Записки военврача. Жизнь на передовой глазами очевидца

ПМ

– Дима, помоги! Обещай, что никому не расскажешь!

– Да, конечно, что случилось?

– Зашёл в туалет, расстегнул портупею, и кобура с пистолетом соскочила вниз. Что делать, не знаю. Комбату рассказать – засмеёт. Солдата попросить – расскажет другим. Дай свой фонарик, пойдём со мной, может, вместе что-нибудь сделаем.

Пятьсот метров до линии туалетов. Ноги то и дело влезают в чеченский пластилин. В одном из них когда-то осталась моя подошва от берца. Каждый шаг сопряжен с вероятным падением. Моросит дождь. В полукилометре работают САУшки (самоходные артиллерийские установки), обстреливая невидимого врага. Отблески выстрелов окрашивают небо в лунные зайчики. На сопках горят нефтяные вышки, и кажется, что там поднимаются маленькие небесные светила – мини-солнышки, которые создают новые галактические системы. Фон, к которому мы привыкли.

Но тут я посмотрел под ноги, и отблеск романтики растаял, как первый чеченский снег, ложащийся на тёплую землю…

– Свети сюда! Вижу, только кончик кобуры торчит. Ещё чуть-чуть, и утонет. А тогда и посадить ведь могут.

– Не достать?

– Нет, глубоко здесь.

– Давай кабину снесем.

– Давай! Я сбегаю за топором в медпункт, чтобы колючку обрубить. А ты пока карауль, чтобы никто не заходил.

Зампотыл окутывал все деревянные строения колючей проволокой, чтобы соседний полк не разбирал их на дрова. В полковой линии укрепления и обороны тыла все строения зияли черными дырами. Наши же регулярно обновлялись и тщательно охранялись пассивными заграждениями.

– Эх, на раз-два взяли!

Кабинка, качнувшись, повалилась в грязь.

– Меня сейчас вырвет.

– Ничего, это бывает.

– Свети в яму! Совсем уже ушло. Всё равно не достаю. Надо чем-то подцепить и поднять.

– Черпак из кухни будет самое то, там и ручка длинная.

– Я схожу, а заодно перчатки хирургические из медпункта захвачу и запасную кобуру.

Подняли. Рвотные позывы буквально душили, пока доставал оружие из кобуры, а потом обмывал его и кобуру раствором хлорной извести. Орудие требовало заботливой прочистки.

– А что делать с черпаком?

– Да положи его в ящик с хлоркой у медицинского пункта, туда никто не заглядывает.

Спустя месяц санитарный инструктор сержант Каткова выполняла приказ комбата по проведению санитарно-гигиенических мероприятий. Солдат-срочник носил за ней ведро с разведенной хлорной известью, а она поливала этим же черпаком стены дощатых заведений задней линии.

– Каткова, ты откуда черпак взяла? – спросил у неё вездесущий зампотыл.

– Это медицинский черпак! Он в ящике с хлоркой лежал.

– Посмотри, на нём по-русски вырезано и выжжено: «второе блюдо».

– Ну и что?! Я уже им второй месяц хлорку разливаю.

– Я приказываю вам, сержант Каткова, вернуть черпак на кухню.

– Ты на меня не кричи, Игорёк! Я выполняю приказ комбата! Видишь, борюсь за чистоту.

– Я выполняю приказ министра обороны: личный состав должен быть сыт и одет. Так что давай, возвращай.

И санинструктор медицинского пункта выполнила приказ зампотыла.

P.S. Наличие постоянно носимого оружия только усложняло мирную жизнь. Его содержание и уход требовали дополнительного контроля и должного внимания. Но в ночное время с ним чувствуешь себя защищённее и увереннее, пробираясь по лужам и рытвинам Ханкалинских полей сквозь осенний тумаа.

Зимой отмечали день рождения начфина. В палатке играл кассетный магнитофон. Жура пришёл с КП после суточного дежурства сердитый и недовольный.

– Убавьте звук, я спать буду.

– Рано ещё, только восемь вечера.

– Ах, не хотите?!

И табурет опустился на китайский магнитофон.

– Ты что, дурак, твой магнитофон, что ли? Ты даже не складывался, когда мы его на Рампе покупали!

– Сколько он стоит, двести рублей? Возьмите мою тридцатку. И вообще убавьте свет в керосинке.

Я проснулся через час. Алкогольный наркоз прошёл быстро. Палатка мирно спала. Только Дима разгадывал кроссворд в «Спид-инфо».

