Конечная остановка. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 11
«…Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека – это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым. Способность воспринимать то непостижимое для нашего разума, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука, – это и есть религиозность. В этом смысле я религиозен. Я довольствуюсь тем, что с изумлением строю догадки об этих тайнах и смиренно пытаюсь мысленно создать далеко не полную картину совершенной структуры всего сущего» (Отрывок из статьи «Мое кредо». Цитируется по: Альберт Эйнштейн. Собрание научных трудов, М.: «Наука», 1967, т. IV, ст. 55, с. 175).
То, что Эйнштейн называл религиозностью, к религии и вере в Бога не имеет отношения – речь идет об ощущении таинственности мироздания, и любой астрофизик, хотя бы раз глядевший в телескоп на далекие скопления галактик, согласится, что невозможно не застыть в восхищении при виде этих сталкивающихся, расширяющихся, сжимающихся и вращающихся друг около друга миров, каждый из которых содержит миллиарды звезд, подобных Солнцу, и великое множество планет, схожих с нашей Землей. Разглядывая фотографии далеких небесных объектов и восхищаясь их неразгаданной природой, атеист не перестанет при этом быть атеистом, а верующий человек, конечно же, будет черпать в этом естественном восхищении дополнительные силы для своей веры.
Что же до Альберта Эйнштейна, то 24 апреля 1921 года Герберт Гольдштейн, раввин нью-йоркской синагоги послал великому физику телеграмму из пяти слов: «Верите ли Вы в Бога?»
Эйнштейн ответил: «Я верю в Бога Спинозы, который проявляет себя в упорядоченной гармонии сущего, но не в Бога, который интересуется судьбами и поступками человеческих существ».
Бог Спинозы, как известно, не имеет отношения к тому Богу, о котором говорят религии – иудейская и христианская. Бог Спинозы – это природа, познанная и непознанная, но в принципе, конечно, познаваемая и составляющая предмет научного исследования, а не религиозного поклонения.
И еще:
«Это была, конечно, ложь – то, что вы читали о моих религиозных убеждениях, ложь, которая систематически повторяется. Я не верю в собственного Бога, и я никогда не отрицал этого, но выразил это отчетливо. Если во мне есть что-то, что можно назвать религиозным, то это только безграничное восхищение устройством мира, постигаемого наукой» (Из книги «Albert Einstein: The Human Side», изданной Принстонским университетом, редакторы Helen Dukas и Banesh Hoffman).
Надеюсь, из приведенных цитат достаточно понятно отношение Эйнштейна к вере в Бога и религии.
* * *
Не верил в Бога и великий физиолог Иван Павлов. Академик Леон Абгарович Орбели, ученик Павлова и тоже очень известный физиолог, рассказывал (привожу этот рассказ так, как он опубликован на сайте писателя Михаила Чулаки):
«Когда Павлова избрали председателем Общества русских врачей, он первым делом настоял на том, чтобы отменили панихиду в память о С.П.Боткине, с которой начиналось ежегодное заседание:
– Черт его знает, что за манера завелась у нас ни с того ни с сего служить панихиду? Мы ученые и собираемся почтить память ученого, а тут вдруг почему-то панихида.
Пришли как всегда не только врачи, но и родные Боткина, привыкшие к обычному ритуалу. Но начались слушания – и никакой панихиды. Родственники ушли разочарованные, и на другой день Павлов каялся:
– Какого я дурака свалял вчера! Как я не подумал! Мне не хотелось нюхать ладан, а я не подумал о том, что чувствуют члены семьи. Ведь они же пришли не доклады наши слушать! Они привыкли, что мы посвящаем заседание памяти Боткина, служим панихиду. Они же верующие люди. Я неверующий, но должен же я считаться с чувствами верующих! Никогда себе этого не прощу! Я это понял, как только увидел лицо вдовы.
И другой случай. Павлова посетил почтенный старик, врач, его товарищ по Медико-Хирургической академии. Сотрудники слышали, что разговор сначала шел мирно, а потом вдруг послышались крики Павлова. Старик ушел, а Павлов объяснил:
– Черт его знает. Всегда приходил, вспоминал приятно студенческие годы, а тут вдруг спрашивает: «Как ты относишься к загробной жизни?» Я говорю: «Как отношусь? Какая загробная жизнь?» – «А все-таки, как ты думаешь – загробная жизнь существует или не существует?» Сначала я ему спокойно объяснял, а потом мне надоело: «Как тебе не стыдно! Ты же врач, а говоришь такие глупости!»
