Отдаленное зеркало: пагубный XIV век

Несмотря на откровенную враждебность Филиппа Красивого, Бонифаций в 1302 году издал еще одну буллу, «Unam Sanctam», в которой подчеркивал папское верховенство: «Путь к спасению всякого человека заключается лишь в одном: быть подвластным папе римскому». Тогда Филипп решил отдать папу под суд и обвинил его в ереси, богохульстве, симонии и колдовстве (включая общение с домашним демоном, принимающим обличья животных). В то же время Бонифаций готовил новую буллу, отлучавшую Филиппа от церкви. Но 7 сентября 1303 года агенты короля вместе с настроенными против папы римского итальянскими чиновниками схватили восьмидесятишестилетнего Бонифация в летней резиденции в Ананьи вблизи Рима, чтобы доставить его во Францию и передать судебным властям. Через три дня Бонифация освободили жители Ананьи, но от сильного душевного потрясения папа вскоре скончался.

Под давлением Филиппа Красивого новым папой был избран под именем Климент V француз. Однако он не отправился в Рим, чтобы там взойти на папский престол, ибо боялся мести итальянцев за унижение Бонифация, хотя те называли другую причину нежелания нового папы водвориться, как и прежние папы, в Риме: Климент V не хотел оставлять свою возлюбленную, француженку графиню де Перигор, дочь графа де Фуа. В 1309 году он обосновался в Провансе в городе Авиньон вблизи устья Роны. Авиньон находился в сфере французского политического влияния, хотя формально Прованс входил в состав Неаполитанского королевства. С этого времени началось Авиньонское – или, как еще говорят, вавилонское – пленение пап, шести сменявших друг друга на папском престоле французов.

Потерпев поражение в борьбе с возвышавшейся во Франции королевской властью, папы стали служить политическим орудием французских монархов, но в то же время они пытались сохранить свой престиж и сосредоточили деятельность на финансовых операциях, стараясь извлечь доход из всех статей управления религиозным сообществом.

Мало того что папство получало церковные десятины, отчисления-аннаты и налоги с папских поместий, фьефов; теперь каждая церковная должность, всякое предоставление привилегий, каждая индульгенция, словом, все – от кардинальской шапки до памятки пилигриму – шло на продажу. Кроме того, папство начало прибирать к рукам часть добровольных пожертвований и посмертных приношений ушедших в мир иной верующих, собирать «лепту святого Петра» с христианских стран и брать специальный налог с участников крестовых походов, хотя религиозный характер последних уже превратился в условность.

Наибольшие доходы приносила торговля церковными должностями, а таковых было немало: около семисот (по числу епархий) епископских должностей и бессчетное количество менее значимых. Папы все больше и больше приберегали бенефиции для продажи, разрушая выборный принцип. Если выборы, положим, епископа, все-таки проводились, папство брало деньги за утверждение новоизбранного. Чтобы получить бенефицию, епископ или аббат давал курии взятку, а затем в течение первого года службы расставался с примерно третью своих доходов и знал, что, когда умрет, его собственность отойдет ненасытному папе.

Угроза анафемы, наиболее жесткого наказания, накладываемого церковью за ересь и тяжкие преступления – «наказанием этим человек отвращается от истинной веры и попадает под власть Сатаны», – стала использоваться для вымогательства денег. Использовала церковь и другие пути пополнить свои доходы. Так, однажды скончавшегося епископа не хоронили по христианскому обычаю до тех пор, пока наследники не оплатили его долги, что сопровождалось смутой в епархии, ибо верующие увидели, что их епископ лежит непогребенным, не отпетый и лишенный упования на спасение.

За деньги можно было узаконить незаконнорожденных детей[2], расчленить труп для захоронения в разных местах, вступить в брак с родственником (при этом устанавливалась денежная шкала, зависевшая от степени родства новобрачных), получить разрешение на торговлю с магометанами, а новообращенный еврей мог посетить своих родителей-иудеев. Пользователи подобных услуг платили итальянским банкирам, но деньги в конечном счете оседали в папском дворце. По свидетельству Альваро Пелайо, представителя Испании в папской курии, он не раз наблюдал, как в папском дворце священники «со сладострастием считают деньги, лежащие грудами перед ними».

