Последний ход
– Кто говорил тебе, что делать? Назови мне грёбаное имя.
– Я не могу. Подпись указывала, что это от Сопротивления, но там не было никаких имён.
– Куда ты несла свои документы?
– К куче булыжников в конце нашего квартала. Я прятала сертификаты под ними и там же забирала сообщения.
Когда его губы скривились в циничной усмешке, на меня обрушилась очередная волна эмоций, таких же безжалостных и болезненных, как его дубинка.
– Это правда, клянусь Богом…
Внезапный удар по щеке остановил мои причитания, едва подсохшая рана на губе вновь разошлась. Когда туман в сознании рассеялся, он притянул меня ближе.
– Перестань хныкать. И если хоть одно чёртово слово было ложью…
Я яростно замотала головой, но кроме всхлипов не смогла больше ничего из себя выдавить.
– Пожалуйста, отпустите меня и мою семью домой. – Захлебнувшись очередным потоком слёз, я даже не пыталась сказать что-то ещё. Эбнер отпустил меня.
В комнате воцарилась тишина, нарушаемая стуком пишущей машинки и мучительными рыданиями, которые я не могла контролировать. Плача навзрыд, как безутешный ребёнок, я вжалась лбом в колени, пытаясь подчиниться приказу и успокоиться. Эбнер закурил сигарету и глубоко затянулся, удушливый дым полетел мне в лицо.
– Что ж, я рад, что ты решила сотрудничать, Мария. Жаль, что это заняло так много времени.
Всё это время я убеждала себя, что Эбнер нас не отпустит, но теперь я сделала признание, которого он так добивался. Может быть, где-то внутри этого жестокого человека оставалось милосердие. Я сморгнула слёзы и встретила его неприязненный взгляд, пока он подносил сигарету к губам.
– Я ответила на ваши вопросы, герр штурмбаннфюрер. – Мой голос показался мне чужим, прерывистым и грубым. – Вы отпустите нас домой?
Эбнер положил сигареты и спички на стол.
– Я сказал, что отпущу тебя, если ты будешь сотрудничать, так? – спросил он, и я кивнула. Затем он повернулся к охранникам и слегка опустил подбородок.
Один схватил меня за правую руку, удерживая на месте, и прижал моё левое предплечье к столу. Всё произошло очень быстро, и у меня не было времени сопротивляться, когда зажжённая сигарета коснулась моей кожи. Жгучая боль вырвала крик из моего горла, но Эбнер надавил сильнее, прежде чем отбросить окурок и взять другую сигарету, которую уже прикурил второй охранник.
– Пусть это послужит тебе уроком, Мария. – Эбнер прижал сигарету ниже первого ожога и проревел, заглушая мой крик: – Ты упрямилась несколько часов, доказывала, что тебе наплевать на моё щедрое предложение. – Он взял третью сигарету, пока я корчилась от боли. Охранник крепко прижимал меня к столу, а Эбнер продолжил пытку. – Когда ты начала вести себя хорошо, было уже слишком поздно, наша сделка была расторгнута. – Четвёртая сигарета коснулась моей кожи, я услышала, как охранник чиркнул ещё одной спичкой, и этот звук заставил меня вскрикнуть почти так же громко, как от боли, причинённой ожогами. – Ты могла бы принять моё предложение, и я бы освободил тебя и твою семью, но ты этого не сделала. – На пятой сигарете с моих губ сорвался судорожный всхлип, и Эбнер поднял на меня глаза. – Глупая девчонка.
Он поднёс сигарету ко рту, затем охранник отпустил меня.
Пять ожогов, пять красно-белых кругов воспалённой, расплавленной плоти, выстроенных идеальной линией. По одному за каждого члена моей семьи, включая меня саму.
Когда я прижимала больную руку к груди, запах собственной обожжённой плоти смешивался с вонью сигаретного дыма. Желудок сжался. Желчь, раздирая горло острыми когтями, брызнула на пол.
Охранник бросил что-то в мою сторону, я вздрогнула, но мягкий хлопок ткани о дерево возвестил о возвращении столь желанной сейчас одежды. Я схватила её и оделась настолько быстро, насколько позволило изнывающее от боли тело. Когда охранники срывали с меня рубашку, они оторвали пуговицы, но я прикрыла испорченную вещь свитером. Одевшись, я не успела вытереть кровь и влагу с лица, как грубые руки сомкнулись на моих запястьях.
