Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери

Sara Leibovits, Eti Elboim

The Girl Who Survived Auschwitz: A remarkable and compelling memoir of love, loss and hope during World War II

© Copyright © Sara Leibovits, Eti Elboim 2020 Translation from Hebrew by Esther FrumkinPoems by Sara Leibovits Translation © Eksmo 2023, translated under licence from HarperCollins Publishers Ltd. Sara Leibovits and Eti Elboim assert the moral right to be acknowledged as the authors of this work.

© Голыбина И. Д., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Аушвиц – зияющая рана на совести человечества,

исцелить которую можно только

с помощью света и добра во всем мире.

Сара Лейбовиц и Эти Эльбойм,

авторы книги, бабушка и внучка

Девочка, пережившая Аушвиц

Эта книга – история спасения, выживания,

Веры в Создателя мира и в чудеса,

Веры в человека,

История мужества, героизма, изобретательности, силы,

Дружбы,

История заботы, человеколюбия даже в самые тяжелые

Моменты,

Поиска света в темных глубинах страданий и унижений,

Поиска добра в глубинах зла,

История торжества добра над злом.

Эта история безумная, кошмарная, лишенная человеческой

Логики, лишенная человечности.

Эта история – неприкрытая правда.

Она о том, что произошло со мной за год жизни,

Когда в шестнадцать лет я оказалась в Аушвице.

Эта история – часть меня, единственной выжившей из всей моей семьи.

Эта история принадлежит всему еврейскому народу, всем нам.

Я надеюсь, что, прочитав ее, вы станете сильнее, укрепитесь в вере,

Станете больше любить жизнь и лучше понимать свои цели,

Бороться с ненавистью, злом, жестокостью и расизмом,

Стремиться к добру, состраданию,

Помогать друг другу и проявлять доброту.

Любить другого человека просто потому, что он человек.

Я выжила для того, чтобы запомнить и рассказать эту историю, и

Вот моя история.

Дочь девочки, пережившей Аушвиц

Это история моей матери, пережившей Аушвиц,

И это наша история, второго поколения после Холокоста.

Мы родились от этих обугленных ветвей,

Все еще дымящихся.

От фениксов, восставших из пламени крематория,

Чтобы возродиться заново.

Они, иссохшие до костей, расправили крылья,

Чтобы создать семьи и построить дома.

Ради нас они заново учились смеяться,

Быть счастливыми,

Учились стремиться к счастью и к жизни.

Некоторые из нас несут на своих душах раны и шрамы,

Но у нас достаточно силы, мощи и вдохновения.

Мы сильнее, чем адское пламя, мощнее, чем любые ужасы,

И ногами твердо стоим на земле наших предков,

На Земле Израильской.

Мы впитываем память и скорбь Холокоста с молоком матерей.

Эта память проникает к нам в кровь с отцовской лаской и объятиями.

Нам посчастливилось стать звеном в цепи

Между выжившими и всем миром.

Они выжили, чтобы рассказать эту историю,

И мы здесь, чтобы их голоса были услышаны.

Чтобы они могли рассказывать, говорить, записывать и публиковать,

Напоминать и не допускать, чтобы подобное повторилось снова!

Мы обещали, что никогда не позволим миру забыть.

Последняя остановка: Аушвиц

Сара Лейбовиц

Поезд затормозил, а потом, дернувшись, остановился под скрип тормозов. Было утро четверга, 18 мая 1944 года. С понедельника мы были заперты в товарном вагоне, в полной темноте, грязные и голодные. Нашими спутниками на этом пути были слезы, тоска и ужас перед неизвестностью.

Теперь мы сгрудились вместе и со страхом ожидали, когда снаружи откроют замки. Некоторые говорили, что ничего хорошего не может последовать за поездкой в товарном вагоне – из тех, в которых обычно перевозили скот из Польши в Германию. А я тем временем думала, что даже животных наверняка содержали в лучших условиях, чем нас, человеческих существ. И если таково было путешествие, то что говорить о пункте назначения?

