Анафем

– Кноус записывал результаты измерений на восковой табличке и шёл к каменоломне, чтобы дать задание рабочим. Однажды он бился над особенно трудной задачей по геометрии блока, который предстояло вытесать. Он сел решать её под сенью дерева на берегу реки, и здесь ему было видение, изменившее его сознание и жизнь. До этого места всё сходится. А вот само видение мы знаем опосредованно, в пересказе этих женщин. – Я указал на две фигуры поменьше, образующие со статуей Кноуса равнобедренный треугольник. – Его дочерей, Деаты и Гилеи, о которых говорится как о неидентичных близнецах.

Контрбазиане меня опередили. Они уже подошли к подножию Деаты и плюхнулись на колени. Некоторые искали в сумках свечи. Другие щёлкали жужулами, делая фототипии, поэтому не видели друг друга и поминутно сталкивались. Деата была изображена в виде закутанной коленопреклонённой фигуры. Она глядела на Кноуса; одеяние закрывало её лицо от света из окулюса.

Наша Матерь Гилея, напротив, стояла прямо, сорвав с головы покров, чтобы смотреть на свет. Свободной рукой она указывала вверх. Рот её был приоткрыт, как будто она начинает излагать свои наблюдения.

Я изложил легенду о статуях. Их заказал в –2270 году базский император Тантус в дополнение к более древней статуе Кноуса, добытой при разграблении того, что осталось от Эфрады. Тогда же он захватил каменоломню, откуда брали мрамор для первой статуи. По его повелению там вырубили ещё две глыбы и доставили в Баз на специально выстроенных баржах.

Лучший скульптор того времени ваял статуи пять лет.

На церемонии открытия Тантус был потрясён выражением Гилеиного лица. Он призвал скульптора и спросил, что она собирается изречь. Скульптор отказался дать ответ. Император настаивал. Тогда скульптор объяснил, что весь смысл и вся красота статуи – в недоговорённости. Тантус восхищённо слушал. Он задал ещё много вопросов, потом обнажил императорский меч и пронзил скульптору сердце, чтобы тот не раскрыл загадку и не испортил творение своих рук. Позднейшие исследователи ставили под сомнение эту историю, как вообще все хорошие истории, но на данном этапе экскурсии мы её всегда рассказывали, и пенам она нравилась.

На мой взгляд, композиция так явно превозносила Гилею и принижала Деату, что мне стало почти стыдно за статуи. Богопоклонники, впрочем, держались противоположного мнения. За время аперта пьедестал Деаты оброс свечами, сувенирами, цветами, мягкими игрушками, фототипиями усопших и записками. После закрытия ворот однолеткам предстояло не одну неделю выгребать этот сор.

– Деата и Гилея отправились на поиски отца и нашли его в глубоком раздумье под деревом. Обе видели табличку, на которой он записал свои впечатления, обе слышали его рассказ. Вскоре после того Кноус чем-то оскорбил царя, и его отправили в изгнание, где он недолгое время спустя умер. Его дочери начали рассказывать две разные истории. Деата говорила, что её отец смотрел в небо, когда облака внезапно разошлись и ему предстала пирамида света, обычно скрытого от людских взоров. Он заглянул в иной мир: небесное царство, где всё исполнено совершенства. По Деатиной версии, Кноус пришёл к выводу, что идолы, которых он высекал из камня, лишь грубые подобия истинных богов, живущих в иной сфере, и надо поклоняться самим богам, а не изделиям своих рук.

Гилея утверждала, что у Кноуса было снизарение о геометрии. То, что её сестра Деата ошибочно приняла за пирамиду света, было на самом деле равносторонним треугольником: не грубым его подобием, вроде тех, что Кноус рисовал на табличке с помощью циркуля и линейки, но чисто теорическим объектом, о котором можно делать абсолютные утверждения. Треугольники, которые мы видим и измеряем в физическом мире, – всего лишь более или менее верное изображение совершенных треугольников, существующих в высшем мире. Мы должны не смешивать одно с другим, а изучать чисто теорические объекты.

– Вы заметите, что из этого помещения есть два выхода, – продолжал я, – один слева от Деаты, другой справа от Гилеи. Они символизируют раскол между последователями Деаты, которых мы называем богопоклонниками, и последователями Гилеи, которых в древности называли физиологами. Если вы пройдёте в Деатину дверь, то скоро окажетесь снаружи и без труда отыщете унарские ворота. Многие посетители так и делают, думая, что уже посмотрели всё интересное. Но если вы пройдёте за мной в другую дверь, значит, вы избрали Гилеин путь.