Когда я, спотыкаясь, возвращалась к «трамваю», мои ожоги пульсировали. Если бы я сразу же начала сотрудничать, мы могли бы вернуться домой…
Нет, я не попадусь в капкан его лжи. Эбнер вообще не собирался отпускать нас. Моя семья была всего лишь рычагом давления в этой порочной игре. Его козырем.
Как только мы вернулись в Павяк, охранники отвели меня внутрь. Это странно, но я даже была благодарна за их крепкую хватку. Резкая боль утихла, превратившись в тупую ноющую ломку, у меня не осталось сил тащить своё искалеченное тело по коридору. Но мне нужно было взять себя в руки, прежде чем мы доберёмся до камеры.
Меня допрашивали, вот и всё. Просто допрашивали.
Сосредоточившись на том, чтобы ставить одну ногу перед другой, я вознесла безмолвную молитву благодарности за то, что Эбнер не сломал мне ни одной кости и что следы пыток были скрыты одеждой.
До войны я благодарила Бога за мою семью, друзей и солнечный свет, и если что-то влияло на данные мне блага, я жаловалась на невезение, которое принесла судьба. У меня хватало наглости спрашивать Бога, почему Он позволил дождю прогнать солнце, как будто гроза была худшим, что могло произойти с девочкой. Но с девочкой могут случиться гораздо более страшные вещи: арест всей её семьи, допрос гестаповцами, абсолютная беспомощность перед будущим. Всё, что у меня теперь было, – это дождь, и я не знала, вернётся ли когда-нибудь солнце. Так что я нашла благословение среди грома и молний.
Когда в поле зрения показалась наша камера, я увидела, что моя семья ждёт в напряжённом молчании и только мама ходит взад-вперёд. Она, вероятно, расхаживала так с тех пор, как меня увели. Кислая вонь пота, мочи и рвоты окружила меня и смешалась с запахом крови и дыма. С запахом улицы Шуха. Я не могла их замаскировать, но ещё о чём-то я рассказывать не собиралась.
Кароль первым заметил меня, и его лицо просияло.
– Мария вернулась!
Охранники втолкнули меня внутрь. Когда я упала на пол, мама оказалась рядом со мной в мгновение ока, а затем она бросилась на охранников с леденящим кровь воплем:
– Ублюдки!
Надеясь, что смогу убедить своих родителей в том, что меня просто допрашивали, я выдавала желаемое за действительное.
Однажды мы ходили в Варшавский зоопарк и наблюдали, как смотритель кормит львов. Когда мужчина приблизился к вольеру, один лев бросился на него, но животному помешали прутья решётки. У меня не было сомнений в том, что если бы не эти прутья, работник зоопарка был бы мёртв.
Совсем недавно мамины светлые волосы были убраны в привычный элегантный пучок, но он растрепался, пока она боролась с охранниками, которые пришли нас арестовывать. Теперь её волосы ниспадали на лицо непослушными волнами, обрамляя дикие глаза и изогнутые губы, и она напомнила мне того льва. Мама была явно нацелена на то, чтобы вырвать кадык у каждого из охранников, и, вероятно, сделала бы это, если бы они не захлопнули перед ней дверь. Она схватилась за решётку, требуя, чтобы эти трусы вернулись и сразились с ней, но они исчезли в глубине коридора и их шаги стихли.
Тата вцепился в решётку, затем подошёл к маме, но она оттолкнула его, опустилась на колени и прижалась лбом к двери.
Мама никогда не ругалась при нас, и глаза Зофьи расширились.
– Что случилось, Мария? – спросила сестра дрожащим голосом. – Где ты была?
Если бы я продолжила лежать неподвижно, то уже вряд ли смогла бы когда-нибудь пошевелиться снова.
– Личный допрос, – пробормотала я, привставая, но не решаясь посмотреть сестре в глаза. – Мама расстроена, потому что они толкнули меня.
Может быть, Зофья мне поверила. Или, может быть, она размышляла, была ли вспышка гнева такой уж неоправданной, какой я её изобразила.
– Тогда что с тобой такое?
Хотя я и подозревала, что сестра задаст этот вопрос, услышать его всё равно было тяжело.
– Я устала, – сказала я, когда мама снова подсела ко мне, и мой голос дрогнул.
– Но ты…
Мама подняла голову и посмотрела на сестру:
– Зофья Флорковская, больше ни слова.