На следующий день Павлов пришел мрачный:
– Что я наделал! Ведь этот доктор ночью покончил с собой! А я, дурак, не учел того, что у него недели три как умерла жена, он искал себе утешения, надеялся встретиться с душой умершей. А я оборвал его… Все-таки нужно же немного думать не только о своих мыслях, но и о других людях».
– Так что очевидно, – заключает академик Орбели, – Павлов был атеистом, но при этом он старался щадить чувства верующих. А когда в силу своего нетерпеливого темперамента давал им понять всю глубину их заблуждений, то потом раскаивался. Религию он считал разновидностью психотерапии – не больше и не меньше.
На вопросы анкеты архиепископа Кентерберийского академик Павлов в 1936 году ответил коротко и однозначно:
«Верите ли Вы в Бога или нет?» – «Нет, не верю».
* * *
Человек, естественно, вправе менять свои аксиомы, и никто не может поставить ему это в вину. Недавно изменил свои воззрения британский профессор философии Энтони Флей. Ученому больше 80 лет, и полвека своей долгой жизни он считался одним из самых известных в мире философов-атеистов. На закате лет, внимательно, по его словам, изучив данные разных наук, Флей пришел к выводу о том, что Вселенная не могла возникнуть спонтанно, без вмешательства Высших сил. Невозможно без такого вмешательства объяснить развитие жизни на Земле и ряд других природных явлений. На протяжении десятков лет профессор утверждал, что нет никаких доказательств существования Бога. Сейчас Флей полагает, что нашел такие доказательства, и по зрелом размышлении поверил в то, что Бог есть. «Исследования ДНК, – утверждает он, – показали, что для создания жизни необходимо участие разума».
Возможно. Это одна из гипотез, к Богу, вообще говоря, не имеющая отношения. Предположим, что жизнь на Земле была действительно создана с помощью разумных действий. Прилетели, к примеру, инопланетяне, увидели, что Земля пуста, но потенциально годится для обитания живых существ, и населили первичный океан планеты бактериями, из которых за миллиард лет развились разумные существа. Доказать эту гипотезу, в принципе, возможно, как и опровергнуть – если будет доказано, что никакие инопланетяне в доисторические времена Землю не посещали.
Но как это доказывает существование Бога?
Энтони Флей сделал свой личный выбор, и не более того. Кстати, с этого момента он перестал быть ученым. Вовсе не потому, что поверил в Творца. А потому, что остановился и сказал: «Все. Приехали. ДНК создал Бог, и больше тут исследовать нечего».
Впрочем, Флей не вполне последователен в своем выборе – наверно, трудно стать действительно верующим после столь долгого атеистического опыта. «Я не верю в христианского или исламского Бога, – говорит профессор, – это всего лишь Саддам Хусейн космических масштабов. Бог – это разумная сущность, имеющая цель».
То есть, Бог профессора Энтони Флея вполне может быть и тем самым инопланетянином, о котором шла речь выше – ведь и он, пришелец с другой планеты, есть разумная сущность, имеющая цель…
Пример с профессором Энтони Флеем я привел здесь, чтобы показать еще раз: вера или неверие в Творца – личный выбор каждого, и более того, выбор этот может меняться на протяжении человеческой жизни. Атеист может поверить в Творца, верующий – засомневаться и стать атеистом. Ссылаться при этом можно на что угодно: «научные» доказательства, мистический опыт, жизненные обстоятельства…
На самом деле аргументы не требуются. Человек выбрал другую аксиому. Его право.
* * *
И в заключение – еще одно важное обстоятельство, о котором предпочитают не вспоминать верующие (да и ученые-атеисты тоже), когда рассуждают о возможной конверсии науки и религии и взаимовлиянии аксиом.
Вера в Бога или неверие в Него, выбор аксиомы – личное дело каждого, и никто не вправе вмешиваться в этот выбор.