Я дал им несколько минут, чтобы походить и пощёлкать, затем повёл всех, кроме паломников, оставшихся у Деаты, в галерею с экспозицией, посвящённой послекноусовым временам.

Галерея заканчивалась диорамой: прямоугольным помещением со сводчатым потолком и клересторием – рядом окон, ярко освещавших фрески. Центральное место в композиции занимал макет Орифенского храма. Я объяснил, что его основал Адрахонес, открыватель теоремы Адрахонеса, утверждающей, что в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. В память об этом событии пол украшали многочисленные графические доказательства теоремы, каждое из которых можно было понять, если просто долго на него смотреть.

– Сейчас мы в периоде примерно с две тысячи девятисотого года до Реконструкции по минус две тысячи шестисотый, – сказал я. – Адрахонес превратил Орифену в храм, посвящённый изучению ГТМ, то есть Гилеина теорического мира – уровня бытия, представшего Кноусу в видении. Вы заметите, что сюда есть ещё один вход, снаружи. Он сделан в память о том, что многие, примкнувшие к богопоклонникам, входили сюда, так сказать, с улицы и пытались примирить свои воззрения с воззрениями орифенян. Одним это удавалось лучше, другим – хуже.

Я взглянул на пенов. В ротонде они довольно долго прикидывали размеры некоторых анатомических деталей Кноуса, скрытых под складками одеяния, потом заспорили, кто аппетитнее: Деата в коленной позиции или начавшая раздеваться Гилея. Здесь они собрались у самой большой фрески. На ней разгневанный чернобородый мужчина с граблями сбегал по ступеням храма к игрокам в кости, чьи лица, помимо ужаса перед атакующим, несли в себе черты явного душевного нездоровья. Пены разглядывали фреску с удовольствием. Они вели себя вполне мирно, поэтому я подошёл и объяснил:

– Это Диакс. Он знаменит дисциплиной мысли. Его всё больше и больше огорчало засилье фанатов. Эти люди не понимали, что для орифенян математика, и придумывали всякие бредовые культы чисел. Как-то Диакс вышел из храма после пения анафема и увидел, как они гадают на игральных костях. Он так разъярился, что выхватил у садовника грабли и прогнал гадальщиков из храма. После этого Диакс завёл там свои порядки. Он придумал термин «теорика», и его последователи стали именовать себя теорами в отличие от фанатов. Диакс сказал очень важную для нас вещь: нельзя верить во что-то только потому, что нам так хочется. Мы называем этот принцип «грабли Диакса» и повторяем его про себя как напоминание, что субъективные эмоции не должны затуманивать наш взгляд.

Объяснение оказалось чересчур длинным для пенов – они повернулись ко мне спиной, как только я закончил про драку граблями. Я заметил, что у одного из них – с подвязанной рукой – по хребту идёт странный костный вырост, на несколько дюймов выступающий за ворот футболки. Вообще-то его закрывали края бурнуса, но, когда пен поворачивался, они разошлись. Вырост походил на второй, внешний хребет, прикреплённый к природному. Сверху располагалась прямоугольная табличка, меньше моей ладони, с кинаграммой: большой схематичный человечек бьёт маленького кулаком. Это была та самая нашлёпка, о которой нам с Ороло рассказал Кин; видимо, из-за неё-то и не действовала рука.

Потолочная роспись в дальнем конце представляла извержение Экбы и гибель храма. В следующих галереях экспозиция рассказывала о периоде странствий; семи великим и сорока малым странникам было отведено по отдельной нише.

Отсюда мы вышли в огромный овальный зал. Здесь статуи и фрески были посвящены золотому веку теорики, связанному с городом-государством Эфрадой. В одном конце зала Протес вперил взгляд в нарисованные на потолке облака. В другом его учитель Фелен шагал по Плоскости, сопровождаемый собеседниками, чьи лица выражали разные степени пиетета, обожания, стыда или обиды. Двое, замыкавшие шествие, перешёптывались – намёк на то, что Фелена осудят и ритуально казнят. Большая фреска на стене изображала город: я показал храмы богопоклонников на самом высоком холме, где Фелена предали смерти, рынок у подножия – периклиний, открытое место в центре периклиния, называемое «плоскостью» (здесь геометры чертили на земле фигуры и вели публичные диспуты), а также увитые виноградом беседки, в которых теоры учили фидов (отсюда наше слово «сувина», означающее «под виноградом»). С точки зрения монахини, уже ради этой одной фрески стоило прийти на экскурсию.