И все равно во мне теплилась слабая надежда, что, возможно, нас с моей семьей – моим отцом, матерью, пятерыми младшими братьями и сестрами, – а также всех евреев, которые прибыли в этом товарном вагоне, ждет лучшее будущее. Чего еще могла ожидать юная девушка? Мне было пятнадцать лет и десять месяцев. Меня звали Сури Гершковиц из деревни Комят[1], входившей в Чехословакию, когда я там родилась, а потом, в результате аннексии накануне войны ставшей частью Венгрии.

Мы угодили в товарный вагон тремя днями ранее, прямо из Мукачевского гетто[2], которое само по себе было адом на земле. Мы еще не знали, сколько мучений ожидает нас по пути в другой ад – огромный и бесконечный.

У дверей вагона не было ступенек. Молодежь забиралась сама, а старикам помогали те, кто уже оказался внутри.

Попав в вагон, я была потрясена тем, насколько он грязный и вонючий, потому что до нас в нем перевозили скот. Пол был мокрый и скользкий. Кажется, кто-то пытался вымыть его, прежде чем загонять внутрь людей, но поскольку уборка производилась в спешке, пол не успел просохнуть и тут же покрылся отвратительной липкой жижей.

Первое, что мы заметили, – в вагоне не было сидений. Всем пришлось стоять, прижавшись друг к другу.

Нам велели не возмущаться и подчиняться сопровождающим. Объяснили, что двери вагона запрут снаружи, а отопрут только по приезде. Их можно будет открыть только «там», потому что «там» ждут люди, у которых есть ключ. Но где это «там», мы не знали. Никто понятия не имел, куда мы направляемся.

Когда мы сели в вагон, моего двоюродного брата Шони Соломона назначили в нем старшиной. Даже не знаю, кто именно назначил; помню только, что он отвечал за всех. Ему было девятнадцать, и он жил в соседней деревне Богровичи. Шони был сыном моей тетки, сестры отца, Фейге.

В одном углу вагона плакали дети, в другом несколько человек пытались усадить стариков на пол. Мы все страшно изголодались и устали, что еще усиливало наши страдания. Среди нас были матери с младенцами; собственно, большинство пассажиров вагона составляли женщины, старики, дети и подростки. Мужчин было очень мало, потому что их еще раньше силой угнали в венгерскую армию. Они выполняли там самую тяжелую работу, а после немецкой оккупации превратились в пленных. С тех пор семьи не только тосковали по ним, но и опасались за их безопасность.

Всего в вагоне ехало восемьдесят четыре человека – все перепуганные и не знакомые друг с другом. Случайное сборище людей, движущихся навстречу общей судьбе.

Следующее, что мы заметили, – в вагоне не было воды для питья. Мы не могли даже представить, как обойдемся без нее в пути.

В первую четверть часа поездки мы все старались быть вежливыми и разумными. «Прошу, вы не подвинетесь немного?» – слышалось с одного конца. «Пожалуйста, потеснитесь чуть-чуть», – доносилось с другого. Но потом стало ясно, что в вагоне также нет туалета! Мы начали терять надежду. Спустя каких-то полчаса поездка уже превратилась в пытку.

– Простите, есть у кого-нибудь одеяло? – громко спросил мой отец.

Моему отцу, Якобу Гершковицу, было сорок четыре года. Он служил в синагоге, привык руководить людьми и помог племяннику, Шони, стать старшиной вагона. Стих из Поучений отцов «Там, где нет людей, старайся быть человеком», в точности подходил к нему. Он доказал, что и в самые суровые времена можно проявлять человечность и помогать другим.

Кто-то покопался в своих пожитках и достал шерстяное одеяло.

– Простите, – снова позвал мой отец, – у кого-нибудь есть молоток? Гвозди? Ведро?

Кое-как, без молотка и гвоздей, мой отец с Шони умудрились повесить одеяло в углу вагона так, что получилась туалетная кабинка. Но что делать с ведром, которое быстро переполнялось?

– Ведро надо выливать наружу, – сказал кто-то из мужчин.

Кто-то предложил забраться к другому на плечи, взять полное ведро, и вылить его содержимое в окно через железную решетку. Однако их попытка не удалась; они пробовали снова и снова, но ничего не получалось, а поезд все ехал вперед.

– У кого-нибудь есть газета? – спросили Шони и мой отец, надеясь с помощью газеты направить поток из ведра в нужную сторону.