Иное дело – наука и религия. Это общественные институты, и проявляют они себя совершенно по-разному.
Наука существует для того, чтобы описать и понять строение мироздания (включая и человека, как части Вселенной). До недавнего времени (если точнее – до появления эвереттизма) считалось, что Вселенная у нас одна, и, следовательно, научная истина тоже едина. Во всяком случае, ни один физик – верующий или атеист – не сомневается в том, что тела притягиваются друг к другу с силой, которая меняется обратно пропорционально квадрату расстояния. Это научно установленный факт, закон природы.
Верующий ученый и ученый-атеист всегда поймут друг друга, работая вместе над одной научной проблемой. Но ситуация принципиально меняется, когда начинают говорить о возможности доказательств религиозных догм научными методами или о поисках в религиозных книгах доказательств той или иной научной идеи. Ибо тогда приходится спрашивать: о какой из религий речь-то идет? Наука одна, религий много. Каждая из них по-своему рисует картину мироздания и не собирается от своей картины отступаться, вносить в нее изменения.
Когда еврейские теологи сопоставляют религиозную картину эволюции Вселенной с научными фактами, они, естественно, имеют в виду описание Творения и человеческой истории в Торе. Христианские теологи присовокупляют к тому Новый завет, и там ищут соответствия с научными представлениями, но еврейские мыслители с таким подходом, конечно, согласиться не могут. А у мусульман свой взгляд, и свои представления о соответствии науки и религиозных догм.
Которое же из них истинно?
Получается, что, когда религиозный философ говорит о полезном взаимовлиянии науки и религии, он имеет в виду единую науку и конкретную религию – иудаизм, христианство, ислам, а может, и того «хуже»: буддизм, индуизм, синтоизм, конфуцианство с их совершенно различными представлениями о мироздании. «Наука, – говорят нам, – подтверждает, что мир был создан в течение шести дней из первозданного хаоса (Большой взрыв)». То есть, наука подтверждает представления иудаизма и отвергает представления любой из восточных религий? С помощью науки можно, значит, сделать выбор – какая религия правильная, а какая нет?
Сопоставляя научные факты и религиозные представления, мы не к истине придем в результате, а к гораздо большим распрям, нежели те, что были в средние века. Нет науки американской, – говорим мы, – нет науки российской, израильской или французской. Наука едина. Но если поверять религиозные догмы научными теориями (и наоборот), неизбежно возникнут иудейская физика, мусульманская биология и христианская химия.
Сегодня, к счастью, лишь немногие энтузиасты занимаются поисками в науке подтверждений того или иного религиозного учения. Если идеи конвергенции науки и религии найдут всеобщее признание, кончатся и наука, и религии, наступит всеобщий разброд, истина перестанет быть единой, и нынешняя война цивилизаций получит свое вполне «научное» обоснование.
Оставим науку науке. Пусть верующие ученые и атеисты делают общее дело. Вера в Творца или неверие не мешают процессу познания.
Не нужно спорить об аксиомах веры и неверия. Наука от этих споров не выигрывает.
Вести-Окна, 28 сентября 2004,
стр. 12—14
МОНАСТЫРЬ
За утесом начался подъем. Дорога, покрытая щебнем, превратилась в узкую, утоптанную множеством ног тропу, петлявшую между деревьев, выбегавшую на край обрыва и опять скрывавшуюся в тени. Древняя традиция требовала, чтобы несколько последних миль паломник прошел пешком, не прибегая ни к помощи мысли, ни даже к простейшим способам извлечения пространства, без которых жить так же трудно, как дышать там, где нет воздуха. Все возможно, но для всякой возможности есть этический предел, и Аббад лишь мимолетно подумал о том, что мог бы уже сейчас стоять перед монахами и рассказывать о своем желании, а не тащиться вверх по крутому склону.
Поворот тропы вывел Аббада к обрыву, откуда открывался изумительный вид – над пейзажем работали не только сами монахи, но и паломники. Трудно сказать, кто больше приложил усилий, физических и умственных, но результат заставил Аббада остановиться, подойти к самому краю и заглянуть вниз. Там парила в воздухе и впитывала световую энергию плотная мысль, специально подвешенная кем-то из паломников, чтобы изгнать из сознания страх и неуверенность. Ни страха, ни, тем более, неуверенности у Аббада не было, и он отогнал чужую мысль дальше от обрыва, тогда только и разглядев, что находится в глубине, и даль времен тоже только теперь оценив по достоинству.