Особенно большие деньги папство взимало при назначении на должность с явными нарушениями. Так, папство закрывало глаза на то, что назначенец не достиг необходимого двадцатипятилетнего возраста, не был посвящен в сан и не сдал экзамен на грамотность. Однажды в Богемии в начале XIV столетия семилетнему мальчику предоставили церковный приход с годовым доходом в двадцать пять гульденов. Другому лицу дали подняться по иерархической лестнице, переступив через две ступени. Младшие сыновья знатных людей нередко становились архиепископами в возрасте от восемнадцати до двадцати двух лет. Сроки пребывания в должности предоставлялись короткие, чтобы человек перед вступлением в новую, более высокую должность вновь раскошеливался.

Продажа должностей приводила к тому, что зачастую священниками становились невежественные, а то и просто глупые люди. К примеру, епископ Дарема в 1318 году при своем посвящении в сан не смог понять и прочитать на латыни слово «загадка» (aenigmate) и в конце концов буркнул на родном языке: «Пусть это слово понимается, как звучит». В другой раз во время службы он не смог выговорить слово «цивилизованный» (metropolitanus) и в сердцах произнес: «Клянусь святым Людовиком, это слово придумал неотесанный человек!» Неподготовленные священники приводили паству в уныние, ибо считалось, что служители церкви – посредники между людьми и Богом. Хронист Генри Херефордский отмечал, что у курии можно купить всякую должность, и с возмущением восклицал: «Взгляните беспристрастно на наших священников, и тогда вы содрогнетесь от ужаса!»

Практика продажи должностей и услуг приводила к выхолащиванию религиозных установлений. Теоретически искупление за грехи можно было заслужить лишь паломничеством, но грешнику не было особой нужды отправляться в Иерусалим или Рим, если он был в состоянии купить себе индульгенцию.

Сами же папы, по словам Петрарки, «потомки бедных рыбаков Галилеи, утопали в золоте и пурпуре». Иоанн XXII, папа с хваткой Мидаса, пребывавший у власти с 1316 по 1334 год, выписал из Дамаска для своего гардероба сорок отрезов лучшей парчи, заплатив за покупку 1276 золотых флоринов, и потратил еще большую сумму на меховые изделия, включая горностаевую подушку. Экипировка его приближенных обходилась в семь-восемь тысяч флоринов в год.

Бенедикт XII и Климент VI, последовательно взошедшие на папский престол следом за Иоанном, построили на высоком берегу Роны огромный, но неудачно спроектированный дворец – пирамидальное нагромождение крыш и башен, обнесенное двенадцатифутовыми зубчатыми стенами, что придавало ему некое сходство с замком.

Ворота дворца выходили на площадь, на которой в определенное время неизменно собиралась толпа, чтобы полюбоваться на появление папы, который выезжал из ворот на ухоженном белом муле в сопровождении кардиналов, «роскошно одетых, высокомерных и алчных», как определил их сущность Петрарка. В коридорах дворца сновали легаты, отправлявшиеся выполнять различные поручения или возвратившиеся после выполнения миссии, а также многочисленные местные служащие. В приемной толпились просители, а во дворе – пилигримы, надеявшиеся на благословение папы. В залах дворца прохаживались пышно одетые приближенные к папе люди – мужчины и женщины – в сопровождении рыцарей, оруженосцев и слуг. Прислуга дворца состояла из примерно четырехсот человек, и все они – капелланы, камергеры, привратники, стражники, виночерпии и прочие – имели здесь и стол, и дом, и сносное жалованье.

Изразцовые полы замка были декорированы рисунками фантастических животных, цветов и гербов. Климент VI, поклонник всего прекрасного, имевший в своем гардеробе тысячу восемьдесят горностаевых шкур, пригласил Маттео Джованетти и живописцев из школы Симона Мартини расписать стены дворца картинами на библейские темы. Исключение он сделал для своего кабинета, на стенах которого красовались сцены соколиной охоты, травля оленя, фруктовый сад и живописный пруд с группой купальщиков – то ли женщин, то ли детей (восприятие зависело от моральных устоев созерцателя сцены).

