы лечения…
Другим врачам пришлось много хуже.
То же второе апреля. Разговаривают две подруги моей бабушки. Муж Славы Львовны Эмдиной, Павел Иосифович, уже два месяца в тюрьме. Слухи о пытках, о признаниях заставляют содрогаться. А муж Ольги Самойловны Миндлиной (Трумпельдор), Самуил Семёнович, завкафедрой факультетской терапии, безвременно умер год назад. «Счастливый твой Муля. Как он вовремя умер».
Дед умер в сентябре 1972 года у меня на руках. В июле он очень неохотно ушёл на пенсию. Ужасно тосковал без работы. В августе поехал погостить к дочери в Нальчик. Накануне смерти я встретил его с поезда на ростовском вокзале. Он кряхтел, покашливал. На следующий вечер у него начался отёк лёгких. Потерял сознание. Я сидел рядом с его постелью. В какой-то момент глаза его открылись, он знакомо, осмысленно, всепонимающе и печально на меня посмотрел и согласительно моргнул глазами: да, всё, и сомкнул веки.
Потом приехала скорая. Меня погнали в ближайшую аптеку за кислородной подушкой. Справка, свидетельство о смерти… Первый, и столько раз потом в жизни повторявшийся, тур по скучным конторам, похоронным бюро, завершавшийся бросанием кома земли в могилу.
Дед, дедушка Саша, был, пожалуй, главным в моей жизни воспитателем. Строгий, много сам работающий, практичный. Помню написанный его рукой ценник моих работ: «подмести пол – 10 копеек, помыть машину – 15 копеек, вынести мусор – 5 копеек» … До мытья посуды, однако, маскулинное трудовое воспитание не доходило. А вот выбрасывать мусор было делом нелёгким. В назначенное время к дому подъезжала мусорная машина и открывала ковш. Пластиковых пакетов для мусора в СССР не существовало. Жильцы стояли в ожидании машины с жестяными вёдрами, наполненными жидковатым мусором – пищевыми и бытовыми отходами. Толпились у ковша, вываливали туда содержимое (исподтишка при этом с любопытством подглядывая, что содержится в мусоре соседей). Проблема состояла в том, что водитель не был пунктуален. Ждать мусорку приходилось до получаса.
Дед обожал технику. и мог себе позволить. Автомобиль «Москвич-401» (так назывался маленький немецкий опель с трофейного завода) он купил ещё до моего рождения. Потом купил новый, а прежний отдал сыну Жозику. Этот «Москвич» стоил 8000 руб. А зарплата советского профессора была до поры до времени 6000 руб. В месяц! Ну а в 1958 году была приобретена истинно советская «Волга» с оленем на капоте. 40 тыс. руб. В те же дни появилось ещё одно техническое чудо – магнитофон «Яуза». Помню незнакомый звук собственного голоса, рассказывающего о преимуществах «Волги» перед «Москвичом» … Бобины, увы, утеряны.