На глаз глубина пропасти составляла мили три, а то и четыре. По времени судить было еще труднее; Аббад решил, что заглядывает циклов на триста, но мог ошибиться. Он не настолько хорошо знал историю, чтобы сказать – относится ли увиденная им на дне провала деревня к циклу Хасадея или, вполне может быть, к циклу Торента. Похожие красные крыши, и дороги тоже… а людей там, конечно, не было, с прошлым всегда так: жизнь можно увидеть лишь при сближении.
Он посмотрел в даль – зрелище могло, наверно, потрясти ребенка, не имевшего понятия о комплексной перспективе, Аббад же удовлетворенно кивнул: все было именно так, как он себе представлял, так, как описывала теория, да и могло ли быть иначе, чем это предписано физическими законами? Но как красиво! Аббад смотрел, как истончаются вдали линии рек и становятся плоскими уступы далеких гор. Перспектива сглаживала неровности, а дымка чужих мыслей, испарения чужих эмоций создавали мерцающую колышущуюся завесу, за которой туманно проступали контуры континента Ассонг, где Аббад был много раз, но никогда не думал, что земля эта может выглядеть так странно и незнакомо, если смотреть на нее с противоположной стороны планеты.
Красиво, да. Очень. Стоять бы так и смотреть. И думать, направляя свою мысль поверх мерцающего занавеса, чтобы не смешивать собственные размышления с устоявшимся мнением большинства.
Надо идти, сказал он себе и вернулся на тропу.
Дальше стало хуже. Путь перегородил огромный валун, обойти который в трехмерии не было никакой возможности – пропасть слева, вертикальная стена справа. Задачка для торопливого паломника: а ну как не хватит терпения, не захочется терять времени, или забудет человек, куда идет? Маловероятно, конечно, но не исключено, потому что поднимаются в Монастырь люди, сосредоточенные на невыполнимой идее.
– Ладно, раз так, – вслух произнес Аббад и ухватился обеими руками за острые выступающие грани. Подтянулся, почувствовал, как отозвалось тело. Стало легко, ноги оторвались от земли, на это монахи и рассчитывали: на автоматизм, на инстинкты. Нельзя. Аббад повторил себе «Нельзя!», и пальцы ощутили тяжесть тела. Аббад едва не упал, пришлось крепче вцепиться пальцами, содрать кожу на ладонях, почувствовать и загнать в подсознание боль, вонзить кончики пальцев в камень так, что посыпалась мелкая крошка, запорошив глаза…
Аббад повис, перекинул правую руку выше, вцепился в неровность, воткнул в нее большой палец и перекинул вторую руку. Он ощутил наверху движение и поздно понял, что камень расплывается, становится податливым, как глина, пальцы заскользили, пришлось погрузить руку по локоть, чтобы добраться до тверди. Как же теперь, что делать, невозможно…
Аббад уперся взглядом в серую поверхность, на которой появлялись трещины, сосредоточился, приказал камню застыть и едва успел выдернуть руку. Он повис на кончиках пальцев одной руки, будто прилип к стене, и действительно прилип – грудью, хламидой своей, из которой едва не выпал, но одежда не подвела, и сразу полегчало, а камень, конечно, отозвался, мысли хлынули сверху, подобно водопаду, Аббад задержал дыхание – он не хотел вдыхать чужие мысли, и без того силы на пределе, – подтянулся, и пальцы легли на горизонтальную поверхность, липкую и уступчивую. Тело нашло, наконец, с камнем общую идею, поднялось над ней, теперь уже и думать ни о чем не надо было: Аббад опустился на влажную поверхность и вскочил на ноги. Он стоял на камне, как на вершине горы: радость его была розовой, подобно облакам над Карадой, и поднималась прозрачным туманом. Валун уменьшался в размерах, и очень быстро Аббад встал на тропе, камень же оказался простым булыжником. Аббад ногой отшвырнул его в пропасть и пошел дальше, не оглядываясь.