Гости папы пировали в роскошном зале, украшенном фламандскими гобеленами и шелковыми шпалерами. На столах царствовала золотая и серебряная посуда. Эти приемы своей помпезностью превосходили празднества при королевском дворе. В сороковых годах XIV столетия Петрарка писал:

«Я живу в западном Вавилоне, где прелаты проводят время за пиршественными столами, гарцуют на белоснежных породистых скакунах, убранных золотом, которых, верно, не преминут подковать золотыми подковами, если только Господь не осудит эту вопиющую роскошь».

Петрарка считал Авиньон «отвратительным городом», изъеденным всемогущей коррупцией и утопающим в грязи и смраде. Город, наводненный посланниками, купцами, ремесленниками, астрологами, паломниками, ворами и проститутками, не справлялся, в отличие от двора, с удалением нечистот. Во дворце два нижних этажа одной из многочисленных башен были отведены под уборные, снабженные канализационной системой, что использовала кухонный водосток и воды подземных ручьев, к ней подведенных. Город же задыхался от нечистот, что отмечал посланник Арагона при папском дворе. По этой же причине Петрарка перебрался в близлежавший Воклюз.

И все же Авиньон, более доступный, чем Рим, привлекал визитеров со всей Европы: писателей, ученых, живописцев, врачей и юристов, поэтов и менестрелей. Многие находили в городе своего Мецената, пусть и нажившего состояние неблаговидным путем. Многие отзывались об Авиньоне с презрением, но все равно посещали город. Святая Бригитта, знатная овдовевшая шведка, жившая в Риме и нередко обличавшая нравы своего времени, называла Авиньон «нивой, на которой произрастают алчность и чванство, дают всходы людские слабости и пороки и процветает коррупция».

Коррупция нуждается во взаимной поддержке коррумпированных сторон, и церкви приходилось делиться доходами с королем. Так, в частности, церковь отчисляла в государственную казну часть подати, взимавшейся на организацию крестовых походов, и такое распределение этих денежных средств было в конце концов узаконено короной.

Коррупция пронизала всю церковную иерархию, во главе которой вместе с папой стояли его прелаты, подражавшие папе роскошеством одеяний. От них старались не отставать и церковники рангом ниже. В 1342 году архиепископ Кентерберийский жаловался на то, что «священники одеваются как миряне, носят верхнее платье в красную и зеленую клетку с чрезмерно широкими рукавами, обнажающими меховую или шелковую подкладку, а вдобавок к этой одежде – расшитый золотом пояс с прилаженным к нему кошелем и остроносую обувь». Кроме того, некоторые состоятельные священники держали шутов, собак, соколов, а за пределы страны выезжали в сопровождении пышной свиты.

Но не промах были и сами епископы. Купив свою должность за стоимость годового дохода, они старались возместить денежные потери за счет подчиненных им священнослужителей, вплоть до монахов и продавцов индульгенций.

Продавцы индульгенций обеспечивали людям прощение любых грехов, от чревоугодия до убийства, отменяли обеты воздержания, к примеру обет поститься, и освобождали грешников от церковного наказания. Когда им поручали собирать средства на крестовый поход, они, по словам Маттео Виллани, «у людей, не имевших денег, отбирали белье, шерстяную материю, различную домашнюю утварь, зерно и фураж». Продавцы индульгенций обещали людям спасение, злоупотребляя их доверчивостью и нуждами. Чосер в «Кентерберийских рассказах» создал образ продавца индульгенций, неприятного типа с безжизненными прядями льняных и длинных, до плеч волос, без всякой, как у евнуха, растительности на теле, с козлиным голосом и блестящими заячьими глазами, пускавшегося на всевозможные уловки и трюки, чтобы одурачивать людей.

У приходских священников деятельность продавцов индульгенций восторга не вызывала, ибо те не только освобождали грешников от церковного наказания, но и проявляли свою активность на чужой территории, собирая дань с верующих во всякое удобное для себя время – как в сельские праздники, так и в дни похорон усопших, чем наносили немалый урон доходам священников. Однако система работала, ибо продавцы индульгенций делились выручкой с папством.