Газеты ни у кого не оказалось, и вагон становился все грязнее, пропитываясь отвратительным запахом. Время от времени поезд останавливался на станциях, и каждый раз мы надеялись, что получим, наконец, воду и сможем опустошить ведро, но двери вагона все три дня оставались заперты.

Бывало, что поезд ждал – когда-то недолго, когда-то подольше, – вероятно, чтобы разминуться с другим составом. На некоторых станциях добрые люди, жившие поблизости, совали нам через решетку хлеб или вареные кукурузные початки. Все набрасывались на еду, и она исчезала за пару мгновений.

Каждый раз, когда поезд останавливался на станции, мы замолкали, пытаясь расслышать, на каком языке говорят снаружи, но обычно людям не позволяли подходить близко к вагонам, и мы так и оставались в неведении.

Всю поездку нас сопровождали плач и всхлипы. Люди засыпали, стоя на ногах. Иногда стоявшие менялись местами с теми, кто сидел, но спокойствия в вагоне было не дождаться.

Мы все время пытались угадать, в каком направлении едем. Мы не видели ни солнца, ни луны, ни звезд. Казалось, что вся природа и весь мир обернулись против нас.

Окна были узкие, и когда кто-нибудь пробовал выглянуть наружу, другие тут же начинали кричать, чтобы он отошел, потому что остальным нечем дышать. Один раз, когда кому-то все-таки удалось увидеть клочок пробегающего мимо пейзажа, этот человек объявил: «Мы в Польше». Мой отец тоже выглянул в окно и подтвердил: «Мы в Польше».

Человеку сложно поверить, что его отправляют на смерть без всякой вины и без каких-либо объяснений. Человеческий ум не может этого охватить. Возможно, по этой причине, несмотря на мучительное путешествие, мы все еще не лишились надежды и испытывали робкий оптимизм.

Когда нас впервые выволокли из наших домов, среди евреев прошел слух, что нас отправляют за Дунай в какое-то место под названием Дона-тул («за Дунаем» на венгерском), где в болотах находятся торфяники. Мой отец с соседями обсуждали, что, вероятно, всех евреев свозят туда, чтобы мы осушили болота и наладили сельское хозяйство. Мой отец с друзьями были уверены, что мы справимся с такой задачей. Сегодня мне известно, что в тот период из Венгрии ежедневно отбывало четыре поезда, и в каждом было по три тысячи евреев. Всего из Венгрии выехало 147 поездов, которые вывезли около 450 тысяч венгерских евреев. В предыдущие месяцы мы подвергались антисемитизму, мирились с горечью и страданиями в Мукачевском гетто и слышали, что в украинских деревнях евреев убивают, а трупы сваливают в ямы, но если бы кто-то сказал людям в нашем поезде: «Послушайте, большинство из вас умрет в течение часа после прибытия в пункт назначения», – мы посмотрели бы на него, как на умалишенного.

Периодически во время той поездки в вагоне возникали стычки. Одна произошла, когда четырнадцатилетний мальчик привязал свои ботинки за шнурки к решетке на окне. С раскачиванием вагона узел ослаб, шнурки развязались, и ботинки упали, ударив мою мать по лицу. На ботинках были металлические пряжки. Пряжка ударила маму в глаз, и она начала плакать. Отец осмотрел рану, дал маме носовой платок и заверил ее, что ничего страшного не произошло, – на следующий день от удара не останется и следа. Но люди в вагоне в гневе набросились на мальчика, собираясь его побить. Мой отец пожалел его и попытался успокоить остальных. Он сказал разъяренной толпе: «Я сам с ним разберусь. Я знаю, как воспитывать молодежь». С большим трудом ему удалось удержать остальных от нападения на мальчика, сына вдовы. Остаток поездки отец продолжал защищать его от других пассажиров. Моя мама оправилась, хотя глаз у нее заплыл, и под ним остался синяк.

Путешествие было ужасным, но никто в нашем вагоне не умер. И вот теперь, когда оно подошло к концу, мы, восемьдесят четыре человека, стояли перед запертыми дверями, в тревоге ожидая, когда они откроются.

