Что скрылось во тьме? Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 16

– Как получилось, – терпеливо говорил Купревич, стараясь сдерживать мысль, чтобы слова ее не опережали, – как получилось, что наши места в самолете оказались рядом? У нас могли быть билеты – это вероятнее всего – в разных рядах или даже на разных рейсах. Более того, мы оказались вдвоем, третье кресло свободно, будто специально.

– Будто специально… – пробормотал Баснер. И возмутился. – Не думаете ли вы, что какая-то разумная… ну, не знаю… судьба? Рок?

Купревич дернулся как от пощечины.

– Нет, конечно.

Мысль в сознании почти оформилась – во всяком случае, настолько, что он смог задать следующий вопрос:

– Кто и когда сообщил вам о… смерти… Ады?

Слово «смерть» по отношению к Аде по-прежнему давалось ему с трудом. Чтобы его произнести, нужно было от чего-то оттолкнуться, что-то преодолеть, броситься с высоты в пропасть.

– Мне позвонил режиссер театра. Была ночь, а в Израиле утро. Он сказал, что с Адой произошло несчастье, и у меня… я… я почему-то сразу понял, что ее нет. По голосу. Дальше помню смутно. Он говорил, что меня ждут, билет заказан за счет театра… Эти слова привели меня в чувство. Что значит: произошло несчастье? Ада в больнице? «Ада умерла, инфаркт… соболезнуем…» Он сказал, что пришлет мейл, где все будет написано.

– Вы ему поверили?

Баснер со всхлипом вздохнул. Нет. Не поверил. Как он мог?

– Я позвонил Аде на мобильный. Несколько раз попадал на автоответчик. Потом ответила женщина. Мне в первый момент показалось, что Ада. Но это была Ронит Авидан, ее партнерша, они вместе играли. Ронит плохо говорила по-английски, а я не знаю иврит. Но сумел из странного набора ее слов понять… А вы? Как узнали вы?

Теперь в голосе Баснера звучали прокурорские нотки.

– Примерно то же самое. Только имена другие. И он сразу сказал, что Ада умерла.

– Что же получается? – изумленно (он еще не перестал изумляться?) спросил Баснер. – Почему другие? Странно!

– Боюсь, – сухо произнес Купревич, – все куда более странно, чем вам кажется.

– Более…

– Телефон у вас с собой, конечно? Можете посмотреть, в какое время – точно – вам звонил Узиэль?

Баснер достал смартфон из бокового кармана пиджака, включил, время тянулось медленно, оба ни о чем не думали – старались не думать. Думали о том, чтобы не думать.

Пальцы у Баснера опять дрожали, но нужную позицию он отыскал быстро.

– Видите? – произнес он и повернул экран, чтобы Купревич мог убедиться. – Время нью-йоркское. Три часа одиннадцать минут и семь секунд. Разговор продолжался четыре минуты сорок одну секунду. Номер израильский.

– Да, – кивнул Купревич. Достал свой мобильник, оставленный включенным, несмотря на требование пилота. Он знал, что работающие гаджеты не опасны для электроники. Нашел отметку о разговоре.

– Читайте, – сказал он и добавил. – Вслух.

– Шестнадцатое марта… вчера. Три часа одиннадцать минут и семь секунд. Продолжительность: четыре минуты сорок одна секунда. Номер… Господи, тот же номер!

Почему-то последнее совпадение поразило его больше всего.

– Конечно, тот же, – буркнул Купревич. – Только звонил не Узиэль, а какой-то Меир.

– Одновременно? Мне и вам? Но это невозможно!

– Одновременно. Значит, склейка произошла позже. Мы можем вычислить время, но сейчас, наверно, в этом нет смысла.

– Склейка? – Баснер уронил телефон на колени, и тот соскользнул на пол. Баснер наклонился и, пока нашаривал аппарат, Купревич не то чтобы успел привести в порядок мысли, но все же собрался достаточно, чтобы ощутить свое превосходство над соседом, так и не понявшим, что произошло в странной склеившейся реальности.

Баснер возился довольно долго – наверняка тоже пытался сосредоточиться, и ему это не удалось. Выпрямившись с телефоном в руке, он выглядел еще более растерянным, чем минуту назад. Впрочем, – отметил Купревич, – пальцы у него не дрожали.

– О чем вы? Вы понимаете, что все это значит?

Купревич кивнул. Он не мог утверждать, что понимает, это было бы преувеличением. Все, что он, как ему казалось, понимает, могло быть чепухой, игрой фантазии. Все, кроме одного. Ады нет, и они оба летят на ее похороны.