– Никто не видел пистолет? – повторил я дважды.

Офицеры, проснувшись, отрицательно покачали головами. Подозрение пало на Журу, но тот не отрывал глаз от газеты.

Когда-то Жура уже взял из кошелька пятьсот рублей, а через месяц пропали часы, неосторожно оставленные в бушлате. Это ещё можно было простить и списать на болезнь «клептомания». Но вот оружие…

– Жура, отдай пистолет! – крикнул я.

– Я не брал.

– По-хорошему отдай. Ты же знаешь, что за утерю оружия бывает!

– Да, оружие нынче дорогое, двести баксов, не меньше, ствол стоит.

– Слышишь, гони пистолет!

– Я не брал, можешь посмотреть у меня в тумбочке, в сумке, нет у меня твоего ПМ.

– Ах, так! Тогда буду тебя пытать.

Я, как коршун, запрыгнул на него верхом, вспомнил уроки отчима по самбо и сделал захват руки. От боли у Журы покраснело лицо.

– Под полом посмотри, падла, у крайней к выходу кровати.

– Хорошо.

Я посмотрел, но ничего не нашёл.

– Что ж ты, сука, врёшь?!

– Я же тебе сказал, что дорого будет стоить, не менее трёхсот баксов.

– Ах так, пожалеешь!

Я выполнил удушение, тоже, наверное, вспомнившееся из детства. Пальцы сомкнулись на шее Журы, который, казалось, и не думал оказывать сопротивления.

– Док, может, он действительно не брал! – вступились за соседа начфин и начпрод.

– Задушу!.. Говори, где пистолет спрятал?

Лицо Журы приобрело помидорный оттенок, а потом налилось сливовым колером.

– Отпусти, скажу, – захрипел Жура.

– Соврёшь снова.

– У начпрода под матрасом лежит.

– Сань, проверь, ему нельзя доверять.

Пистолет оказался спрятанным под матрасом койки начпрода.

Через год наша дружба продолжилась, и мы стали такими же закадычными приятелями, как и раньше. Дружба и ненависть… что это? Есть, по-видимому, какие-то иные мерила, способные связывать людей на долгие годы. И неважно, что жизнь проходит в разных городах, изменяя их внешне и перестраивая характеры. Дружеское плечо, ладонь, взгляд и слово не заменишь и не испортишь. И неважно, где она ковалась, на полях Чечни, в средней школе или детском саду.

P.S. Журу комбат не любил. После того, как увидел Журу голым в душевой и пришёл в ярости от его нудистского загары, перевёл его на сопровождение бронепоезда Ханкала – Моздок. Жура перестал есть. Объяснял это тем, что сильно поправился на каше и тушёнке. Пил растворимый кофе без сахара, стрелял «Беломор» у солдат. Несколько раз попадал под обстрел. Перестал спать. В один из вечеров спросил меня после душа:

– Что с моими ногами, док? Почему они так раздулись?

– А ты давно голодаешь?

– Четыре месяца, минус четверть центнера. Я себе такой нравлюсь. Форму перешил. Хорош?! Ещё бы килограмм пять снять, и можно остановиться будет…

– В гражданскую войну у солдат тоже были голодные отеки.

– И что делать?

– Надо тебя откармливать. Нервная анорексия у мужчин часто сопровождается шизофренией. В госпиталь тебе надо. Поговорю с комбатом, чтобы тебя не ставили на «бронник».

– Не надо, док! Мне ещё чуть-чуть до квартиры не хватает. Куплю в Воронеже, буду тебя в гости приглашать.

Он купил одну квартиру, а затем и вторую. От матери в Воронеже получил третью, но так и бобылюет где-то за Уралом.

Начпродначвещ

Его звали Саша, мы нарекли его Санёк или Сашуля. Невысокого роста, щупленький, круглолицый, постоянно улыбающийся, начальник продовольственной и вещевой службы. А так как тыл и медицину кто-то объединил в одно целое, то общались мы часто. Постепенно официальное общение переросло в дружеское: что-то достать, принести банку сока в нагревшуюся под июльским солнцем палатку или пожарить картошку с тушёнкой на сливочном масле. Санёк был слегка прижимистым, но, когда коллектив настаивал, сдавался и уступал воле большинства. Поначалу он так же, как и мы, был поражён войной и собирал всё, что попадалось в руки. То гранат привезёт, то патронов, то с грозненского рынка черешни. Скучно ему было здесь, и Санёк нередко хандрил.