Зофья испуганно отшатнулась, прикусила дрожащую нижнюю губу и отступила к койке. Тата сел рядом с ней, поцеловал в щёку. Он взглянул на маму, которая открыла рот, но прежде чем она смогла заговорить, Кароль подбежал к ней. Он грыз воротник рубашки – и это свидетельствовало о том, что брат глубоко задумался, ведь он знал, что нельзя жевать свою одежду.
– Что такое «ублюдок»?
– Это грубое слово, Кароль, – ответил тата.
– Тогда почему мама его сказала?
– Прости, дорогой, но они… – Мамин голос сорвался. – Они толкнули твою сестру.
– Это было нехорошо с их стороны, – сказал Кароль. Он бросился к таракану, за которым наблюдал до того, как мама обругала охранников. Преследовал таракана, пока тот не юркнул в угол.
Тата смахнул слезу с лица Зофьи.
– Ты присмотришь за братом?
Зофья присоединилась к Каролю, а тата сел на пол рядом со мной и мамой. Мы прислонились спинами к стене, из-за чего мои синяки заныли, но я слишком устала, чтобы как-то реагировать. Я убрала с руки тонкую корочку засохшей крови. Лишь бы родители этого не заметили…
– Дорогая, пожалуйста, – прошептала мама, хотя им и так всё было ясно.
Я моргнула, на глаза навернулись слёзы, когда тата нежно накрыл мою руку своей.
– Когда они пригрозили привести туда вас, я дала им ложную информацию.
Родители молчали. Мама стёрла поцелуем слезу с моей щеки, затем бросилась к двери и встала к нам спиной. Она запустила обе руки в свои волосы и сжимала голову так, что костяшки пальцев побелели. Её плечи дрожали. Затем она пересекла камеру и усадила Зофью к себе на колени.
Когда я утёрла последнюю сорвавшуюся слезу, тата положил что-то мне на ладонь. Это был маленький кусочек его хлебного пайка, смешанный с небольшим количеством грязи и по форме напоминающий крошечную шахматную фигуру – пешку, размером в половину моего мизинца. Я спрятала пешку в ладони, переплела свою руку с папиной и благодарно пожала её. Положила голову ему на плечо и отдалась изнеможению. Знакомый шёпот достиг моих ушей, когда я почти заснула:
– Ты сильная и храбрая, моя Мария.
Несмотря на то что мной всё сильнее овладевало забытьё, я смогла различить дрожь в его голосе.
Глава 3
Варшава, 28 мая 1941 года
Когда я проснулась, до моих ушей доносились приглушённые голоса. Мама и тата что-то напряжённо обсуждали, и я решила сделать то, что у меня получалось лучше всего, – притвориться спящей и подслушивать.
– Здесь так грязно, нас почти не кормят, я сорвалась на бедную Зофью, научила Кароля ругаться, а Мария… – Мама замолчала на мгновение и продолжила: – Мы должны рассказать гестапо то, что знаем.
– Мы не станем предателями, Наталья.
– А какой у нас выбор? Как ещё мы можем защитить наших детей?
– Если мы расскажем правду, они поймут, что Мария солгала, и накажут её. В любом случае они нас не отпустят, но поскольку она выдала им какую-то информацию, у этих ублюдков нет причин допрашивать её снова.
– Допрашивать её. – Мама повторила эти слова шипящим голосом. – Они не допрашивали её. Боже правый, Александр, они её пытали. – Последовало приглушённое рыдание, и я представила, как тата притягивает маму к себе. Я услышала, как он поцеловал её, вероятно, в макушку, потому что именно туда он целовал маму, когда она была расстроена. Всё, что я слышала, – это их тяжёлые вздохи, а потом мама заговорила тихим, печальным шёпотом:
– Я хочу убить их.
– Я тоже, Нати.
Милое прозвище должно было успокоить маму, но, я думаю, тата понимал, что это не сработает. Не в этот раз.
Он сказал маме, что у них есть всего пара часов, перед тем как охранники придут будить их, поэтому нужно немного поспать. Через некоторое время их дыхание стало ритмичным и ровным. Я села. Мои родители полулежали у дальней стены, а Кароль и Зофья спали на другой койке, прижавшись друг к другу. Я наблюдала за ними, пока Зофья не зашевелилась. Она посмотрела в мою сторону так, будто больше не знала, что со мной делать, затем села на пол возле кровати и стала накручивать волосы на палец.
Хотя двигаться было больно, я подползла ближе и устроилась рядом с сестрой, но она принялась разглядывать дырку в своём бледно-голубом платье.