– Наверно, – пробормотал Купревич достаточно громко, чтобы Баснер услышал, но достаточно тихо, чтобы у самого не возникла уверенность, что он действительно произнес эти слова вслух. Мало ли что он думает. Одно дело – подумать, совсем другое – сказать. Придать слову реальность. Будто мысль менее реальна.

Что-то изменилось. Гул двигателей стал то ли громче, то ли, наоборот, тише, Купревич не мог определить, отметив только некое изменение. Самолет провалился, но сразу выровнялся.

– Опускаемся, – сказал Баснер с неожиданной надеждой на то, что скоро все станет таким, как обычно, как должно быть. Кошмар и сосед исчезнут, прекратят свое существование, потому что самолет пошел на снижение, сейчас командир сообщит об этом, и все станет как должно быть, как обычно…

– Дамы и господа! – заговорил динамик. – Наш самолет начал снижение. Через двадцать минут мы прибудем в аэропорт имени Бен-Гуриона. Прошу привести спинки кресел в вертикальное положение и пристегнуть ремни безопасности. В Тель-Авиве сейчас восемнадцать часов двадцать минут, ясно, температура плюс двадцать три градуса.

Баснер отвернулся к окну. Он не хотел видеть соседа. Он не хотел его слышать. Он будет смотреть в окно на облака, сквозь которые видны были то зеленые участки суши, то синие пятна моря, он будет смотреть в окно и ждать, когда самолет вздрогнет, коснувшись посадочной полосы. Тогда он повернется и увидит, что два кресла пусты, он все время летел один.

– Вас кто-нибудь встречает? – спросил Купревич, и Баснер, не оборачиваясь, ответил вопросом на вопрос:

– А вас?

Купревич промолчал. Он сообщил по электронной почте, что билет получил. Письмо было с уведомлением, пришло сообщение, что послание получено и прочитано адресатом. Единственная информация, которой он располагал, был адрес Ады в Тель-Авиве на улице Леонардо да Винчи. Ада говорила, что это рядом с театром, квартира жутко дорогая, но она может себе это позволить.

А кому писал или звонил Баснер? Сосед смотрел в окно, хотя там уже ничего не было видно: самолет вошел в облака, в салоне включили освещение, из-за плеча Баснера можно было разглядеть только плотную серость.

Купревич положил руки на подлокотники и закрыл глаза.

***

Оба стали звонить, едва самолет коснулся посадочной полосы. Купревич вызвал номер Ады, втайне надеясь, что все произошедшее окажется вывертом подсознания, реально же предполагая, что кто-нибудь все-таки ответит. Женский голос на иврите произнес фразу, прозвучавшую абракадаброй, а потом, сжалившись, объявил по-английски: «Вы попали в почтовый ящик номер…»

Да что ж это такое? Купревич отыскал имя режиссера и на этот раз ему ответил высокий мужской голос, нетерпеливый и озабоченный. Разговор, продолжавшийся минуту, не мог быть ничем иным, как бредом воспаленного воображения. По-английски режиссер говорил плохо, а по-русски, похоже, знал только слово «привет».

«Кен, шомеа, ми медабер?»

«Прошу прощения, это господин Узиэль? Я муж Ады. Надеюсь, вы меня встречаете…»

«Узиэль, да (он перешел на английский). Кто вы? Муж Ады? Вы издеваетесь? Как вы можете! В такой день?!»

Сигнал отбоя.

Купревич краем глаза увидел ошарашенное лицо соседа и еще раз позвонил Узиэлю – больше было просто некому. Долгие гудки и: «Вы попали в почтовый ящик номер…»

Купревич опустил телефон в карман, отстегнул ремень и поднялся. В проходе уже стояли нетерпеливые пассажиры, доставали с полок ручную кладь, громко переговаривались, далеко впереди, у выхода, началось движение. Купревич снял с полки саквояж, в затылок ему шумно дышал Баснер, но видеть его сейчас Купревич хотел меньше всего на свете.

– Послушайте, – сказал за спиной Баснер. – Это бред какой-то.

Пришлось обернуться.

– Вам удалось с кем-нибудь поговорить? – нервно поинтересовался Баснер. – Выходите, почему вы стоите?

– Нет. То есть не удалось. Не понимаю.

– Мне ответил мужчина, и, когда я представился, обозвал меня идиотом. Да выходите же!