– Слышишь, док, у тебя нет ничего такого, чтобы разкумариться?

– Промедол, но он подучётный, каждая пустая ампула через фээсбэшников списывается и в их присутствии в костре уничтожается.

– А может, есть чего-нибудь в загашнике? Вчера на рынке пробовал чеченскую анашу, не вставляет.

– А насвай, его полно на прилавках?

– Детский сад это всё!

– О, вспомнил, есть порошок – дикаин! Из группы местных анестетиков, но вставляет не хуже кокаина, тоже учётный, но его можно заменить сахарной пудрой в случае чего. Всё равно пропадает, Андрей Владимирович сказал, что в полевых условиях ничего из него делать не будет.

– Ну что, сообразим на троих? – к нашему разговору подключился Валера-начфин.

– Ок, Валера, всё равно без тебя сейф не открыть. Звони в караулку, что идём в финслужбу, сейф с аптекой вскрывать. Но я не буду, вдруг вы передознетесь, кто вам медицинскую помощь будет оказывать? Я со стороны понаблюдаю и вмешаюсь, если вдруг за оружие будете хвататься, согласны?

– Добро, док! Предлагаю в столовке и вмазаться!

Время под вечер, под светом керосиновой лампы Сашуля стелет тонкую дорожку белого порошка на полевой стол офицерской столовой. Черенком алюминиевой вилки он ловкими, умелыми движениями подравнивает края дорожки. Профи, наверное, подумалось мне. Санёк сворачивает в тонкую трубочку десятирублевку, и мы по очереди вдыхаем носом.

– Валера, давай теперь ты!

Валера повторяет, неумело, но старается не подавать виду.

– А что должно быть?

– Галлюцинации яркие. Смотришь на комбата, а видишь стройную девушку, зовущую тебя к себе. Но к комбату сегодня не пойдём, в зиндан посадит всех троих. Туши керосинку. Пойдём в палатку.

Пока дошли до нашего ночлега, Сашуля «поймал кайф».

– Хи-хи, хи-хи, ты прав, доктор, я вас уважаю, хи-хи, хорошо вас учат, хи-хи, я тоже хотел в академию поступать, ха-ха, баллов не добрал.

– Саш, выпей ещё пиво сверху, лучше будет. А то сейчас зампотыл начнёт тебя искать, не поймёт. Валера, а ты как, чувствуешь что-нибудь?

– Нет, только нос перестал запахи различать и слизистая онемела. Наверное, что-то не так делал. Давай повторим.

– Хватит, выпей пиво лучше.

Местный анестетик требует индивидуальной коррекции и конечно же предзназначен для обезболивания, а не для одурманивания. Я тогда только догадывался о силе суггестивного воздействия на человека и способах его достижения.

Случай из карьера

Оружие стреляет не только раз в год. Когда оно при тебе, то соблазн им воспользоваться велик, даже если ты не прирождённый охотник. Это как заноза, которую хочется вытащить из пальца. Но вместе с тем обладание им успокаивает и возвышает, особенно когда служишь в местах не очень спокойных.

– Док, дай из твоего пистолета пострелять!

– А из своего?

– Да мне комбат запретил оружие выдавать. Сказал, что мне незачем. На хлебовозке ведь езжу.

– Подожди, скоро он в отпуск уйдёт, тогда и постреляем.

Мы его побаивались из-за непредсказуемости и непоследовательности. После того, как дивизия устроила импровизированный салют на Девятое Мая, с двумя ранеными и сгоревшим складом, автоматы у всех изъяли, а пистолеты оставили только тем, кто подвергался опасности. Ежедневно мне приходилось перемещаться из полевого лагеря в жилой городок, а это четыре часа в день по малоохраняемой территории. Да и дом, в котором жила семья – «Титаник», – тоже считался зоной повышенной опасности.

Комбат ушёл в отпуск в ноябре. Спустя час, как вертушка увезла его из Ханкалы, в палатку медицинского пункта зашёл запыхавшийся и румяный Сашуля.

– Ну, что, док, едем в карьер? В хлебовозке лежит цинк патронов к ПМ.

– Хорошо, Сашуль. Я амбулаторный приём и перевязки закончу до обеда, а там и поедем. А где стрелять-то будем?

– В карьере, у трассы. Где обычно стрельбы проходят.

