– А я, – сказала Лис, – принесу королю – моему королю – первую примулу, первую ветвь боярышника, первый жонкиль.
– Наш король, – сказал я, и в Финистере воцарился мир.
Я откинулся на спинку кресла, лениво перелистывая занятный старый альбом.
– Я ищу герб, – пояснил я.
– Герб, дорогой? Это голова священника со стреловидной отметиной на лбу, на поле…
Я сел прямо и уставился на жену.
– В чем дело, Дик? – улыбнулась она. – В этой книге все написано. Хочешь прочесть? Нет? Тогда я сама расскажу. Дело было во время третьего Крестового похода. Жил-был монах, которого люди называли Черным Монахом. Он стал отступником и продался врагам Христа. Сьер де Тревек ворвался в сарацинский лагерь всего с сотней копий и захватил Черного Монаха в самой гуще вражеского войска.
– Так вот откуда взялся герб, – тихо сказал я, но про себя подумал о клейменом черепе в яме. Что бы это значило?
– Да, – ответила Лис. – Сьер де Тревек отрубил голову Черному Монаху, но сначала он заклеймил ему лоб наконечником стрелы. В книге говорится, что это был благочестивый поступок и что сьер де Тревек заслуживает всяческих похвал. Но мне кажется, клеймить людей – это жестоко, – вздохнула она.
– А ты не слыхала о каком-нибудь другом Черном Монахе?
– Слыхала. Был такой в прошлом веке здесь, в Сент-Жильда. Говорят, на солнце он отбрасывал белую тень. И еще – он писал на бретонском. Вроде бы оставил хроники, но я их не видела. Его звали Жак Сорг – так же, как одного старого хрониста и еще одного священника. Некоторые говорят, он был прямым потомком того предателя. Конечно, от первого Черного Монаха можно было всего ожидать. Но даже если у него и был ребенок – это еще не значит, что последний Жак Сорг произошел от него. Говорят, этот человек был святым. Настолько добрым, что ему не дали умереть, а забрали живым на небо, – добавила Лис, глядя на меня глазами, сияющими детской верой.
Я лишь улыбнулся.
– Но он и правда исчез, – настаивала Лис.
– Боюсь, его путь лежал в другом направлении, – шутливо сказал я и, не подумав, поделился с ней утренней историей.
Я совершенно забыл о человеке в маске, заглядывавшем ей в окно, и вспомнил только тогда, когда увидел, что с лица ее схлынула краска. Я принялся ласково увещевать ее:
– Лис, милая, это была всего лишь выходка какого-то нелепого шутника. Ты и сама так сказала. Ты же не суеверна, любовь моя?
Она посмотрела мне в глаза, медленно вытащила из-за пазухи маленький золотой крестик и поцеловала его. Но ее губы дрожали, когда она прикоснулась ими к символу веры.
III
На следующее утро, часов около девяти, я вошел в таверну «Груа», сел за длинный выцветший дубовый стол и кивнул Марианне Брюйер, а та, в свою очередь, приветственно качнула своим белым чепцом.
– Ну, моя банналекская умница, скажи мне: чем побалует таверна «Груа» путника перед долгой дорогой?
– Сидр? – спросила она по-бретонски.
– С капелькой красного вина, – добавил я.
Она принесла восхитительный сидр Кимперле, и я плеснул в него немного бордо.
Марианна смотрела на меня, и в ее черных глазах плясали смешинки.
– Что это ты так раскраснелась, Марианна? – спросил я. – Жан-Мари заходил?
– Мы с ним поженимся, месье Даррел, – ответила она со смехом.
– С каких это пор Жан-Мари Трегунк потерял голову?
– Голову? О месье Даррел, вы, должно быть, хотели сказать «сердце»!
– Точно, – кивнул я. – Жан-Мари – практичный парень.
– Это все благодаря вашей доброте… – начала девушка, но я поднял руку со стаканом.
– Это все благодаря ему самому. За твое счастье, Марианна! – и я хлебнул сидра от души. – А теперь, – продолжал я, – скажи-ка, где я могу найти Ле Бьяна и Макса Фортена?
– Месье Ле Бьян и месье Фортен наверху, в большом зале. По-моему, они изучают пожитки Красного Адмирала.
– Чтобы отослать их в Париж? Ага, я так и знал. Можно мне к ним подняться, Марианна?
– С Богом, – улыбнулась девушка.
Я постучал в дверь большого зала на втором этаже, и мне открыл коротышка Макс Фортен. Его очки и нос покрывала пыль; шляпа, украшенная бархатными ленточками, сбилась набекрень.
– Входите, месье Даррел, – сказал он. – Мы с мэром пакуем вещи Пурпурного Императора и бедняги Красного Адмирала.
– Коллекции? – спросил я, проходя в комнату. – Будьте очень осторожны с этими коробками для бабочек! Крылья или усики могут сломаться от малейшего удара.
Ле Бьян пожал мне руку и указал на огромную кучу коробок.
– Они все с пробковым дном, – сказал он, – но мы с Фортеном все равно обкладываем их войлоком. Перевозку оплачивает Энтомологическое общество Парижа.
Объединенные коллекции Красного Адмирала и Пурпурного Императора поражали воображение. Я поднимал и осматривал коробку за коробкой с великолепными бабочками и мотыльками; каждый экземпляр был тщательно подписан на латыни. Пылали багрянцем бабочки-медведицы; желтушки являли взору целые симфонии оранжевых и бледно-желтых тонов; коробки с нежно-серыми и пыльно-бурыми бражниками перемежались подборками ярких, пестрых Ванесс.
В отдельной просторной коробке в гордом одиночестве красовался пурпурный император, он же большая радужница, Apatura Iris, – тот роковой образец, который дал Пурпурному Императору его прозвание и оборвал его жизнь.
Я вспомнил эту бабочку и загляделся на нее, вздернув бровь.
Ле Бьян поднял голову – он сидел на полу, заколачивая деревянный ящик, уже заполненный коробками.
– Итак, – сказал он, – решено, что мадам, ваша супруга, отдает всю коллекцию Пурпурного Императора городу Парижу?
Я кивнул.
– Безвозмездно?
– Да, в подарок, – подтвердил я.
– В том числе и коробку с Пурпурным Императором? Эта бабочка стоит больших денег, – заметил Ле Бьян.
– Вы же не думаете, что мы захотим продать этот образец? – резко ответил я.
– На вашем месте я бы его уничтожил, – произнес мэр своим тонким голосом.