Стюардессы, наверно, вежливо попрощались, но Купревич не видел ничего, входя вслед за пассажирами в помещение аэровокзала, поднимаясь на эскалаторе, проходя длинным коридором к кабинкам паспортного контроля, предъявляя американский заграничный паспорт. Вышел в огромный зал выдачи багажа. Лишь остановившись у ленты транспортера, он обрел возможность воспринимать окружающее и обнаружил рядом Баснера. Тот продолжил разговор, будто не было перерыва.

– Он назвал меня идиотом! Сказал, что нельзя так по-хамски… А когда я попытался объясниться… Вы слышите? Он сказал, что он – муж Ады. Муж!

Купревич успокоился. Услышал гомон голосов, увидел свой чемодан, медленно приближавшийся по ленте транспортера, успел подхватить его, поставил на пол и только после этого ответил:

– Я ожидал чего-то подобного.

Ничего подобного он не ожидал. Но сейчас ему казалось, что о таком варианте стал думать сразу после того, как Баснер показал фотографию Ады и объявил себя ее мужем.

– Ожидали? – Баснер дернулся за чемоданом, проплывшим мимо, догонять не стал, смотрел на Купревича пустым взглядом. Он действительно был похож на идиота.

– Куда вы сейчас? – Купревич не стал отвечать на вопрос. Он хотел, чтобы Баснер исчез из его жизни так же, как и возник. Из никуда в никуда. Он не собирался ехать с Баснером в одном такси, на одном поезде, в один и тот же город, на одну и ту же улицу, в один и тот же дом…

– К Аде, – решительно сказал Баснер и отвернулся.

Купревич поставил чемодан на колесики и поволок по «зеленому» таможенному коридору к выходу в зал ожидания, надеясь, что там будет стоять человек и держать в поднятой руке плакатик с фамилией.

Никто его не встречал. Постояв посреди зала, он увидел окошко обмена валюты, поменял доллары на шекели и покатил чемодан к стоянке такси. Назвал водителю единственный адрес, который знал. Ехали они быстро или медленно, стояли в пробках или мчались, как на пожар, – он ничего не помнил, ничего не разглядел вокруг, хотя всю дорогу смотрел в окно. Ни о чем, как ему казалось, не думал, сосредоточившись на том, что сейчас увидит Аду, она удивится и обрадуется, они обнимутся и никогда больше не расстанутся.

Такси остановилось около четырехэтажного дома. Дверь в подъезд была распахнута, но указателей не было, и Купревич постоял минуту перед входом, ожидая: может, кто-нибудь выйдет или захочет войти, и он спросит, в какой квартире живет Ада Купревич, актриса Камерного театра. Сейчас ему казалось странным, что он ни разу не спросил у жены номер квартиры, даже этаж не знал. Не приходило в голову – в письмах и разговорах они обменивались другими мыслями.

Он вошел в подъезд, оставил чемодан в глубине небольшого холла и поднялся по лестнице на первый этаж… на второй… двери были закрыты, фамилии не указаны, а номера ничего ему не говорили. Услышал голоса сверху и поднялся на последний этаж. Дверь в одну из квартир была распахнута, голоса доносились оттуда, и он вошел, сразу оказавшись в центре внимания.

Это была большая гостиная, с огромным, во всю стену, окном. На диване справа сидели три женщины в черных платьях. Молодая, средних лет и старая. Четверо мужчин сидели за круглым столом в центре комнаты и еще двое стояли у окна. На столе, прислоненный к стопке книг, портрет Ады, перевязанный траурной лентой. Портрет был ему не знаком, такой фотографии у него не было: Ада в роли Гермионы в «Зимней сказке». У него были другие фотографии Ады, но такой она не присылала.

Когда он вошел, взгляды устремились в его сторону, разговоры стихли, на лицах возник осторожный интерес.

Из коридора, который он сначала не заметил, вышла женщина в темно-синем платье до пят, подошла к нему и что-то спросила на иврите. Он покачал головой и ответил по-русски, не надеясь, что его поймут:

– Я Влад Купревич, муж Ады.

Помедлив, добавил: – Только что прилетел из Нью-Йорка.

Увидев недоумение на лицах, повторил то же самое по-английски.

Атмосфера в комнате изменилась мгновенно, заинтересованные взгляды стали враждебными и даже, как ему показалось, угрожающими. Женщина, заговорившая с ним, отшатнулась и чуть не упала, он инстинктивно помог ей удержать равновесие, но она отступила еще на шаг. Что-то происходило между этими людьми, что-то такое, что сделало его общим врагом. Из-за стола поднялся мужчина лет пятидесяти, немного сутулый, с темными волосами, зачесанными на прямой пробор, острый нос, очки, безумный взгляд сквозь стекла – Купревичу показалось, что этот человек сейчас его ударит. Изо всей силы, вложив в удар ненависть, которую он никак не мог испытывать, поскольку видел Купревича в первый раз.