– Зофья, если бы ты знала, что я работаю на Сопротивление…
– Я бы никому не сказала.
– Мне было очень тяжело скрывать это от тебя, но если бы ты знала и им бы стало про это известно… – Мой голос затих, и враждебность в глазах Зофьи исчезла.
– Они бы допросили и меня тоже. А когда они допрашивали тебя, случилось что-то плохое.
Я кивнула, и сестра не стала допытываться. Я так долго мечтала о том, чтобы рассказать Зофье всё без утайки, несмотря на то, что ложь была гарантом её безопасности. И вот теперь правда, которой я жаждала поделиться, вышла наружу, но лучше бы мы могли и дальше прикрываться обманом. Когда перед тобой стена лжи, легче притвориться, что истина не притаилась где-то с другой стороны. Теперь стена была разрушена и правда оголилась. Я больше не могла защитить от неё свою сестру.
Я слегка дёрнула одну из её кудряшек, обычно от этого Зофья хихикала и в шутку ударяла меня по руке. В этот раз она переплела наши пальцы и положила голову мне на плечо.
* * *Поскольку нам ничего не оставалось делать, кроме как сидеть в камере, день полз еле-еле, оставляя уйму времени на размышления. Я сидела в своём углу, боясь, что Эбнер догадается: сделанное мной признание – выдумка.
Каждое движение отдавалось болью, поэтому я старалась не шевелиться. Я задавалась вопросом, что сделала Ирена, когда я не пришла вчера выполнять очередное задание. Это было не похоже на меня – опаздывать, а тем более пропускать работу для Сопротивления. Ирена, вероятно, заглянула к нам домой и обнаружила, что там никого. Когда исчезает вся семья, вывод очевиден.
Чёрт возьми, Мария.
Краем глаза я заметила, что мама повернулась ко мне, но я не подала виду. Мне было невыносимо смотреть на родителей. Волосы таты взлохмачены, коричневый твидовый костюм истрепался, на подбородке щетина. Мамины высокие скулы утратили розовый румянец, её чёрное платье-рубашка помялось, а по каждому нейлоновому чулку спускались небольшие стрелки и исчезали в туфлях на низком каблуке. Но не внешность родителей разбивала мне сердце, а их взгляды. В них отражалась печаль, которой никогда раньше не было. Не отчаяние, пока нет, но близко к нему. И это пугало сильнее всего.
Шаги эхом раздались в тишине коридора, и я вскочила на ноги, когда дверь нашей камеры распахнулась. За дверью стояли Эбнер и четверо охранников.
О боже, он знает, что я солгала, и теперь он будет пытать мою семью, чтобы заставить меня сказать правду.
Я обхватила себя за талию, как будто снова оказалась в комнате для допросов, раздетая почти догола, под его пристальным взглядом. Табачная вонь обвивала меня…
Я моргнула и заметила, что вцепилась в свой свитер, как будто это могло помешать тому, чтобы его сорвали с моего тела. Разжав руки, я придвинулась к Зофье и Каролю. Пустое обещание застряло у меня в горле, обещание, что я смогу защитить сестру и брата. Может быть, надо было озвучить его, пустое оно или нет, лишь бы не лгать больше. Но вместо этого я молча обняла их. Так это казалось меньшей ложью.
– Отвести заключённых к транспорту, – приказал Эбнер.
Это не то, что сказали охранники перед тем, как отправить меня на допрос, и уже поэтому я почувствовала облегчение. Мы, волоча ноги, вышли из камеры. Родители пытались держаться прямо, но их плечи были опущены от бессилия, тата опирался на маму, а она ступала, покачиваясь под его весом. Охранники не принесли отцу трость, да этого никто и не ждал. За родителями шли Кароль и Зофья, я была последней. Снаружи охранники загоняли арестантов в большие грузовики, которые ревели, как живые существа, и, заглотив узников целиком, изрыгали горячий чёрный дым из своих выхлопных труб.
Мы забрались в брюхо назначенного нам зверя, и я представила, как одну за другой убирают с доски шахматные фигуры.
Скамейки тянулись по обе стороны кузова, как в том транспортном средстве, которое доставило меня на улицу Шуха. Мы сели на оставшиеся свободные места сбоку, другие заключённые заняли пустое пространство в центре, затем грузовик начал двигаться.
– Мы едем домой? – спросил Кароль, сидевший у мамы на коленях.
Она поправила ему подтяжки и поцеловала в щёку:
– Пока нет, дорогой.
– А куда?