По существу, продавцы индульгенций сами грешили, но еще большее недовольство вызывали другие греховодники – бессовестные монахи и члены нищенствующих католических орденов, странствующие монахи, претендовавшие на особую близость к Богу. Они славились как распутники и соблазнители женщин. В поэме XIV столетия рассказывается о том, что едва муж уходит из дому, к его жене под видом разносчика украшений приходит монах.

Лишь муж за порог,К его жене спешит монах.Ему неведомы и стыд, и страх.С делом своим справляется достойноИ дарит мужу ребенка, а то и двойню.

В произведениях Боккаччо, во французских фаблио и в других ходивших в народе сочинениях того времени часто высмеивался приносившийся монахами обет безбрачия. Монахи увивались около женщин и зачастую имели любовниц. «Монах возлежал на ложе с женой рыцаря», – так начинается один из средневековых рассказов. В другом рассказе говорится о том, что «монах со своей любовницей улегся в постель». В монастыре, где Петр Пахарь служил поваром, сестра Пернелл была «сожительницей священника». Описанные Боккаччо жуликоватые странствующие монахи неизменно попадали в затруднительные и комичные положения, становясь жертвой собственного разврата. Однако в реальной жизни грехи монахов вызывали не смех, а тревогу и беспокойство, ибо вставал законный вопрос: если монахи утратили свою святость, то как они могут спасать души людей? Греховная жизнь монахов вызывала враждебность, иногда они даже подвергались физическому насилию. В хронике 1327 года безнравственное поведение странствующих монахов решительно осуждается.

В соответствии с воззрениями святого Франциска, основателя ордена францисканцев (одного из нищенствующих орденов), членам этого ордена следовало странствовать по свету, ходить босыми среди простого народа, проповедовать любовь к бедным людям и жить в святости и добре, не помышляя о деньгах и других благах мирской жизни. Однако, вопреки этим установлениям, орден францисканцев обзавелся обширными землями, строил монастыри и создал собственную «служебную лестницу». Понимая, что дела ордена расходятся с первоначальной концепцией, святой Франциск, отвечая послушнику, пожелавшему иметь псалтырь, урезонивал его: «Когда ты получишь псалтырь, тебе захочется иметь требник, а получив требник, ты, подобно прелату, сядешь на стул и с важным выражением на лице скажешь своему брату: “Брат, принеси мне мой требник”». В некоторых монашеских орденах у монахов имелись карманные деньги, да еще сбережения, которые они охотно ссужали с выгодой для себя. Монахам в некоторых монастырях ежедневно полагался галлон пива, они ели мясо, носили меховую одежду и драгоценности, имели прислужников. Втеревшись в доверие к знатным людям, францисканцы, бывало, служили у них капелланами или даже советниками, а то и трапезничали вместе с хозяевами.

Как и продавцы индульгенций, монахи беззастенчиво обманывали людей, продавая им всевозможные поддельные раритеты. В сочинении Боккаччо странствующий монах Циполла продает простаку перья архангела Гавриила, упавшие в спальню Девы Марии во время Благовещения. Но и в реальной жизни подобные надувательства были не редкостью. Один странствующий монах умудрился продать часть куста, из середины которого Господь наставлял Моисея, законодателя древних евреев. Некоторые странствующие монахи продавали индульгенции из Сокровищницы заслуг, помещенной на небо по распоряжению святого Франциска. Когда Джона Уиклифа спросили, на что такие индульгенции годны, он ответил: «Покрывать вместо крышки горшочки с горчицей». Странствующих монахов одни искренне презирали, а другие почитали и опасались, ибо считалось, что они обладают ключом к спасению.

Насмешки над церковью могли привести к суждению, будто эта организация так сильно поражена лицемерием и продажностью, что дни ее сочтены. Однако на самом деле церковь настолько укоренилась в структуре общества, что ее положение было предельно прочным. Христианство в Средневековье определяло повседневную жизнь людей и даже наставляло их в мелочах, да еще с выгодой для себя. Так, церковь разработала памятку для варки яиц: «варить в течение того времени, которое уходит на чтение молитвы».

Без руководительства церкви не обходились ни рождение человека, ни его смерть, ни женитьба, ни система питания, предусматривающая посты. Она оказывала давление на науки: медицину, юриспруденцию, философию. Человек не мог выбирать, следовать ему церковным установлениям или нет, соблюдение этих правил было неукоснительным.