После обеда выехали за минное ограждение Ханкалы. Машина ползла с пешеходной скоростью. Петляющая дорога состояла из засохших грязевых рытвин и ухабов, оставшихся после осенних дождей. Ближе к месту назначения движение перекрыл солдат в бронешлеме и бронежилете с автоматом наперевес. Он нёс дежурство у свеженького бело-красного шлагбаума, которого ещё две недели назад не было.

– Приказ комдива, проезд транспорта в этот сектор обороны запрещён!

– Да мы туда и сразу обратно.

– Запрещено! Там и дорога перекопана! Вы не проедете… А в объезд – это по минному полю.

– Ладно, а нас пропустишь? Мы машину здесь оставим, сходим до карьера прогуляться.

– Да идите, только с дороги не сходите.

Взяли с собой по четыре пачки патронов и пошли к карьеру, где обычно проходили учебные стрельбы. По пути озирались по сторонам. Малозаметные красные флажки с белыми буквами «М» проблескивали сквозь высушенную летним зноем траву, как грибы-мухоморы после дождя. Карьер был громадной искусственной ямой, выкопанной добытчиками гравия и щебня. Лет пять-семь назад его разработку прекратили из-за грунтовых вод, и теперь он представлял собой этакий резервуар с косыми отвесными двадцатиметровыми стенами, маленьким озерцом в центре и обгоревшими мишенями разрушенных, проржавевших остовов трёх бэтээров.

Заходить в него неприятно: сразу чувствуешь тревогу в ожидании неприятностей, которые могут прилететь сверху. Но во время стрельб там выставляется оцепление, сейчас же мы были предоставлены самим себе и ощущали себя по-детски беззащитными. ПМ и пара РГД в карманах были лишь лёгким прикрытием, уменьшающим тревожный порог.

– Ну что, давай по банкам?

– Давай, начинай!

Насобирали консервных банок, выставили их на кирпичи. Мне вспоминалось детство, когда мы мальчишками вот так же стреляли из самодельных рогаток. Видимо, так и не повзрослели. Патроны, как всегда, имеют свойство быстро заканчиваться.

– Утолил жажду, Саш?

– Маленько… Продолжим завтра, док?

– Без проблем! Давай выбираться отсюда, как-то здесь неуютно вдвоём находиться. Да и стемнеет скоро.

Выбравшись из карьера, мы заметили две БМП, мчавшиеся в нашу сторону и окружающие нас с флангов. На броне восседали люди с разукрашенными лицами и банданами на голове.

– По всей видимости, спецназовцы. И, очевидно, по нашу душу…

– Бежим?

– Тебе хорошо, ты убежишь, а я как?

– Ну ладно, тогда будем ждать. За бегущими могут ведь и очередь послать…

Через пару минут машины остановились.

– Стой, стрелять буду!

– Да мы и не бежим. Свои мы, ребятки, свои.

– Руки за голову! На землю лицом вниз!

– Не чудите, ребята… вы, может, с кем нас спутали?

– Молчать, сука! Ещё слово скажешь, и оно будет последним.

Есть команды, о смысле которых не задумываешься и которые выполняешь автоматически и без вопросов. Их не нужно осмыслять, чтобы понять. В наши спины направили стволы АК. Небольшие стволы, диаметром с медный пятак, но от них так и веяло холодом, быстро распростряняющимся по телу. Мы ясно ощутили, что это уже не детские шутки. Всё, на что оставалось надеяться – на психическую устойчивость обладателей оружия.

Второй раз задумываюсь о бренности жизни за прошедшие полгода…

– Вы что тут делали?

– По банкам стреляли в карьере. Вот пистолет. Вон там гильзы наши валяются.

– Рядовой Иванов, ПМ изъять. Рядовой Сергеев, бегом в карьер. Проверь, есть ли гильзы. Эх, жаль, что вы не карандаши, мы бы вам здесь устроили праздник, пожалели бы, что на свет родились.

«Карандаши» – это на сленге некоторых офицеров «солдаты».

– Нашёл гильзы, ещё тёплые, товарищ капитан.

Голос принадлежал чумазому от краски солдату в кедах на босу ногу. У меня даже от сердца отлегло – лёгкая отдушина в происходящей чёрной комедии.

– Возьми с собой парочку. Всех на броню, и поехали к коменданту, он на КП сидит. Видел вас из бинокля на наблюдательном пункте.

– Надо так надо.

Мы залезли на БМП, который лихо доставил нас к командному пункту.