Мужчина обошел стол, взглядом отодвинул женщину в синем, встал перед Купревичом и сказал, подбирая английские слова:

– Ада была моей женой. Кто вы и что вам здесь нужно?

Кто-то за спиной Купревича охнул, и что-то упало на пол с гулким стуком. Купревич обернулся: в двери стоял Баснер. Вопрос он слышал и, конечно, принял на свой счет.

– Баснер, – сказал он. – Ада Баснер была моей женой.

«Муж Ады» посмотрел на него взглядом, полным боли, страха и взорвавшейся, как бомба, ненависти. Отшвырнув с дороги Купревича, он повалил Баснера на пол мощным ударом в солнечное сплетение.

Купревич крепко ударился спиной о стену и с неожиданным безучастием наблюдал, как двое мужчин ухватили «мужа Ады» под локти и усадили в кресло у окна. Баснер тяжело поднялся, постоял, согнувшись, поднял сумку и что-то в ней искал.

Похоже, Купревич единственный понимал, что произошло, и представлял, хотя и смутно, что произойдет в ближайшие минуты. Он попытался бы объяснить, если бы его стали слушать. Возможно, объясняя, он сам понял бы кое-какие детали, остававшиеся пока за пределами осознания. Он даже посочувствовал сидевшему в кресле мужчине: тот сцепил ладони и смотрел на Баснера с ненавистью. Купревич не знал, понимает ли хоть кто-нибудь в комнате по-русски, но английский они должны знать.

Внимание было приковано к Баснеру, что-то искавшему в сумке. Альбом. Конечно.

– Послушайте, – произнес Купревич, – я попробую объяснить…

Женщина в синем что-то прочитала в его взгляде, что-то такое, чего он не смог бы передать словами. Она протянула Купревичу руку, он протянул свою, ладонь легла в ладонь, женщина повела его, и он пошел. Он готов был идти куда угодно, ему стало хорошо, он ощутил себя мальчиком, ему было пять или шесть, он оказался в толпе уличных мальчишек, он так потом говорил себе: «толпа», хотя мальчишек было четверо или пятеро, не больше. Он не понимал, чего от него хотели, а когда дошло, что сейчас его побьют – впервые в жизни, – женщина, возникшая из ниоткуда подобно фее, взяла его за руку, другой рукой раздвинула мальчишек, будто раскрыла штору, и он пошел за ней, хлюпая носом, точно так же, как сейчас.

Женщина привела его на кухню, усадила на табурет у столика, на котором стояло большое блюдо с апельсинами, сложенными горкой, села напротив и сказала требовательно по-русски:

– Рассказывайте.

Прислушавшись, добавила:

– Надеюсь, Шауль справится.

Купревич, как в детстве, когда женщина, которую он потом ни разу не встречал, усадила его на скамейку и сказала: «успокойся, пожалуйста, скажи, где живешь, я отведу тебя», успокоился, но сразу и взволновался опять от того, что может говорить на родном языке. Заговорил быстро, совсем не так, как в самолете, когда слова давались с трудом. Впоследствии он не смог вспомнить ни единого слова из своего наверняка сбивчивого и путанного рассказа. Ему казалось, что сознание сосредоточилось во взгляде. Редко когда удается, говоря с человеком, смотреть, не отрываясь, ему в глаза и ощущать эмоциями, а не разумом, что каждое твое слово впитывается, усваивается, и пусть ей не все понятно или все непонятно, но эмоционально они сейчас близки так, как он ни с кем прежде близок не был, кроме Ады, конечно, и женщина эта, немного старше Ады, с седой прядью в волосах, была так на нее похожа, что Купревич перестал воспринимать отличия. Он с Адой говорил, Аде рассказывал, Аде смотрел в глаза.

Замолчал, почувствовав спазм в горле.

– Меня зовут Лена, – произнесла женщина певучим голосом. – Елена Померанц. С Адой мы были подругами, насколько вообще возможно быть подругами в театральном мире. Я работаю в Камерном, костюмерша.

– Вы мне верите? – Слова вырвались непроизвольно, он очень хотел услышать «да».