Религия была неотъемлемой частью жизни, и церковь не противилась, когда ежегодно в рождественскую неделю ее церемонии – какими бы священными они ни были – пародировались на Празднике дураков: это народное празднество вреда церкви не приносило.

Устроители праздника из священников низкого ранга – кюре, викарии, иподьяконы – избирали в храме короля дураков, нарекая его папой, аббатом или епископом. Этому человеку брили наголо голову, а потом облачали его в вывернутую наизнанку ризу. Церемония сопровождалась сквернословием и непристойными жестами, по храму участники этого своеобразного праздника расхаживали с кадилами, сделанными из поношенных башмаков и испускавшими смрадный дым. Другие играли в кости на алтаре или со смаком угощались кровяной колбасой. Одни были одеты как женщины, другие как менестрели, третьи были в звериных шкурах. Король дураков принимался благословлять всех присутствовавших в бессмысленных выражениях, в ответ неслись улюлюканье и непристойные песни. Наконец король дураков выходил из церкви и призывал всех следовать за собой. Его усаживали в повозку, которую тащили по городу сквозь собравшуюся толпу. Король дураков раздавал фальшивые индульгенции, что сопровождалось всеобщим свистом и гиканьем. За ним следовали повозки с навозом, и голые мужчины, их волочившие, бросали этот помет в толпу под хохот зевак. Шествие не обходилось без танцев и обильных возлияний. Весь этот праздник являлся пародией на хорошо знакомые, но утомительные и часто не имевшие смысла церковные ритуалы.

В повседневной жизни церковь защищала, врачевала и утешала людей. Дева Мария и покровительствующие людям святые оказывали помощь в беде и оберегали от таившихся повсюду сил зла. Города, гильдии и отдельные люди имели своих покровителей. Лучникам покровительствовал святой Себастьян, пронзенный стрелами по приказу римского императора, пекарям – святой Оноре (знаком его почитания служила печная серебряная лопатка и три поджаристые буханки), морякам – святой Николай, однажды спасший в море детей, путешественникам – святой Христофор, носивший на плече младенца Иисуса. Монашеским филантропическим братствам покровительствовал святой Мартин, отдавший бедному половинку своего плаща, а незамужние девушки полагались на милости святой Катерины. Покровительствующие людям святые были их благодетелями всю жизнь. Они лечили от недугов, утешали в горе, при крайней нужде сотворяли чудо. Святых изображали на хоругвях, на входах в ратуши и часовни, на медальонах.

Наиболее милосердной и полной сострадания ко всяким несправедливостям, обидам и бедам слыла Богородица, всегда готовая прийти людям на помощь. Она освобождала узников из тюрьмы, а голодающих кормила собственным молоком. Один из хронистов рассказывает, как некая обездоленная крестьянка вылечила своего сына от бельма на глазу. Она привела ребенка в церковь Сен-Дени, преклонила колени перед изображением Богородицы, прочитала «Аве Мария» и осенила сына крестом с помощью священной реликвии – гвоздя со Святого распятия. После этого бельмо мгновенно исчезло, и возликовавшая женщина вернулась домой вместе с сыном, который более никогда не жаловался на зрение.

Не отказывала в помощи Богородица и преступникам, вне зависимости от тяжести их вины. В «Чудесах Богоматери», цикле театральных городских представлений, Дева Мария идет навстречу любому злодею, если тот покаялся. Так, некую женщину, обвиненную в том, что она наняла двух человек, чтобы покончить со своим свекром, с которым вступила в связь, возвели на костер, но она успела обратиться за помощью к Богоматери, и та, неожиданно появившись, предотвратила вспышку костра. Увидев такое чудо, власти отпустили женщину на свободу, и она, раздав свои деньги и имущество бедным, ушла в монастырь.

Около тысячи лет церковь разъясняла людям смысл и цели жизни. Она утверждала, что человеческая жизнь на земле есть лишь временное прибежище на пути к Богу и к Новому Иерусалиму, «другому нашему дому». Петрарка писал своему брату, что жизнь – «утомительное и трудное путешествие к вечному дому, к которому мы стремимся; если же мы пренебрежем нашим спасением, то нас ожидает тягостный путь к вечной смерти». Церковь предлагала людям спасение, обрести которое можно, лишь соблюдая церковные ритуалы с помощью священнослужителей. «Extra ecclesim nulla salus» («Вне Церкви спасения не сыскать») – таково было правило жизни.

