Крыжовенное варенье

Рассвет был мглистым, небо затянуто, под ногами вилась позёмка. Дмитрий поёжился от утреннего морозца – он успел пригреться в доме, и теперь ему было холоднее, чем ночью, когда он добирался сюда. Он поднял голову, щурясь от снега. На лесах Исаакиевского собора уже стучали молотками рабочие, то ли разбирая старые, то ли укладывая новые стены. Где-то прозвенели бубенцами сани, слева, от реки, донёсся перестук копыт нескольких лошадей, затем ещё и ещё. Митя потоптался немного и пошёл на шум. Не успел он пройти и сотни шагов, как громче молотков раздалась барабанная дробь. Слаженный воинский ритм нельзя было спутать ни с чем, даже совершенно штатский по своему духу Дмитрий тут же узнал его и насторожился. «Это, наверное, войска идут на присягу», – успокоил он себя и ускорил шаг. Его догоняли и обгоняли какие-то люди, тоже, вероятно, спешащие увидеть церемонию. Но когда Митя дошёл до площади, всё оказалось не так весело, как представлял он себе, и как обрисовывал ему Владимир. Целый полк солдат маршировал со стороны Адмиралтейского бульвара и выстраивался в каре возле памятника Петру Первому. Зеваки следовали за солдатами по пятам и теснились прямо около строя, сдерживаемые лишь организованной войсковой заградительной цепью. Сначала Дмитрий не понял, что не так в построении. Потом сообразил – солдаты возбуждённо переговаривались, никакой молчаливой торжественности, долженствовавшей быть на присяге, не было и в помине. Штатский человек во фраке отдавал приказания, и ему подчинялись. Какой-то офицер в парадном блестящем мундире и белых гусарских панталонах нарочито небрежно точил саблю о постамент памятника. Тревожность нарастала. Митя решил на всякий случай держаться подальше и замешался в толпу со стороны бульвара. Благодаря своему высокому росту, Гончаров видел Сенат поверх голов других людей, как на ладони. Уже совсем рассвело, ноги окоченели, но не хотелось уходить, так и не поняв окончательно, что происходит на площади. Народ всё прибывал, и, занятый его разглядыванием, Дмитрий чуть было не пропустил момент, когда к каре подъехал верхом какой-то генерал с Андреевской лентой поверх мундира, в сопровождении адъютанта. Шум в рядах войска усилился, и Митя разобрал, что это не просто офицер, а сам генерал-губернатор Петербурга.

– Смирно! – гаркнул генерал-губернатор.

«Ну вот, наконец-то начнётся», – с облегчением подумал Дмитрий.

И оно началось.

Генерал-губернатору пришлось ещё несколько раз призвать к дисциплине, пока относительная тишина наконец не установилась. Затем он выхватил саблю и, начав пламенную речь, обращённую к солдатам, сперва пытался уговорить их разойтись, но те угрюмо молчали, и генерал перешёл к оскорблениям.

– Вы – грязное пятно на России, преступники перед царём и Отечеством, перед миром, перед Богом!

– Почему мы должны это терпеть? – раздался чей-то голос, и из строя вышел молодой поручик. – Убирайся! – крикнул он генерал-губернатору.

Тот не отреагировал, тогда поручик выхватил у стоящего в строю солдата ружьё со штыком и пронзил генеральскую лошадь, обагрив кровью бедро всадника. И в эту же секунду из каре раздался выстрел. Андреевская лента разорвалась вместе с мундиром и плотью, генерал-губернатор покачнулся и, сразу обмякнув, упал на землю. Адъютант соскочил с коня и подхватил его, но было, очевидно, уже поздно.

– Помогите! – закричал он. – Помогите! Ну что же это делается-то?

Молодой человек попытался тащить тело в одиночку, но оно было слишком грузным, чтобы можно было справиться без помощи. Полк стоял, не шелохнувшись. Толпа за спинами солдат лишь громко ахала и вздыхала. У Дмитрия тоже перехватило дыхание. «Бунт! Это бунт! – наконец дошло до него. – Боже мой, какой кошмар!» Ноги стали ватными, народ напирал сзади, и Митя чуть не упал вперёд, на строй солдат, но удержался и, словно очнувшись, поймал противонаправленную волну, метнулся к Адмиралтейскому бульвару. Уехать, уехать скорее, домой, домой! Митя чувствовал себя грязным, будто не адъютант тащил мёртвое тело по снегу, а он сам замарался чужой кровью и тянет непосильную ношу. Кружилась голова, в ней не было ни одной внятной мысли. Выбравшись из толпы, Митя помчался, куда глаза глядят. Впрочем, сегодня все бежали, ехали, торопились – кто на площадь, а кто с неё, в казармы, полки, к доверенным лицам – поднимать войска на восстание, с той или иной стороны. Возле Исаакиевского собора Митя наткнулся на кавалергардов в красных парадных кирасах. Видимо, они стояли заграждением, но только для тех, кто рвался на площадь, а не с неё, поэтому юноша прошмыгнул между конников и побежал дальше, лавируя среди людей.