Мы переместились в дальний конец зала и стали разглядывать теоров, стоящих по правую руку от императоров и военачальников. Отсюда был естественный переход к последнему большому залу «Гилеиного пути», посвящённому величию База, его храмов, капитолия, библиотеки, стен, дорог, армий и (чем дальше к концу зала, тем больше) его скинии. С какого-то момента в роли советников при императорах и военачальниках фигурировали уже не теоры, а служители религии. Теоры переместились на задний план – там они сидели на ступенях библиотеки или шли в капитолий, чтобы безуспешно взывать к сильным мира сего.

Фрески, изображавшие разорение База и сожжение библиотеки, обрамляли выход – несоразмерно узкую и простую арку, которую легко было бы не заметить, если бы не статуя Картазии; держа в руке несколько обгорелых, истрёпанных книг, светительница оглядывалась через плечо, словно приглашала следовать за собой. Помещение за аркой – совершенно пустое, с голыми стенами и высоким сводчатым потолком – символизировало возникновение матиков и начало Древней матической эпохи, обычно датируемое минус тысяча пятьсот двенадцатым годом.

Дальше «Гилеин путь» огибал унарский клуатр и заканчивался. В дальних галереях предполагалось когда-нибудь сделать экспозицию, посвящённую возвышению мистагогов, Пробуждению, эпохе Праксиса, даже, возможно, Предвестиям и Ужасным событиям. Однако всё стоящее мы посмотрели, и здесь экскурсии обычно заканчивались.

Я поблагодарил гостей, сказал, что они могут на обратном пути получше осмотреть любые заинтересовавшие их залы, напомнил, что мы ждём их сегодня на ужин в честь Десятой ночи, и предложил задавать вопросы.

Пены увлечённо разглядывали фрески с боями и сожжением библиотеки в имперской галерее. Пожилой бюргер вышел вперёд и поблагодарил меня за интересную экскурсию. Дети из сувины спросили, что я сейчас изучаю. Двое, подошедшие последними, терпеливо ждали, пока я пытался объяснить детям теорические предметы, о которых те слыхом не слыхивали. Через минуту монахиня пожалела меня (или детей) и увела их.

Опоздавшие были мужчина и женщина лет пятидесяти с лишним. Мне не показалось, что у них между собой отношения. Деловые костюмы позволяли предположить в них коллег по бизнесу. У обоих на шее висели карточки, какие в экстрамуросе служат удостоверениями личности и пропусками. Здесь они были не нужны, поэтому и мужчина, и женщина убрали свои в нагрудный карман – на виду остался только шнурок. Экскурсию они слушали внимательно, ходили с группой и тихонько обменивались наблюдениями.

– Меня удивили твои замечания о дочерях Кноуса, – сказал мужчина. Он говорил как жители той части материка, где города крупнее и расположены чаще и где в конценте может быть по десятку-полтора капитулов, а не три, как у нас.

Он продолжил:

– Я бы ожидал, что инак скорее подчеркнёт разницу между ними. Однако мне показалось, что ты намекаешь чуть ли не на…

Он замолчал, как будто подбирая слово, которого нет во флукском.

– Общность? – подсказала женщина. – Параллель между ними?

Судя по выговору, а также по оттенку кожи и типу лица, она была с материка, на котором сейчас территориально базировалась мирская власть. К этому времени я составил для себя довольно правдоподобное объяснение, кто они такие. Они живут далеко отсюда в больших городах, работают в одной компании глобального масштаба, зачем-то приехали в её местное отделение, услышали про последний день аперта и решили посвятить часа два экскурсии. Оба, как я догадывался, в молодости провели в унарском матике по меньшей мере несколько лет. Может быть, мужчина подзабыл орт и ему легче говорить на флукском.

– Думаю, многие исследователи согласились бы, что и Деата, и Гилея учат не путать символ с символизируемым, – сказал я.

Мужчина вскинулся, как будто я ткнул ему пальцем в лицо.

– Что за способ начинать фразу? «Думаю, многие исследователи согласились бы…» Почему не сказать прямо?

– Хорошо. И Деата, и Гилея учат не путать символ с символизируемым.

– Уже лучше.

– Для Деаты символ – идол. Для Гилеи – треугольник на табличке. Символизируемое для Деаты – бог на небесах. Для Гилеи – чисто теорический треугольник в ГТМ. Вы согласны, что тут я вправе говорить об общности?