Прибытие в Аушвиц

Сара Лейбовиц

Ожидание показалось мне бесконечным. Люди шикали друг на друга: «Тише! Тише! Давайте послушаем, на каком языке говорят снаружи». Но мы ничего не могли расслышать. И понятия не имели, где находимся.

Внезапно засов скрипнул, двери открылись, и до нас донеслись голоса, говорившие на немецком. В вагон ворвался свежий воздух и, смешавшись с вонью внутри, достиг моих ноздрей и заполнил легкие. На меня упал лучик света, пробившийся между головами остальных, и я увидела, какой прекрасный и погожий сейчас день. Откуда могло взяться столь чудесное солнечное утро?

Мальчики лет четырнадцати-пятнадцати в тюремных робах в серо-синюю полоску и таких же полосатых арестантских шапочках начали забираться в вагоны. Они выгоняли нас наружу, повторяя: «Ничего не берите с собой. Вещи оставьте здесь».

Моя мать сказала мне и моим братьям:

– Дети, быстро наденьте по три рубашки, потому что вещи надо оставить здесь. То, что на вас, можно взять с собой.

Она помогла нам вытащить одежду из узлов и нацепить на себя.

Мальчики торопили нас, не позволяя задерживаться в вагоне. Они отказывались что-либо говорить, как будто им велели ничего не объяснять новоприбывшим и не рассказывать о месте, где мы оказались. Единственное, что мы слышали от них: «Наружу! Живо!»

Мой отец оттеснил одного из них в угол вагона, положил руки ему на плечи и попросил рассказать, что это за место. Мальчик что-то ответил ему. Похоже, он сказал правду, потому что до того момента отец говорил нам и остальным пассажирам одеться теплее и рассовать хлеб, если он у кого-нибудь остался, по карманам. Но после разговора с мальчиком он стал вести себя по-другому, тихонько говоря: «Ничего не надо брать. Мы выйдем сами, а вещи нам привезут позже».

Кто-то спросил отца: «Как они узнают, какой мешок мой?» Не представляю, что мой отец думал в ту минуту и через что он проходил. Хоть он и знал, что мы прибыли туда, где убивают евреев, он ничего не мог поделать, не говоря уже об организации восстания или побеге. Большинство пассажиров составляли женщины, дети и старики – больные и слабые. Никто из нас не смог бы восстать или сбежать. Очевидно, по этой причине отец скрыл от матери и остальных пассажиров страшную тайну, которую сообщил ему мальчик.

Поскольку у вагона не было ступенек, мы не знали, как вылезать. Подростки спрыгивали на землю, но старики, беременные и женщины с маленькими детьми выбирались с трудом. Некоторые падали; всем было тяжело спускаться.

Мы были грязные, провонявшие, голодные и слабые. И все равно мы надеялись, что приехали туда, где кто-то нас ждет, – небо было голубое, солнце радостно светило, нас окружали деревья и трава, и нам казалось, что мы достигли красивого благополучного места и что очень скоро сможем вымыться, поесть и снова стать человеческими существами. Мы понятия не имели, что оказались в аду. Мы не знали, что через полчаса из всех нас в живых останется лишь несколько человек.

Моя мать, Блима Гершковиц из семьи Гелб, родилась в деревне Комят – ей было тридцать восемь лет. Моей сестре Рахили – четырнадцать, моему брату Элиезеру – двенадцать, брату Йозефу-Шалому – десять, сестре Фейгеле – восемь, а самому младшему, Азриэлю Цви – три года. Наша сестра Песси умерла четырьмя годами ранее, в девятимесячном возрасте.

Пока мы вылезали из вагона, мама сильно волновалась за мою сестру Рахиль, у которой была серьезная рана на ноге. Она получила ее в Мукачевском гетто, и за три дня езды на поезде рана воспалилась, а нога опухла. Мама ожидала, что мы вскоре окажемся там, где она сможет отыскать таз, наполнить его водой и с мылом вымыть сестре ее раненую ногу. Она надеялась, что там будут доктор или медсестра, которые дадут ей лекарство.

Рахиль была выше меня ростом и выглядела старше. Другие дети, когда хотели меня подразнить, говорили: «Она старше, чем ты». Мы были с ней лучшими подругами. И вообще, я очень любила своих братьев и сестер.