Оставив наконец позади большие улицы, он упал лицом прямо в сугроб на обочине и так лежал несколько минут, приводя себя в сознание. Здесь было тихо и спокойно, как в имении у деда. Митя сел, умыл снегом горящее лицо и руки. Где-то далеко звонили колокола. «Рождество скоро, – подумал он отстранённо. – Поеду домой».

В тот же день, никуда более не заходя, Дмитрий покинул Петербург. Ближе к вечеру, в небольшой деревушке на одной из станций он нашёл церковь и присягнул на верность новому Императору Всероссийскому Николаю Первому.

С дороги Митя поехал в свою квартиру в Газетном переулке, лёг там на тахту и лежал, почти не вставая, пока к нему не зашёл Владимир.

– Ты давно приехал? – удивился Одоевский с порога.

– Дней пять тому, – буркнул Митя неприветливо.

– Так что ж на службе не был? Я всем говорю, что ты в Петербурге ещё, а ты тут отдыхаешь. Письмо-то передал? – не дождавшись ответа, спросил Владимир.

– Оставил на столе. – Дмитрий закашлялся и сел, запахнув плотнее халат.

– Наверное, не успел прочитать, – помрачнел гость, присаживаясь на край тахты. – Что там, в Петербурге-то? Ходят жуткие слухи! Даже у нас, в Архиве, нет достоверной информации.

– Говорят, восстание.

– Говорят? Ты сам не знаешь? Сашу, Александра, брата моего видел?!

– Да не кричи ты, – Митя поморщился. – Голова раскалывается. Ничего не знаю, никого не видел. Положил письмо на стол и уехал. Я человек мирный, государю служу.

– Ты, верно, заболел! – только сейчас заметил Владимир и схватил его за руки. – Горячий! Ехал бы ты домой, к матери. Я на службе скажу, что ты нездоров. После праздников придёшь. Езжай, езжай прямо сейчас, я тебя провожу!

Одоевский и правда посадил Митю на извозчика и доехал с ним до Никитской улицы. На шум подъезжающих саней из ворот, уже украшенных еловыми ветками, выглянула Дарья Лукинична.

– Забирайте своего барина, il est malade! – крикнул ей Владимир, сунул деньги извозчику и, спрыгнув на снег, махнул Дмитрию, мол, я пошёл.

Так Митя оказался у семейного очага в самый разгар предновогодних хлопот. Он был болен достаточно тяжело, чтобы расстроить этим сестёр и раздосадовать мать, но не настолько, чтобы не получить удовольствия от приближающегося праздника.

На следующее утро было Рождество, и ещё затемно все Гончаровы ушли в церковь, оставив Дмитрия дома на правах больного. Затем Наталья Ивановна отправилась в гости с дочерьми, поэтому к обеду вернулся только отец и то сразу заперся в своём флигеле. Митя обедал один, не вставая с постели. Обрадованная его появлением Дарья Лукинична лично принесла ему на пробу блюда, приготовленные для рождественского ужина: фаршированную утку, разносолы и варенье из дедушкиных погребов, пирожки, козули… Мите было так жаль, что аппетит пропал из-за жара и больного горла, но он всё-таки отведал всего понемногу, чтобы не обидеть пожилую женщину. К тому же к вечеру лихорадка усилилась, и вернувшиеся родные ужинали без него. Впрочем, в этом году зимние празднества были отменены высочайшим указом из-за траура по Александру Павловичу, поэтому ни балов, ни приёмов, ни даже многолюдных обедов не устраивали – всё только по-семейному, тихо.

Назавтра Наталья Ивановна, сокрушаясь по поводу непредвиденных расходов, пригласила к Мите доктора. Тот посмотрел, поцокал языком, сказал, что ничего серьёзного, но всё-таки выписал какую-то микстуру и с чувством выполненного долга ушёл обедать в столовую, куда его пригласила всегда соблюдающая приличия мать.

В комнату, шушукаясь и шурша платьями, одна за другой проскользнули девочки и расселись, куда придётся – Катя в кресло, Саша за бюро, а Таша взобралась на подоконник.

– Эй, вы куда! – осипшим голосом прикрикнул на них Митя. – Тоже хотите заболеть?

– Не бойся, мы здоровые, как кони, – хихикнула Саша, бесцельно переставляя на столе канцелярские принадлежности. – Так маменька говорит. Не помню вообще, чтоб она к нам доктора звала.