– Да, – нехотя кивнул мужчина. – Однако инаки редко бросают аргументы на полпути. Я всё ждал, когда ты разовьёшь их дальше, как в диалоге.

– Я понял. Но тогда я был не в диалоге.

– Зато ты в диалоге сейчас!

Я счёл это шуткой и вежливо хохотнул. Мужчина сухо улыбнулся, но в целом его лицо осталось серьёзным. Женщина, похоже, немного смутилась.

– Но тогда я был не в диалоге. Тогда я рассказывал историю и хотел, чтобы она выглядела логичной. Если Деата и Гилея взяли одну идею и отобразили на разные области, то логика есть. Если бы в моём изложении они утверждали прямо противоположные вещи, логика бы пропала.

– Логика бы осталась, если бы ты представил Деату сумасшедшей, – возразил он.

– Да, возможно. Наверное, из-за того, что в группе было много богопоклонников, я постарался не задевать их чувства.

– То есть ты говорил то, во что не веришь, просто из вежливости?

– Это скорее вопрос акцентов. Я и впрямь верю в то, что говорил про общность. И вы тоже, потому что тогда со мной согласились.

– Насколько такие умонастроения модны в вашем конценте?

При этих словах женщина скривилась, как будто от нехорошего запаха, и, повернувшись к мужчине, сказала тихо:

– «Мода» – уничижительный термин, не так ли?

Тот продолжал, не спуская с меня глаз:

– Хорошо. Многие ли у вас думают так же, как ты?

– Это типичный процианско-халикаарнийский спор, – сказал я. – Инаки, следующие путём Халикаарна, Эвенедрика и Эдхара, ищут истину в чистой теорике. Проциане-фааниты с недоверием относятся к самой идее абсолютной истины и более склонны считать историю Кноуса сказкой. Они на словах признают Гилею ради того, что она символизирует, и потому что она не так плоха, как её сестра. Однако они верят в ГТМ не больше, чем в небеса.

– А эдхарианцы верят?

Женщина стрельнула в него глазами, и он уточнил:

– Я назвал эдхарианцев только потому, что здесь, как-никак, концент светителя Эдхара.

Будь этот человек моим фраа, я бы говорил свободнее. Однако он был мирянин, причём чересчур осведомлённый, и держался как большая шишка. Даже и так, в первый день аперта я мог бы что-нибудь брякнуть. Однако наши ворота стояли открытыми десять дней, и я успел восстановить некоторые зачаточные социальные навыки, поэтому ответил не за себя, а за свой концент. Точнее, за эдхарианский орден, поскольку все эдхарианские капитулы мира считают наш концент своей колыбелью, и у них на стенах висят изображения нашего собора.

– Если бы вы спросили эдхарианца напрямик, он бы не спешил в этом признаваться, – сказал я.

– Почему? Ведь здесь концент светителя Эдхара.

– Он был расформирован, – сказал я. – После Третьего разорения две трети эдхарианцев перевели в другие конценты, чтобы освободить место для капитулов Нового круга и реформированных старофаанитов.

– А, так власти внедрили сюда проциан, чтобы за вами приглядывать?

Тут уж женщина не выдержала и предостерегающе взяла его за локоть.

– Вы, похоже, считаете меня эдхарианцем, – сказал я. – Но я ещё не прошёл элигер и не знаю даже, примет ли меня орден светителя Эдхара.

– Что ж, желаю тебе в него вступить. Ради твоего блага.

Разговор становился всё более странным, и теперь я уже не понимал, как отвечать. По счастью, на помощь пришла женщина:

– Просто из-за того, что происходит вокруг небесного эмиссара, мы по пути сюда обсуждали, не оказывается ли на инаков давление. И хотели понять, не отражают ли твои взгляды на Деату и Гилею некое мирское влияние.

– Занятно, – отвечал я. – Кстати, о небесном эмиссаре я услышал всего несколько дней назад. Если мои взгляды на Деату и Гилею что-нибудь и отражают, то лишь мои последние размышления.

– Очень рад.

Мужчина повернулся ко мне спиной. Женщина через плечо бросила: «Спасибо», и они оба зашагали к клуатру.

Довольно скоро часы начали вызванивать провенер. Я прошёл через унарский кампус. Там всё было вверх дном. Инаки и нанятые экстрамуросские рабочие убирали дормитории, куда предстояло заселиться следующему подросту.