Слишком легкой стала вдруг дорога, подъем прекратился, а за новым поворотом возникла равнина, поросшее высокой травой поле, будто и не было крутой горы с воткнувшейся в небо вершиной. Аббад хотел заглянуть за близкий здесь горизонт, но взгляд ушел в пространство, потерявшее почему-то способность прогибаться.
Наверно, сейчас начнется самое трудное. Может быть, невозможное. Конечно, равнина – всего лишь передышка. Скоро… Что?
Из воздуха медленно возникал Монастырь. Он рождался из чьих-то фантазий, из долгих обсуждений и споров, из предвидений и недоговорок, уступок и разочарований, надежд и неосознанных желаний. Стены его, даже будучи пока всего лишь мысленными конструкциями, представлялись упрямыми, как характер самого Аббада, и его неудержимо притягивало к ним, как притягивает земля или чья-нибудь гениальная мысль, против которой невозможно устоять. Из шуршания множества идей возникла высокая стена, изгибавшаяся вверху так, что издали Монастырь был похож на изготовившийся к полету старинный воздушный корабль.
Монастырь встал, наконец, во всей своей красе, о которой Аббад был наслышан, но в его реальности оказался совсем не таким, каким его описывали. Не великий, но величественный. Не пугающий, но грозный. Не подавляющий, но внушающий трепет. Где-то Аббад уже видел нечто подобное, он мог бы даже вспомнить – где и когда, но не было у него сейчас желания копаться в памяти, хотя он и знал, как найти нужное воспоминание. Какая разница? Все равно, на что бы он ни был похож внешне, Монастырь был один, других таких не существовало ни в Галактике, ни в других мирах по той простой причине, что законы физики не позволяли находиться в одном фазовом пространстве двум объектам с одинаковым полным набором квантовых чисел, включая и числа нематериальных измерений, которых в этом сооружении древности было, пожалуй (так казалось Аббаду), больше, чем материальных плит, сделанных из глины и камня. Материальное было в основании Монастыря, в его фундаменте, и стены внизу тоже выглядели материальными и устойчивыми к изменениям поля тяжести, но, чем выше поднимался взгляд Аббада, тем яснее юноша понимал, что там, в высоте, и стены, и площадки, и пилоны были слеплены не из обожженных звездным светом камней, а из мыслей создателей этого удивительного сооружения. А на самом верху, выше тех крыш, что мог обозреть Аббад, не вступая в противоречивые отношения с конструкторами замка, сияла, как голубая звезда, единственная идея, символ этого места, его название, его суть. Выразить эту идею словами Аббад не мог, слишком она была для него сложна и многогранна, а без слов, без собственной интерпретации, идея Монастыря так и осталась ярким, ослепляющим сознание, лучом, вдоль которого и нужно было идти, чтобы не попасть ни в звездный шторм, ни в запретные для человеческого воображения закоулки Галактики.
«Паломник, ты пришел.
Иди по лучу, и тебя встретит монах,
Тебя встретит монах, и ты получишь помощь,
Ты получишь помощь, если твоя мольба – о невозможном.
Но если ты молишь о невозможном, зачем ты нарушаешь покой Монастыря?»
Иди, сказал себе Аббад и сделал первый шаг к Монастырю. В стене на уровне вершины высокого дерева появилась дверь – простая, без замков, кодов, задвижек, материальных или мысленных. Дверь звала, и он вошел.
Подпрыгнув, он с удовольствием ощутил, что мышцы точно оценили высоту в этом измененном тяготении, поболтал в воздухе ногами (может, кто-то подставит опору, но нет, никто не собирался ему помогать) и, толкнув дверь, ввалился в широкий коридор. Дверь захлопнулась с тихим щелчком и произнесла равнодушно: «Обратной дороги нет».
– Знаю, – улыбнулся Аббад. Он и не собирался обратно.
– Знание не избавляет от необходимости познания, – назидательно сказала дверь и умолкла, показывая, что в дальнейшие пререкания вступать не намерена. Истина была азбучной, от двери в Монастырь Аббад ожидал более сложных и неожиданных умозаключений.