– Нет, – откровенно призналась Лена и прислушалась к громким голосам из гостиной. Отношения там продолжали выяснять на высоких тонах, но Баснера за дверь пока не выставили, Купревич слышал его голос, срывавшийся на крик.

– Нет, – удрученно повторил Купревич. Подумав, добавил: – Я вас понимаю. Я бы тоже не поверил.

– Чего вы хотите? – у Лены перехватило дыхание, она закашлялась, лицо сразу сделалось некрасивым, Купревич отвернулся, он не хотел видеть ее такой, хотя какое это имело значение? Прислушался. Из гостиной не доносилось ни звука. Тишина казалась тем более странной, что недавно кричали все, и громче, визгливее других, – Баснер.

Откашлявшись, Лена налила в чашку воды из крана, сделала несколько глотков, повернулась к Купревичу, произнесла осуждающе:

– Именно сегодня… Аду только что похоронили, а вы…

– Похоронили? – поразился Купревич. – Как же… Почему? Не дождались меня? Господи, да что же это такое!

Эмоции взяли верх над рассудком, и он заплакал.

***

Номер в отеле оказался под самой крышей, улица А-Яркон была шумной даже в три часа ночи, на восьмой этаж доносились автомобильные гудки и – время от времени – сирены «скорой». Заснуть не получалось, хотя он принял две таблетки, но давали себя знать три чашки крепкого кофе, выпитые под присмотром Лены на кухне у Шауля… у Ады… то есть у Шауля… Господи…

Он лежал, смотрел в темное окно, где видел тень стоявшего на противоположной стороне улицы высотного здания на фоне подсвеченного городскими огнями ночного неба. Он знал, что произошло. Предполагал, что Баснер не представляет, но хотя бы смирился. А остальные – муж Ады (странно было даже мысленно произносить эти слова), ее подруги, друзья ничего не только не поняли, но и не хотели понимать. Даже Лена, которой он, сбиваясь и повторяя несколько раз одно и то же, рассказал историю Ады, их знакомства, любви и жизни: Ада в детстве, в юности («Откуда вы все это знаете?»), они с Адой в Москве, в Нью-Йорке, и всю Европу объездили, дважды бывали в Париже, двенадцать лет назад и… («Ада не бывала в Париже, двенадцать лет назад они с Шаулем никуда не ездили, потому что у них родился ребенок»).

«Ребенок?» – поразился он. Детей у них с Адой не было. Сначала она не стремилась завести ребенка, потому что было много работы в театре, приходилось бороться за каждую роль. А потом ребенка не хотел он: ему казалось, что детский плач и отсутствие покоя не позволят сосредоточиться на самом важном и ответственном проекте в его жизни. А потом Ада подписала контракт с Камерным театром на роль в постановке шекспировской «Зимней сказки» и улетела в Израиль, бросив мужа на произвол судьбы.

«Ребенок? У Ады?»

Должно быть, он сказал это вслух, потому что Лена холодно ответила:

«Вы не знали?»

«Нет. Но… Где?..»

«Гай умер, – сухо сообщила Лена. – Ему было полтора года, когда…»

Она не стала продолжать. Он не стал спрашивать. Хотел знать, что произошло, но вопроса никогда не задал бы. Нет. И знать не хотел.

Сколько времени он провел на кухне с этой женщиной, Леной? О чем они говорили еще? Он не помнил, хотя не выпил ни грамма спиртного. Наверняка Лена пыталась понять, кто он такой, откуда взялся, какое в действительности имел отношение к Аде. Мужчина из ее прошлого? А второй? Тоже? Они что, сговорились явиться именно сегодня, после похорон, когда Шауль не способен бороться с тенями прошлого?

«Я хочу поехать на кладбище».

Почему он не сказал этого раньше?

Лена поехала с ним, заказала такси. Был кто-то в гостиной, когда они выходили? Он не подумал, что на кладбище может столкнуться с Баснером. То есть подумал, но потом, когда они стояли с Леной у холмика черной взрытой земли. Они были одни, а, может, и нет: он не видел вокруг ничего и никого, только воткнутый в землю прут с табличкой, на которой что-то было написано на иврите. Наверно, даты рождения и смерти. Ни одной понятной цифры, ни одного понятного слова, и он мог верить, что в земле покоится не Ада, а кто-то незнакомый. Если нет даты смерти, то человек не умер. Нет.

Но и живой Аду он больше не мог представить.

Что-то произошло в сознании, что-то оттуда вытеснилось, он опустился на колени, бросил ком земли в центр холмика, земля просыпалась и будто исчезла, как исчезла из его жизни Ада. Он не видел, как ее опускали в землю, не видел, как закапывали, не видел ее после смерти и не мог представить Аду мертвой.