В кои-то веки я добрался до собора с большим запасом времени. Здесь я отыскал Арсибальта и сообщил ему о четырёх пенах. Лио подошёл к концу разговора, и, пока мы облачались, мне пришлось ещё раз всё повторить. Джезри заявился последним, сильно выпивши. Родные закатили ему семейную встречу.

Когда перед самым началом службы примас вошёл в алтарь, с ним были двое в пурпурных облачениях. Нас довольно часто посещали иерархи из других концентов, так что я не удивился. Шапки на них были не совсем обычной формы. Арсибальт первым сообразил, что это означает.

– Кажется, у нас два почётных гостя из инквизиции, – сказал он.

Я взглянул через алтарь и узнал мужчину и женщину, с которыми говорил раньше.

Следующие полдня я расставлял на лугу столы. По счастью, в паре со мной работал Арсибальт. С ним не всегда просто, но мышцы у него под жирком, от ежедневного заведения часов, как у быка.

На протяжении трёх тысяч лет концент принимал все складные столы и стулья, которые ему жертвовали, и ни разу ни одного не выкинул. Лишь однажды такая политика оправдалась: на милленальный аперт 3000 года, когда двадцать семь тысяч пятьсот паломников прошли в ворота, чтобы за сытной трапезой встретить конец света. У нас были стулья из бамбука, алюминиевого профиля, авиакосмических композитов, прессованного полипласта, старой арматуры, резного дерева, лозы, новоматерии последнего поколения, чурбаков, сваренного металлолома и плетёной травы. Столешницы могли быть из горбыля, ДСП, экструдированного титана, бумажных отходов, листового стекла, ротанга или других материалов, об истинной природе которых мне даже думать не хотелось. Длина варьировала от двух до двадцати четырёх футов, вес – от былинки до бычьей туши.

– Казалось, за такой срок кто-нибудь мог бы изобрести… ну, скажем… колесо, – заметил Арсибальт, когда мы ворочали двенадцатифутовую махину, которая, судя по виду, в Древнюю матическую эпоху служила щитом от вражеских копий.

Вытаскивать из подвалов и с чердаков всё это старьё казалось неимоверной глупостью. Отсюда уже несложно было перевести разговор на инквизицию.

Суть Арсибальтовых объяснений сводилась к тому, что приезд инквизиторов ничего серьёзного не означает, если только это не что-нибудь серьёзное, и тогда это уже действительно очень серьёзно. Инквизиция давным-давно превратилась в «относительно не шизофренический, даже забюрократизированный процесс». И впрямь, мы видели мать-инспектрису и её сотрудников постоянно, даже когда ничего плохого не происходило. Они числились по ведомству примаса, но формально были подразделением инквизиции и даже имели власть в некоторых случаях отстранять примаса (Арсибальт, разговорившись, упомянул несколько давних прецедентов с сумасшедшими или преступными примасами). Во всех концентах мира следовало поддерживать единый стандарт, иначе Реконструкция пошла бы прахом. Как бы это осуществлялось без элитной группы иерархов (чаще всего инспекторов, которые наложили на своих многострадальных фраа и суур столько епитимий, что начальство их заметило и повысило), разъезжающих по концентам и за всем присматривающих? Странно, что я их только сейчас заметил.

– У меня тут перед самым провенером случился один чудно́й разговор, – сказал я.

Мы расставляли уже второй акр столов. Сууры и младшие фраа суетились за нами, застилали столы бумагой и придвигали стулья. Старые и мудрые фраа тянули верёвки, поднимая над нами почти невесомый каркас для тента. Посреди луга, в кухне под открытым небом, старые сууры пытались свести нас в могилу ароматом блюд, предназначенных для вечерней трапезы. Мы с Арсибальтом уже десять минут кряду воевали с механическими зажимами особенно головоломного стола из списанных армейских запасов мировой войны пятого столетия. Чтобы ножки не складывались, надо было в строго определённой последовательности нажать несколько кнопок и рычажков. Под столешницу был подсунут многократно сложенный бурый лист с указаниями, составленными в 940 году неким фраа Боло, сумевшим разложить стол и желавшим похвалиться своим достижением перед будущими поколениями инаков. Однако он использовал невероятно мудрёную терминологию, и к тому же листок погрызли мыши. Когда мы уже готовы были утратить терпение, сбросить стол с президия, предать кодекс фраа Боло адскому пламени и рвануть в экстрамурос за выпивкой, Арсибальт предложил сесть и передохнуть. Тогда-то я и рассказал ему про свой разговор с Вараксом и Онали – разведка донесла, что так зовут инквизитора с инквизиторшей.