– Липовый чай с малиновым вареньем, любезный братец, обязательно поставит тебя на ноги! – назидательно произнесла Катерина. – Кстати, кроме шуток, я тебе принесу его чуть позже, он действительно помогает. И бесплатно!

– Maman стала совсем скупа, или у нас и правда так плохо с деньгами? – серьёзно спросил у неё Дмитрий.

– С тех пор, как Яропольское имение досталось матери, дед совсем мало денег шлёт. Вареньями да соленьями в основном откупается, – Катя поджала губы – точь-в-точь Наталья Ивановна.

– Ох, Митуш, как невовремя ты заболел, мы бы с тобой в деревню съездили… – зевнула Саша. – А то в эту зиму скукота в Москве! Даже бал у Иогеля отменили. Хотя нам и выезжать-то не в чем. Туалеты поизносились, новые заказывать слишком дорого.

– Митя, а расскажи, что там в Петербурге? – подала Таша голос, выглядывая из-за портьеры. – Я вчера видела у маминьки «Московские ведомости», там пишут что-то невообразимое. Я даже не всё поняла.

«Куда уж в тринадцать лет понять, я сам-то ничего не понимаю», – досадливо подумал Дмитрий, но сестре ответил честно:

– Я мало что видел. Солдаты не хотели присягать Николаю Павловичу. Стреляли. Не знаю, чем дело кончилось, но, наверное, мятежников арестовали.

– Ужас какой! – ахнули девочки.

– Да, в газете пишут, что в крепость увели виновных офицеров. А ты прямо там был, у Сената? – спросила Наташа.

– В самом начале, да. Потом ушёл. Как раз император кавалергардов прислал за порядком следить.

– А пушки? Говорят, там из пушек по людям стреляли!

– Неужели правда? – огорчился Дмитрий. – Я уехал почти сразу, а потом вот, заболел, из дома не выходил, и знаю, наверное, меньше тебя. Принесёшь мне «Ведомости»?

Девочка кивнула.

Сёстры ещё немного посидели, рассказывая домашние новости, а потом оставили Митю отдыхать. Но только он закрыл глаза, дверь, скрипнув, снова приотворилась. Таша, прошмыгнув, положила возле изголовья его кровати две газеты, а вошедшая следом Катерина поставила на стол чашку с чаем. Митя приподнялся было поблагодарить, но девочки, замахав на него руками, скрылись за дверью.

Любопытство пересилило, и вместо сна Дмитрий принялся за газеты. В номере от 23 декабря восстание было названо «печальным происшествием, которое лишь на несколько часов возмутило спокойствие Столицы». В длинной, почти на два листа, хронике в довольно пространных выражениях были описаны события того дня. Но Митиного воображения хватило, чтобы представить, что стоит за словами: «Вывезены пушки, и немногие выстрелы в несколько минут очистили площадь». Он поёжился и малодушно обрадовался, что уехал из Петербурга, не дожидаясь вечера. Только сейчас он начал понимать, почему так волновался за брата Владимир, и невольно задумался о судьбе Александра Одоевского. Тем более, что в конце заметки было сказано, что уже арестовано более пятисот человек, а виновных офицеров отвели в крепость. Дмитрий просмотрел газету до конца, все сорок страниц, включая частные объявления и метеорологические наблюдения, но никаких новых подробностей насчёт наказания мятежникам не нашёл. В сегодняшней газете вообще не было ни слова о восстании, только бравурное воззвание Николая к войскам, с призывом не падать духом из-за смерти Александра Первого, да письмо цесаревича Константина, признававшего Николая Павловича подлинным Императором Российским. Дмитрий отложил газеты и задумался. Ясность ума возвратилась к нему не в полной мере, хоть жара уже не было. Или же ситуация была слишком непростая, даже для служащего коллегии Иностранных Дел. Мите неожиданно захотелось поскорее выздороветь и пойти на службу, чтобы послушать, что говорят его приятели об этих событиях.

Но этому было не суждено свершиться. Болезнь долго не отпускала Митю, он всё кашлял, лихорадка то уходила, то возвращалась. Доктор, навестивший Гончарова вновь уже после Нового Года, настоятельно советовал оставаться если не в постели, то хотя бы у родных по крайней мере до Крещения. Сёстры были очень рады, что Митуш скрашивает их длинные зимние вечера, да и мать тоже – Дмитрий был старшим любимым сыном, и уже совсем взрослым – семнадцать лет. Его звали к общему столу, когда у Гончаровых бывали гости, а прислуга обращалась с Митей, как с главой семьи, сразу после Натальи Ивановны, конечно. Поэтому, когда в крещенский сочельник приехал фельдъегерь и спросил Дмитрия Николаевича, Дарья Лукинична провела того сразу в Митину комнату.