Разговор с комендантом был недолгим. Точнее, это был монолог. Комендант оказался кавказской наружности, плотной конституции, с признаками алиментарной гипертрофии. На нём красовался натовский камуфляж с аляповато поблескивающими полковничьими звёздочками на погонах, а шитая высокая кепка поблескивала двухголовым орлом:

– Что делали возле кустов, …? Подозреваем вас в связях с боевиками. В этом месте работает чеченский снайпер. Мы уже неделю его выслеживаем. Что вы ему там передавали в белом пакете? Вы уже были на прицеле нашей СВД. Садитесь в уазик, отвезу вас на гауптвахту до выяснения ваших личностей. Оружия, гранаты, удостоверения личности останутся у меня. Капитан, надень на них наручники.

Наши отговорки и объяснения в счёт не принимались. Нас закрыли в «собачник», или «волчатник», бронированного уазика, представляющий из себя безоконную душную металлическую кабину в заднем отсеке автомобиля (обычно там перевозили арестованных или багаж), и повезли теми же ухабами, но в другом направлении и с меньшими удобствами.

Гауптвахта представляла собой большую клетку-вольер площадью примерно тридцать метров. Вместо стен и потолка – толстые металлические прутья, умывальник из пластиковой бутылки, четыре лавки по периметру, стол по центру и отхожее место за рваной клеёнкой. Нашими соседями были два солдата-беглеца и заросший небритый майор в грязной камуфлированной немецкой майке и пятнистых брюках швейцарской армии.

– За что, ребята, попались?

– Да так, по пустякам, по банкам стреляли. А ты?

– А я из отпуска опоздал на два месяца. Вот дело шьют. Вторую неделю жарюсь здесь. Водки хотите?

– А можно? Нас ведь допрашивать сейчас будут, протокол задержания составлять.

– Не переживайте, до утра никто о вас не вспомнит. А ночью здесь холодно, да и комары спать не дадут.

– Разливай!

– Чашек нет, из горла по кругу. Вот хлеб, соль, луковица.

Казалось невероятным, что находишься под арестом, сидишь в тюрьме, пьёшь водку, греясь у небольшого костра, разожжённого в пепельнице из ржавого обода заднего колёса грузового автомобиля. Смотришь в его пламя, и в подсознании всплывает что-то древнее, оставшееся от наших доисторических предков. Всего каких-то несколько часов назад я лечил больных солдатиков, перебинтовывая нагноившиеся потёртости стоп и вставляя дренажи во вскрытые флегмоны, а сейчас меня подозревают в шпионаже, отбирают личное оружие и удостоверение личности. Жизнь умеет преподносить сюрпризы. В армии никогда не знаешь, что тебя ждёт. Планируешь одно – за тебя решают другое.

Но наши наихудшие опасения не сбылись. Как только мы стали укладываться на лавку, разводящий привёл к нам старшего прапорщика Степаныча, которой здесь знал всех и всё. Он был одет в новенькую горку (камуфляж горного спецназа), представился замкомбатом, забрал моё оружие, наши документы и освободил из заточения. Трёхчасовый плен закончился. Вечером наша история облетела весь лагерь, и утром не было отбоя от вопросов. Ну а когда через две недели из отпуска вернулся комбат, он объявил нам по выговору и отчитал в самой жёсткой форме.

По-индейски

Когда штатного начфина за растрату казны батальона отстранили от должности и направили командовать взводом солдат, на его место назначили выпускника Воронежского института радиоэлектроники. «Офицер хорошо зарекомендовал себя по службе, имел подход к подчинённым и командованию», как обычно и пишут в служебной характеристике.

– Не беда, что не знаешь приказов и наставлений, – напутствовали его, – научишься быстро. Я это дело освоил в течение недели. Хотя, конечно, в Ярославле на начфинов готовят пять лет. Но главное – правильно считать и не повторять ошибок предшественников! Не каждый может пройти испытание деньгами и властью.

– Да уж, денежное довольствие выдавать дело нехитрое, а вот вести счета, документацию – требует определённых знаний.

И направили его во Владикавказ на трёхмесячные курсы бухгалтеров. Два-три раза в месяц он прилетал на вертолёте в Ханкалу для выдачи денежного довольствия. И в тот вечер он приехал со свидетельством об окончании курсов. На память привёз охотничий нож и беслановскую водку. И, естественно, обмывал это событие.