Он вообще не мог ее представить. Никакой. Имя и память. Память и имя.

Сколько времени он простоял на коленях? Наверно, Лена думала, что он молится. Он не молился. Не знал – как. И зачем.

Потом он неожиданно для себя оказался в номере гостиницы. Один. Лена привезла его и оставила? Наверно. Больше некому. А он даже не спросил номера ее телефона. Зачем? Поблагодарить. За что?

У Ады был сын, который умер. Как она пережила это?

Вопрос не показался ему странным. Да, у них не было детей. Сначала не хотела Ада, потом – он. Но сын умер.

Он был уверен, что не спал всю ночь. Переворачивался с боку на бок. Справа он лбом упирался в спину Ады, она почему-то всхлипывала во сне, но будить ее он не хотел. Поворачивался на другой бок, но с той стороны лежал в одежде и храпел Баснер.

Ему хотелось пить, он вставал несколько раз и каждый раз не мог отыскать ванную, чтобы выпить воды из крана, как привык с детства. Бродил по комнате, возвращался и валился на кровать, слышал тихие всхлипы справа и громкий храп слева, пытался уснуть, но не успел: неожиданно настало утро, солнце светило в глаза, Ада и Баснер ушли: Ада на кладбище, Баснер… ах, не все ли равно?

И что теперь делать?

Сон (разве он спал?) кое-как прочистил мозги. Купревич вспомнил вчерашний перелет, поездку в такси. Квартира Ады, муж Ады, Лена, подруга Ады, разговор на кухне, кладбище. Вспомнил, как по дороге в гостиницу он пытался объяснить Лене, что произошло на самом деле. Тогда он все понимал и был уверен, что Лена поняла его объяснение. «Отдохните, придите в себя, – сказала она, оставляя его одного в номере, – а утром…»

Что утром?

Он встал под душ, услышал отдаленный звонок телефона, выскочил, как был, мокрый, полотенце накинул на себя, как тогу. Телефон стоял почему-то не на тумбочке у кровати, а на полке открытого настежь платяного шкафа.

– Я вас не разбудила, Володя?

Лена. Володей его называла только Ада и несколько человек, знавших его с юности. Остальные – Влад.

– Нет, я уже…

– Тогда, – Лена заговорила решительно и твердо, возражений не принимала, – выходите из отеля, напротив кафе. Название на иврите, но у входа стоит большая кукла-повар, так что не ошибетесь. Мы вас там ждем.

– Мы?

– Мы с Шаулем. Вообще-то у него шива, он не должен был выходить из дома, но видеть вас у себя не хочет. Надеюсь, вы понимаете. Поэтому встречаемся в кафе.

– А… Баснер?

– В другом номере. Я звонила, он еще спит.

Крепкие нервы, однако.

– Вы спускаетесь?

– Да, сейчас.

***

Куклу-повара он увидел сразу, как только вышел из отеля. А увидев, захотел есть. И кофе. Последний раз он ел в самолете, сколько времени прошло?

Лена и Шауль сидели за столиком у окна. Шауль. Муж Ады. Отец ее ребенка. Нужно протянуть ему руку? Пожать длинные пальцы? Что-то сказать?

Глядя только на Лену, он сел за стол, где уже стояли тарелки с салатами, булочки, чашки с дымившимся кофе.

Шауль, на которого Купревич не смотрел, что-то сказал.

– Шауль, конечно, знает русский, но говорить с вами по-русски не хочет принципиально, – объяснила Лена. – Спрашивает: у вас с собой документы? Паспорт? Можно посмотреть? Там должно быть вписано…

– Я бы, – произнес он, – тоже хотел увидеть паспорт этого господина.

Шауль, на которого Купревич по-прежнему не смотрел, пожал плечами. Как мог он, не глядя, увидеть этот жест? Купревич просто знал, что Шауль пожал плечами и протянул Лене синий паспорт. Лена раскрыла на нужной странице, передавать Купревичу не стала, подержала перед его глазами.

Вот оно. «Married. Ada Uziel».

Ада. Фамилия мужа, конечно. Мало ли женщин с таким именем? Вздор.

Он понимал, что это не вздор. Ада была женой Шауля, которого он все равно видел краем глаза, как ни отворачивался.

– Девичья фамилия Ады – Теплицкая, – сказала Лена.

Да. И что? Мало ли женщин с такой фамилией?