Альтернативой спасению были ад и вечные муки, выразительно изображенные в средневековом искусстве. В аду грешников подвязывают за язык к горящим деревьям, другие горят в печах, неверующие задыхаются в смрадном дыму. Слабые в вере падают в черные воды бездны и утопают соразмерно своим грехам: прелюбодеи по ноздри, обидчики ближних – по брови. Некоторых в аду проглатывают огромные страшные рыбы, других истязают демоны, третьих терзают змеи. Иные мучаются от голода, и хотя над ними висят ветки с плодами, они не в силах насытиться, ибо когда протягивают к плодам руки, ветви отодвигаются. Над дверьми каждого католического собора для всеобщего обозрения вырезались познавательные картины: бесы влекут связанных веревками грешников к котлу с адским огнем, а ангелы ведут другую, намного меньшую группу, в ином направлении, сулящем блаженство.

В Средневековье не сомневались, что большинство людей обречено на вечные муки. Salvandorum paucitas, damnandorum multitude (спасаются немногие, большинство осуждается за грехи) – это суждение не менялось от Августина до Фомы Аквинского. Во время потопа в ковчеге Ноя спаслись члены его семьи, что, как полагают, указывает на количество уцелевших во время этого бедствия (приблизительно 1 из 1000 человек или даже 1 из 10 000). Однако эта оценка значения не имеет: церковь давала надежду на спасение всем, кроме неверующих в Христа. Обрести спасение могли даже грешники, ибо считалось, что грехи свойственны человеку, но они могут быть прощены путем покаяния. «Обратись ко мне, грешник, – говорил некий сектант-лоллард на проповеди, – ибо Бог знает твои грехи и не отвергнет тебя. Обратись ко Мне, говорит Господь, и я приму тебя в Свое лоно и дарую тебе благодать».

Когда простые люди приходили в церковь, они оказывались в мире великолепия, богатства и красоты, чего в повседневной жизни были полностью лишены. Однако эту роскошь и красоту они создавали собственными руками. Они возводили в нефе колонны, поднимающиеся к церковному своду, вырезали из камня фигуры апостолов, выкладывали мозаичные полотна с изображением хора ангелов с распростертыми крыльями… Они выполняли эти работы во имя Бога, что придавало им гордость и делало бедняков творцами прекрасного.

О бедняках – нуждающихся, больных, сиротах, калеках, прокаженных, слепых, слабоумных – заботилась церковь, а не правительство, раздавая им подаяния и уверяя, что скромная, скудная жизнь – гарантия благодати на небесах. Этому принципу следовали и знатные люди, подававшие милостыню, и священнослужители – когда деньгами, а когда остатками пищи с собственного стола. Пожертвования из разных источников поступали также в больницы, первостепенные получатели церковной благотворительности. Занимались филантропией и купцы, отчисляя от сделок определенную сумму денег, чем, как они полагали, покупали себе спокойствие духа при ведении богопротивных дел. Эти траты купцы заносили в свои гроссбухи в графу «отчисления Богу», полагая, что Бог – представитель бедных людей. Христианским долгом также считалось обеспечение приданым бедных девушек. Некий гасконский сеньор, живший в XIV столетии, выделял по сто ливров тем девушкам, которых он соблазнил, «если их только можно сыскать».

Занимались благотворительностью и корпоративные учреждения, считавшие помощь бедным своей религиозной обязанностью. Гильдии мастеровых и ремесленников отчисляли от прибыли бедным определенную сумму, именуя ее «честными деньгами». Городские магистратуры учреждали фонд подаяний и «стол для бедных». В праздничные дни они приглашали двенадцать бедняков за праздничный стол, а в Страстную пятницу мэр или другой влиятельный человек мыл нищему ноги. Однажды, когда Людовик Святой руководил такой церемонией, его биограф и приближенный сир де Жуанвиль в ней участвовать отказался, сославшись на то, что если он дотронется до ног нищего, его тут же стошнит. Любить бедных порой было нелегким делом.