– Переодетые инквизиторы. Хм. Впервые слышу. – Арсибальт увидел моё испуганное лицо и добавил: – Впрочем, это ничего не значит. Систематическая ошибка наблюдения. Инквизиторы, которых нельзя отличить от простых людей, естественно, остаются незамеченными.

Почему-то его слова не очень меня успокоили.

– Им надо как-то ездить, – сказал Арсибальт. – Я никогда не задумывался как. Вряд ли у них собственные воздухолёты или поезда, верно? Куда разумней одеться как все и просто купить билет. Наверняка они приехали с аэродрома, как раз когда начиналась твоя экскурсия, и решили посмотреть на статуи в ротонде. Не вижу тут ничего странного. Они бы всё равно туда пошли, раньше или позже.

– Звучит правдоподобно. И всё равно я чувствую, что… влип.

– Влип?

– Ага. Варакс хитростью вытянул из меня такие вещи, какие я ни за что не сказал бы инквизитору.

– Тогда зачем ты сказал их человеку, которого видел первый раз?

Я ждал совершенно другого дружеского участия, что и постарался выразить взглядом.

– И что ты такого ужасного выболтал? – спросил Арсибальт.

– Ничего, – отвечал я. – То есть я говорил очень по-гэтээмовски, очень по-эдхариански. Если Варакс – процианин, он теперь меня ненавидит.

– И всё-таки я не вижу тут ничего из ряда вон выходящего. Целые ордена прекрасно существовали тысячи лет, утверждая куда большие нелепости, и никто их не трогал.

– Знаю.

Я посмотрел на дальнюю сторону луга и заметил фраа Корландина – он вместе с несколькими другими членами Нового круга готовился репетировать песню, которую им предстояло исполнить во время застолья. Даже за сто футов было видно, как они улыбаются и пожимают друг другу руки. От них так и разило самоуверенностью. Мне хотелось походить на них, а не на замшелых эдхарианских теоров, до хрипоты спорящих о сумме векторов в узлах тентового каркаса.

– Когда я сказал «влип», я, наверное, имел в виду и другое. Варакс передаст мои слова сууре Трестане, а та – своему окружению.

– Боишься, что тебя не возьмут в Новый круг?

– Да.

– Тебе же лучше. Меньше будет хая.

– Какого хая?

– Который поднимется, когда почти весь наш подрост уйдёт к эдхарианцам. Новому кругу и реформированным старофаанитам достанутся объедки.

Я словно невзначай огляделся, проверяя, не слышит ли нас кто-нибудь из тех, кого Арсибальт назвал «объедками». Однако поблизости никого не было, кроме дряхлого прафраа Ментаксенеса, который очень хотел приложить себя к делу, но из гордости не мог об этом сказать. Я сунул ему в руки поеденное мышами творение фраа Боло и попросил перевести. Старичок несказанно обрадовался. Мы с Арсибальтом оставили его разбирать документ, а сами отправились в собор за следующим столом.

– Почему ты думаешь, что так будет?

– Ороло говорил со многими – не только с тобой, – ответил Арсибальт.

– Вербовал?

– Вербует Корландин, вот почему мы ему не верим. Ороло просто разговаривает и предоставляет нам делать собственные выводы.

Прехня. 1. (флук. конца эпохи Праксиса – начала Реконструкции) Всякое искажение истины, особенно намеренная ложь либо умышленное запутывание вопроса. 2. (орт.) Более технический и клинический термин, означающий речь (обычно, но необязательно, политическую либо коммерческую), в которой используются эвфемизмы, сознательная расплывчатость, отупляющие повторы и другие риторические уловки, создающие впечатление, будто что-то и впрямь сказано. 3. Согласно воинам св. Халикаарна, радикального ордена во втором тысячелетии от РК, всякое устное либо письменное высказывание древних сфеников, мистагогов Древней матической эпохи, коммерческих и политических институтов эпохи Праксиса и, после Реконструкции, всякого, кто, на их взгляд, был заражён процианским менталитетом. Привычка воинов св. Халикаарна прерывать этим словом лекции, диалоги, частные беседы и т. п. углубила раскол между процианскими и халикаарнийскими орденами, характерный для матического мира накануне Третьего разорения. Вскоре после разорения все воины св. Халикаарна были отброшены, и других сведений о них не сохранилось. (Частое изображение членов ордена в мирской развлекательной продукции объясняется тем, что их путают с инкантерами.)