Мама беспокоилась еще и насчет синяка у себя под глазом, который получила, когда ей на голову упали ботинки.

– Синяк сильно видно? – спрашивала она нас.

Она была красивой женщиной, с большими зелеными глазами, и понимала, что в этом незнакомом месте, куда мы приехали, важно выглядеть здоровой и крепкой. Возможно, она инстинктивно сознавала, что тут не стоит показывать слабость.

Спустя пять минут после высадки из вагона мы заметили человека, стоявшего на другом краю платформы в окружении солдат – мужчин и женщин. Мой брат сказал:

– Кажется, там кто-то стоит на стуле.

– Наверное, это из-за маленького роста, – предположила моя мама и стала смотреть в ту сторону.

Никто из нас не мог и вообразить, что мужчина, стоявший в окружении солдат и принимавший длинную очередь новоприбывших, – иногда сам Йозеф Менгеле, иногда другой офицер-нацист, – определял, кому остаться в живых, а кому умереть. Мужчина стоял, держа в руках трость, как будто дирижировал сатанинским хором, определявшим человеческие судьбы.

В воздухе витал странный запах, который в свои первые часы в Аушвице я никак не могла распознать. Дым поднимался из труб высоко в небо, но я не знала, что это означает.

Отца отделили от нас и отвели в сторону с другими мужчинами.

Внезапно мама начала выкрикивать имя моего десятилетнего брата, Йозефа-Шалома. Он потерялся в толпе, а поскольку народу было очень много, его никак не получалось отыскать. Мама в панике звала его, но брат не показывался. Даже сегодня я все еще надеюсь, что позднее они встретились.

Мы пошли вперед в длинной череде женщин и детей; рядом шла очередь из мужчин и мальчиков-подростков. Отовсюду неслись рыдания и всхлипы. Солдаты стояли по сторонам, держа на поводках страшных собак, которые только и ждали, что их спустят и дадут приказ атаковать нас.

По обеим сторонам высились заборы из колючей проволоки, но других заключенных мы не видели – вероятно, в это время дня они сидели в бараках.

Когда мы дошли до конца очереди, женщина в военной форме быстро подошла ко мне и толкнула вправо.

Моя мать, которая в детстве ходила в австро-венгерскую школу в Комяте и говорила по-немецки, вежливо попросила солдат не уводить меня, потому что я – ее дочь.

Солдаты подняли приклады винтовок и уже собирались ударить мою мать. Я взмолилась:

– Мама, это неважно, только бы они тебя не били.

Моя мама согласилась:

– Иди, чтобы и тебя они не били тоже, – ответила она.

Тем временем солдаты забирали из очереди еще людей. Рядом с нами стояла семья из Комята с десятью детьми, мать которых скончалась месяцем ранее. У них забрали старшую дочь, Рухи Кляйн, которой было восемнадцать лет, и отогнали вправо. Та начала кричать своим младшим братьям и сестрам:

– Мои сиротки!

Моя добрая мама увидела, что Рухи сейчас побьют, и сказала ей:

– Рахиль, ты иди на другую сторону и присмотри за Сури ради меня, а я присмотрю за твоими.

Она сразу же собрала маленьких сирот вокруг себя и взяла их за руки.

Напоследок мама успела обернуться ко мне и прокричать:

– Увидимся вечером!

Это были последние слова моей матери: «Увидимся вечером!»

Семьдесят лет спустя

Эти Эльбойм

Как представительница второго поколения, пережившего Холокост, я проходила через него по-разному в разных возрастах.

Когда я была ребенком, то думала про себя: я спрыгнула бы с того поезда, сбежала бы через окно и пускай бы я оцарапала колени или сломала ногу. Я приземлилась бы на насыпь, перекатилась по ней и бросилась бежать в лес. Присоединилась бы к партизанам, жила бы с ними, научилась сражаться с нацистами, стрелять из пистолета и мужественно боролась бы за право быть человеком и продолжать жить. Я не пошла бы в газовую камеру. Нет, они не затащили бы меня туда.