– Увидишь, когда мы доедем.
В повисшей тишине я слушала, как грузовик грохочет по мощёным улицам. Когда он остановился, мы поняли, что доехали до железнодорожной станции, где ждал поезд. Мама и тата посмотрели друг на друга с беспокойством. На этот раз к нему примешивалось что-то ещё.
Отчаяние.
Я схватила тату за руку и крепко сжала крошечную пешку, которую он сделал для меня. Заключённые Павяка так плотно обступили нас, что было трудно двигаться, ещё труднее – дышать. Раздражённые солдаты загнали нас в пустые железнодорожные вагоны с заколоченными окнами, арестанты толкали меня локтями, наступали на ноги и давили, пока я боролась за глоток воздуха. Они ведь не собираются уместить такое количество людей в тесном пространстве вагона?..
Но они это сделали. Заключённые Павяка всё заходили и заходили, тяжко ступая по покрытому известью полу. Протиснувшись между родителями, я заметила в углу два ведра. Одно наполнено водой, другое было пустым. Отхожее место. Я съёжилась и решила не пользоваться им. Не важно, как долго мы пробудем в этой ловушке. Даже тюрьма Павяк по сравнению с этим показалась приличной – у нас было определённое время, чтобы справить нужду.
Когда двери захлопнулись, мне захотелось броситься к ним и вырваться на свободу, чтобы можно было остаться в Варшаве, вернуться в нашу уютную квартиру на улице Балуцкого в районе Мокотув и снова стать блестящей участницей Сопротивления. Я предпочла бы даже Павяк этому поезду. И будто в знак протеста поезд завыл и заскрежетал, волоча по рельсам свою чудовищную конструкцию и напоминая о том, что у меня нет выбора.
* * *Тремя месяцами ранее
Варшава, 15 марта 1941 года
Однажды кое-кто помимо Веры Менчик выиграет чемпионат мира по шахматам среди женщин. И если я собираюсь стать второй чемпионкой мира, мне нужно тренироваться. Я посвятила весь день шахматам и закончила последнюю партию вечером, когда брат и сестра уже спали. Тогда же лёгкий стук в дверь возвестил о приходе Ирены.
Когда тата пригласил её в гостиную, мама заварила эрзац-чай и поставила на журнальный столик чайник и чашки с блюдцами. Свет лампы просачивался сквозь полупрозрачный белый фарфор, а золотая каёмка поблёскивала под его тёплым сиянием. Тата был единственным, кто налил себе в чашку чай.
Ирена села на диван, сохраняя дистанцию между нами. В попытке отвлечься от удушающего напряжения я провела пальцами по резным подлокотникам из красного дерева, взбила бархатную подушку насыщенного синего цвета, повертела в руках чёрного шахматного коня. Наконец тата поставил свою чашку на стол, так и не отпив из неё, и откашлялся:
– Ирена, ты уже научилась играть в шахматы?
– Нет.
Снова тишина. Я вернула коня на место и взяла белого слона.
Тата сделал вторую попытку:
– Ты ведь уже долго этим занимаешься, а, Ирена? Может, тебе есть чем поделиться? Какое-то особое задание или, возможно, опасная встреча с нацистом?
Она обдумала вопрос.
– Однажды офицер засёк меня во время комендантского часа, но я сказала, что иду домой с работы. Сунула ему в лицо поддельное разрешение и устроила этому ублюдку такую взбучку – в итоге он меня отпустил.
Тата с трудом сдержал довольную улыбку.
– Впечатляет! – сказал он и повернулся к маме: – Ты согласна, Наталья?
Мама сидела, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди. Когда он обратился к ней, она закрыла глаза, помассировала переносицу и вздохнула.
Я ещё какое-то время возилась с шахматными фигурами, а потом часы пробили одиннадцать. Я выглянула в окно и увидела, как грузовики с громкоговорителями, грохоча, проезжают по улице, объявляя о начале комендантского часа. Я никогда раньше не нарушала комендантский час. От такого вызывающего неповиновения у меня по коже побежали мурашки, однако в голове раздался осуждающий голос Ирены. Я заставила его замолчать. Рассеянность мешала мне в шахматах, и она же помешает работе в Сопротивлении. Игра проиграна тогда, когда ты допускаешь ошибку.
Ирена встала и, прежде чем выйти, одарила моих родителей натянутой улыбкой на прощание. Когда я вышла следом, она уже преодолела половину лестничного пролёта.
– Подожди, – сказала я на бегу, пытаясь нагнать её.