Рядовой Кокур, охранявший его КУНГ, где располагась финансовая служба, был из тяжёлых солдат. Не секрет, что для службы в Чечню отбирали самых недисциплинированных, тех, кто не ужился в роте, имел судимости, был склонен к злоупотреблениям алкоголем. Когда я проводил осмотр пополнения, прибывшего из воинских частей Дальнего Востока, четверть была «забракована» по морально-психологическим показателям. На что комбат сказал мне: «Ты, что ли, будешь в караул ходить или в палатках подметать? Лучших не будет…»

За полгода у бойца были три закрытых черепно-мозговых травмы, полученных в состоянии алкогольного опьянения. Но каждый раз он возвращался из центральных госпиталей свежим и отдохнувшим от службы.

– Рядовой Кокур, принеси мне воды, – крикнул ему начфин, когда тот проходил с автоматом мимо кунга.

А рядовому Кокуру по сроку службы, приближающемуся к дембелю, неохота было исполнять приказы быстро, шестерить, и к тому же он находился сейчас в карауле. Но воду он принёс – когда сменился с поста, чем привёл начфина в бешенство.

– Ты что так медленно ходишь? Я же тебе сказал – бегом! Да ты сейчас у меня в грязь ляжешь и ползать по лагерю будешь, как червь дождевой!

В подтверждение своих слов начфин поднёс холодное лезвие охотничьего ножа, пахнущее недавно разрезанной колбасой, ко лбу солдата, придерживая его чубчик другой рукой. Кокур, испугавшись, дёрнулся назад, оставив в дрогнувших от неожиданности руках старшего лейтенанта волосы и кожу.

В два часа ночи ко мне постучали. Не спеша, снимая с предохранителя пистолет, я подошёл к двери, обитой бронежилетами и шинельной тканью.

– Кто там?

– Это я, водитель комбата. Товарищ капитан, командир приказал привезти вас в лагерь, требуется ваша помощь.

– А начальник аптеки что, не справится? Он ведь сегодня дежурит.

– Нет, говорит, что без вас не может.

– Ладно, через пять минут буду в машине.

Прибыв в лагерь, я обнаружил Кокура, лежащего на носилках, в медицинском пункте батальона. В локтевой вене стояла капельная система, голова перебинтована толстым слоем марли, повязка пропитана кровью.

– Что случилось?

– Да начфин бойцу скальп снял! – ответил начальник аптеки. – У него модный чубчик был. Вот он и резанул по нему. В итоге ни волос, ни кожи, – только дырка до кости.

– Срежьте немедленно повязку!

Под ней белела лобная кость размером с советский металлический рубль. Края раны кровоточили, а в глазах у видавшего виды солдата застыл страх.

– Может, пришьём что-нибудь на это место, Вячеслав Иванович? – спросил начальник аптеки. – Начфин обещал все затраты на лечение оплатить.

– Пусть оплатит сначала себе адвоката. Кожу со лба искали?

– Дак не помнит он, куда её выбросил. Пьяный, не поднять. Я с фонариком всё обегал, но там грязь, может, и затоптали.

– А что пришивать-то собрались, Андрей Владимирович?

– Ну, снимем с попы или спины заплатку и пришьем!

– Эх, товарищ старший прапорщик, поздно здесь шить. Да и не наше это теперь дело. Надо в медбат везти, но боюсь, что и там не возьмутся.

– Командир сказал, чтобы на месте лечили!

– Я ему завтра сам всё объясню. Обработайте перекисью, наложите повязку, пусть капается, антибиотик дайте, из того, что у нас есть, обезбольте, утром отвезём.

Перед отправкой в Россию начфин заплатил Кокуру, чтобы тот написал объяснительную: «Шёл, мол, ночью по автопарку, поскользнулся, шапка слетела, упал, ударившись головой о кусок острого металла, торчащего из-под земли…» Он и написал. И больше в Чечне его не видели. Они вместе с Сергеевым улетали на медбатовской вертушке из Ханкалы, по-разному изменившей их судьбы и здоровье. А начфин вскоре пошёл на повышение в полковую финансовую службу. Но там его скоропостижно настигла рука прокурора за хищения в особо крупных размерах.

Показной суд

В армии любят судить. Для обслуживания этого процесса создана военная прокуратура. Один из коллег, поработав гинекологом пару лет в Ханкале, заочно закончил юридический и перешёл служить в подполковники юстиции.

Иногда спрашиваешь у самого себя, а тех ли взяли на службу?