Когда мне было пятнадцать с половиной, я думала про себя: я бы поступила, как моя мать, которой тогда было столько же, сколько мне. Я не стала бы спрыгивать с поезда, потому что не смогла бы бросить моих родителей, братьев и сестер. Я не смогла бы жить с сознанием того, что оставила их, а сама спаслась. Я поехала бы в Аушвиц со своей семьей и наверняка пережила бы первоначальный отбор. Я проводила бы дни в Аушвице с мужеством, силой и мудростью, как моя мать. Я смотрела бы по сторонам внимательным острым взглядом, стараясь найти путь к выживанию. Я не сдалась бы и не погрузилась в отчаяние. Я делала бы все, чтобы остаться в живых. Или – если подумать получше – почти все.

Когда мне было двадцать три и мне впервые дали на руки моего новорожденного сына, я думала про себя: если бы в этот момент я спускалась с поезда, нацисты наверняка отняли бы у меня ребенка и дали кому-то из матерей, чтобы та унесла его в колонне женщин и детей. А меня оттолкнули бы в сторону, к тем, кто прошел отбор и был признан годным к работе. Но я не смогла бы расстаться с моим сыном. Я бы увернулась и побежала к той колонне, идущей в неизвестность. Я качала бы моего ребенка на руках, входя с ним в газовую камеру. Я не смогла бы жить, зная, что мой сын убит.

Когда мне было тридцать восемь, я думала про себя: сейчас я в возрасте моей бабушки Блимы Гершковиц, да отомстит Господь за ее кровь. Она приехала в Аушвиц с шестью детьми. И в этом возрасте у меня тоже было шестеро детей.

Спустя еще десятилетие с небольшим, когда мне исполнился пятьдесят один год, я думала про себя: моя вторая бабушка, Шейндель Лейбовиц, да отомстит Господь за ее кровь, прибыла в Аушвиц в этом же возрасте, будучи матерью десятерых и бабушкой четверых. Нацисты обеих моих бабушек сочли престарелыми, негодными для физического труда, и потому немедленно отправили в газовые камеры. Возможно, в моем нынешнем возрасте они отправили бы туда и меня.

В любом возрасте человек может представить себя на месте тех, кто оказался в Аушвице.

Первые часы в Аушвице

Сара Лейбовиц

Две очереди, из мужчин и из женщин, двигались вперед, постепенно отдаляясь от нас. Я осталась на платформе с другими девушками, которых вывели из строя. Кажется, не больше одного процента из приехавших оказались справа вместе со мной. Я не знала, хорошо это или плохо. И надеялась, что позднее мы еще встретимся.

Вокруг нас с сиротливым видом лежали узлы и чемоданы, выброшенные из вагонов. Нам велели построиться в колонну по пятеро. Мы стояли и ждали. Я изголодалась, хотела в туалет, была вся грязная и напуганная. Внезапно я увидела отца. Он стоял вместе с мужчинами, которых вывели из общего строя, неподалеку от меня. Я вырвалась из колонны и бросилась к нему. У него оказалась бутылка воды, и он дал мне попить. Из нашего тюка он вытащил немного хлеба и смальца (гусиного жира), который дала ему сестра, Фейге Соломон, мать Шони, когда он вылезал из поезда. Он обмакнул два кусочка хлеба в смалец и дал их мне. Я немного подкрепилась.

Я вернулась на свое место в женской колонне. Нас повели прочь; мы прошли пешком около двух километров. Лагерь казался мне огромным, и в тот момент я еще не знала его названия.

Сначала нам тяжело было идти в колонне по пять. Постоянно кто-нибудь сбивался и переходил в другой ряд, но когда мы поняли, что за это наказывают жестоким ударом, мы быстро научились ходить по пятеро и не выбиваться из своих рядов.

Мы дошли до бани. Поскольку я немного поела и попила, то чувствовала себя чуть лучше, чем по приезде. Я не очень беспокоилась, что с нами сделают что-то плохое, потому что по-прежнему не могла представить, что мы оказались на фабрике смерти, главной задачей которой является уничтожение целого народа – такое осознание было слишком сложным и тягостным для разума юной девушки. Но как старшая дочь я беспокоилась о своей семье в целом, о моей сестре Рахили с ее раненой ногой и брате Йозефе-Шаломе, который куда-то исчез.