– Говори громче! Немцы в Гамбурге не всё расслышали.
Я оставила это язвительное замечание без ответа. Ирена держалась в тени, отчего мне было ещё сложнее следовать за ней. Я не заметила, как она резко свернула в переулок, и сделала пять шагов в неправильном направлении. Осознав, что иду не туда, я развернулась.
– Мы заметаем следы? – спросила я у Ирены, когда снова догнала её.
– Ты хоть представляешь, какая ты надоедливая?
– Я же пытаюсь учиться!
– Что ж, если ты так ждёшь, что я преподам тебе чёртов урок, слушай: ты заноза в заднице.
Не дожидаясь моего ответа, Ирена снова повернула. Каждое её движение было отточенным и незаметным, она шла лёгкой поступью, сливаясь с ночью. Ирена была сосредоточенной и решительной, и, если бы она так сильно меня не раздражала, я бы почти впечатлилась.
– Для учительской дочки учишь ты так себе, – сказала я через мгновение.
– Слава богу. Учительство – мамина страсть, а не моя. Я больше похожа на отца.
– Он так же много ругался? – Я хитро посмотрела на неё, но Ирена не закатила глаза, как я ожидала, а усмехнулась:
– Всегда, если мамы не было рядом.
Она поправила цепочку на шее, и её лицо приобрело задумчивое выражение. Очевидно, отсутствие презрения или издёвки в её ответе было непреднамеренным, потому как она прибавила скорости и помчалась по соседней улице.
Я чуть не налетела на сугроб.
– Знаешь, меня быстрее заметят, если я продолжу бегать за тобой по твоей прихоти. И ты не сможешь за мной присматривать, если будешь намеренно меня игнорировать. – Я одарила её торжествующей улыбкой. – Шах и мат.
– Что ты сказала?
– Шах и мат. Так говорят в конце партии. Король – это самая важная фигура, и когда ты объявляешь королю противника шах и мат, это значит, что ему некуда больше идти. У твоего противника нет возможности избежать мата, как бы он ни сходил, поэтому он проигрывает. Шах, с другой стороны, означает, что король может выйти из-под удара…
– Я перестала слушать тебя два часа назад.
Раздражённо выдохнув, я заправила выбившуюся прядь волос за ухо.
– Не важно, суть в том, что ты должна сбросить темп. – Я обогнала Ирену, преградив ей дорогу. – Я победила.
Ирена фыркнула:
– Замолчи, Хелена. У нас впереди длинная ночь, и я не собираюсь с тобой возиться, если ты продолжишь зудеть. А теперь убери свою задницу с дороги или это сделать мне?
Я размашисто указала на пустую улицу.
– Веди, Марта.
Оттолкнув меня, она понеслась так же быстро, как и до этого.
Было странно бродить по притихшей Варшаве. Яркие, разноцветные площади были пусты, витрины магазинов темны и неприветливы, в парках пробуждались к жизни ночные создания. Я привыкла к шумным толпам, грохоту уличного движения, цокоту лошадиных копыт, зазываниям уличных торговцев, крикам солдат и стуку их начищенных сапог. Когда любившие родной город поляки были заперты в своих домах, даже шорох одежды стал звучать так же громко, как рёв бомбардировщиков, летящих низко над землёй.
Погружённая в петляющие мысли, я сбросила темп. Но Ирена этого не заметила. Я осмотрела тёмную улицу и заметила, как чей-то силуэт скользнул за угол. Я плотнее закуталась в своё грубое шерстяное пальто, чтобы защититься от холодного ветра, и направилась туда же лёгкими перебежками – нужно было заглушить звук шагов. Завернув за угол, где мгновением ранее исчезла Ирена, я сразу же замерла.
В конце квартала один эсэсовец держал её руки, пока другой вытряхивал вещи из сумочки.
Я сразу же прижалась к грубо оштукатуренному зданию и растворилась в тени, но любопытство и беспокойство взяли верх. Я выглянула из-за угла и прислушалась к голосам, разносящимся по пустой улице.
– Я же сказала, что иду домой с работы. Убери к чёрту свои руки и верни мне вещи. – Ирена попыталась высвободиться, но эсэсовец заломил ей руку за спину. Она подавила крик, выплюнув проклятие сквозь стиснутые зубы.
Секунды ползли одна за другой, пока он рылся в её вещах. Я ждала, что он найдёт фальшивые документы и это заставит его поверить её словам. И он отпустит Ирену.