Митя был уже совсем здоров и со дня на день собирался перебираться обратно в свою квартирку в Газетном переулке. Как раз в этот час он складывал вещи в увесистый портманто – приехав к матери с пустыми руками, он, неожиданно для себя самого, за три недели обнаружил множество предметов, с которыми жалко было расставаться. Стук в дверь застал его врасплох. Митя не успел ничего ответить, как дверь отворилась.

– Фельдъегерь Блинков, – отрекомендовался вошедший молодой офицер в припорошённом снегом тёмно-зелёном мундире с красным воротником и серых рейтузах с лампасами.

– Чем могу служить? – Митя выпрямился и склонил голову перед государевым посланником. Внутри него похолодело, а после следующих слов Блинкова, напротив, бросило в жар.

– Есть ордер на Ваш арест. Приказано сопроводить в Петербург.

– Это какая-то ошибка… – пробормотал Митя и, борясь с внезапным головокружением, присел на край кровати.

Блинков поморщился.

– Потрудитесь собраться и не мешайте обыску. Я должен посмотреть ваши бумаги.

– Какие бумаги? Все мои документы – по службе – находятся не здесь, а на другой квартире.

– Мы только что с Газетного переулка. Всё необходимое уже в экипаже. – Фельдъегерь был лаконичен и явно не расположен к диалогу. – Поторопитесь.

Митя поднялся и, не зная, за что браться, сложил то, что приготовил ранее. Помешкав немного, вытащил обратно несколько книг и добавил смену белья. Застегнув багажные ремни, он замер в нерешительности. Фельдъегерь торопливо перебирал содержимое его бюро.

– Мне одеваться? – робко спросил Митя.

– Да, – бросил Блинков, не поднимая головы. – Можете выйти, если необходимо. Жандарм ждёт нас в передней.

Митя взял портманто и пошёл было к выходу, но тут дверь распахнулась, и в комнату ворвалась мать. Увидев офицера, Наталья Ивановна остановилась и, сделав чопорное выражение лица, осведомилась:

– Добрый вечер, ваше благородие, чем могу быть полезна?

Митя ретировался, вскользь пожав материны длинные пальцы. На душе у него было погано. Стараясь не встретить никого из прислуги, Дмитрий прошёл в переднюю. Жандарм действительно стоял там, расслабленно прислонившись к стене. При виде Дмитрия он подобрался и сделал шаг, заслоняя собой дверной проём. Гончаров, не торопясь, надел шубу, поданную молчаливым лакеем. Это был новый человек, и Митя не помнил его имени. «Как хорошо, – подумал он, – что девочки ушли гадать. Не надо будет прощаться». Ему вдруг стало ужасно жалко самого себя, и не хотелось, чтобы кто-то стал свидетелем его позора.

Неожиданно дверь позади жандарма раскрылась, отодвинув того в угол, и в передней стало тесно от вошедших, сразу всех троих, сестёр.

– Митя, Митинька, мы сейчас такое видели! – наперебой заговорили девушки, обступив брата со всех сторон. – Таша села в бане за зеркало, а там свет замелькал, и топот копыт! И мужской голос: «Тпру, куда пошла, красавица!» Не к добру это?

– Ох, не к добру, – вздохнул Митя, кивая на жандарма, который снова шагнул к двери и внимательно следил за суматохой.

Девочки испуганно притихли, торопливо запахивая шубки и пряча растрепавшиеся волосы под капоры. Катерина как старшая заслонила собой сестёр и чуть присела в приветствии, не зная, как приличнее сгладить ситуацию. Таша потянула брата за рукав и зашептала:

– Митинька, что случилось? Кто это? Куда это ты?

Дмитрий ещё подбирал слова для ответа, когда заслышались голоса, шаги, и в передней появился Блинков в сопровождении Натальи Ивановны. Мать, плохо владея лицом, нервно теребила кружева на платочке.

– Я уверена, это всего лишь досадное недоразумение, – громко убеждала фельдъегеря она. – Моя сестра – фрейлина её императорского величества Елизаветы Алексеевны, она всё уладит.

– Императрица ныне Александра Фёдоровна, – почти доброжелательно поправил её Блинков, передавая жандарму папку с бумагами. – Сударь, вы готовы? – обратился он к Мите.

Митя судорожно кивнул, шагнул к матери, обнял и поцеловал её. Наталья Ивановна всхлипнула, чем ещё больше напугала девочек, и, перекрестив сына, опустилась на скамейку. Не давая Дмитрию выйти за дверь, сёстры бросились к нему.

– Митя, ты же вернёшься? – шептали они. – Пиши нам, пожалуйста, если сможешь!

Митя обнял их всех сразу, высвободился аккуратно из девичьих рук, помедлил, остановив взгляд на бледном, без кровинки, лице Таши и, глядя в её чайные, с зеленью, глаза, сказал:

– Au revoir! – хотя сам не знал, доведётся ли им свидеться когда-нибудь.