В коридоре было темно, и Аббад постоял минуту, дожидаясь, пока глаза привыкнут к инфракрасному диапазону. Проявился длинный и узкий – двоим не разойтись – проход, стены светились мрачно, а с потолка капала тяжелая жидкость, растворявшаяся в воздухе: вопросы без ответов, обычная, как он слышал, игра для входивших. Отвечать было не обязательно, игры монахов забавляли, но не входили в непременную программу. Аббад, однако, любил вопросы. Что могли спросить монахи, он себе представлял плохо и потому поймал в ладонь одну каплю, прежде чем она успела иссякнуть. Жидкость обожгла ладонь и впиталась в кожу так быстро, что Аббаду даже показалось, будто он не смог понять ее смысла, и как теперь разберешь – что твое, что чужое в смеси нового и старого, узнанного и еще не виденного? Впитавшись, капля повисла перед его глазами короткой жаркой пульсирующей в воздухе надписью: «Только прямо».
Это и не вопрос был вовсе, а указание пути. Похоже, монахи не собирались с ним играть – значит, отнеслись серьезно.
Что ж, прямо так прямо. Знать бы еще, имели монахи в виду лишь материальное направление, или прямого пути нужно было придерживаться и в духовных поисках.
Аббад сделал несколько шагов, вглядываясь в открывшуюся даль коридора. В бесконечности возник белый свет – тусклая точка, с каждым мгновением становившаяся ярче.
«Увидишь свет в конце тоннеля,
Увидишь смысл в конце пути»…
Аббад увидел свет, о котором говорили все, кому довелось не только войти в Монастырь, но и покинуть его. Смысл он знал – потому и пришел.
Бесконечность обернулась на деле сотней шагов, яркая точка обратилась в светящийся круг, и Аббад, даже при напряжении всей воли, не смог разглядеть, что находится там, за новой дверью. Как ее открыть, он не знал тоже. Положил ладонь в центр круга – ничего не произошло, но, может, ничего и не должно было измениться?
«Да», – сказал воздух.
«Что – да?» – озадаченно переспросил Аббад.
«Свет в конце тоннеля, – объяснил воздух. – Ты хочешь пройти, а не вернуться? Значит, да».
«Да», – сказал Аббад.
Свет пролился ему на плечи, оказавшись жидким, как вода в ручье, у света был приятный запах цветочного мыла, Аббад растер свет ладонями, одежда мешала, и он понял, что пора ее скинуть. Он облил себя светом, и балахон истаял. Истаял и висевший на поясе оптический нож – единственное оружие, которое Аббад взял с собой; пользоваться им он не собирался, но без него чувствовал себя наполовину голым.
Аббад оказался полностью обнажен – обнажено было тело, обнажены были его мысли, обнажилось даже то, что он считал запрятанным глубоко в подвалах памяти, и нематериальная его суть обнажилась тоже.
Тем лучше. Меньше придется объяснять словами.
Дверь открылась – исчез свет в конце тоннеля, исчез и сам тоннель. Аббад стоял посреди большой комнаты, огромные – от пола до потолка – окна которой выходили на один и тот же склон горы, будто пространство снаружи свернулось и стало однонаправленным. Скорее всего, так и было, но раздумывать над этой топологической особенностью у Аббада не было времени: перед ним на расстоянии вытянутой руки стоял человек. Наверно, он был высок. Наверно – не молод. Возможно, у него была мощная фигура бойца. Скорее всего, на человеке была одежда. Все это существовало с разной степенью вероятности, и оттого монах выглядел странно: будто он то был здесь, то исчезал, то присутствовал, то еще не родился, он был, и его не было – квантовые эффекты, которые Аббад так не любил в обыденной жизни, проявлялись сейчас в полной мере. Значит, – понял Аббад, – монахи действительно принадлежат не одному миру, но всем мирам одновременно. Он слышал такие рассказы, но полагал их апокрифами, поскольку не представлял, как можно жить с разной вероятностью в столь различных мирах и не потерять единства своего «я» и прочности своей сути. Монахам, однако, удавалось и это.
«Аббад, – услышал юноша. – Ты хотел прийти, и ты пришел. Говори».
«Я пришел, – Аббад постарался думать так, чтобы мысль оказалась не только ясной и точной, но еще и эстетически красивой, ведь только красивая мысль может быть истинной, особенно для монаха, – я пришел, чтобы просить о помощи».