– Что, правда? Тебе больше нечем заняться, Крил? Может, тебе поупражняться в верховой езде? Потренировать лошадь или наточить меч?
– Ты пригласила меня затем, чтобы тут же отослать прочь? – Юноша плавным движением поднялся. – Будь я более чувствительной натурой, вполне мог бы обидеться. Впрочем, эта игра мне знакома: мы ведь всю жизнь в нее играем.
– О чем ты говоришь? Какая еще игра?
Крил направился было к двери, но остановился и обернулся с грустной усмешкой на губах:
– Прошу прощения, но мне нужно наточить лошадь и потренировать меч. Хотя, должен заметить, ты отлично выглядишь в этом платье, Энесдия.
Едва лишь она успела набрать в грудь воздуха, пытаясь придумать сколько-нибудь осмысленный ответ – который мог даже заставить его вернуться, будто дернув за невидимый поводок, – Крил выскользнул за дверь и исчез.
Одна из портних вздохнула, и Энесдия развернулась к ней:
– Хватит, Эфалла! Он заложник в этом доме, и ему следует оказывать всяческое уважение!
– Простите, госпожа, – склонив голову, прошептала Эфалла. – Но господин сказал правду: вы отлично выглядите!
Энесдия вновь переключила внимание на свое размытое изображение в зеркале.
– Думаешь, ему понравится? – прошептала она.
Крил на мгновение задержался в коридоре за дверью Энесдии, успев услышать последний обмен репликами между ней и служанкой. Все так же грустно улыбаясь, он направился в сторону Большого зала.
Крил Дюрав прожил на свете девятнадцать лет, последние одиннадцать из которых провел в качестве заложника в доме Джайна Энеса. Он уже был достаточно взрослым, чтобы понимать значение традиции. Хотя само слово «заложник» звучало уничижительно, намекая на плен и отсутствие личной свободы, на практике речь шла, скорее, об обмене. Более того, существовали определенные правила и запреты, гарантировавшие права заложников, и в первую очередь – их личную неприкосновенность. Соответственно, Крил, рожденный в доме Дюрав, чувствовал себя в той же степени Энесом, как и Джайн, его сын Кадаспала или дочь Энесдия.
И это стало для него… несчастьем. Теперь подруга детства была уже не девочкой, но юной женщиной. Ничего не осталось от его детских грез, будто она на самом деле его родная сестра, – хотя сейчас Крил понимал, какая неразбериха царила в этих грезах. Для мальчика роли сестры, жены и матери с легкостью могли слиться воедино, вызывая мучительную тоску. Он сам не знал, чего ему хотелось от Энесдии, однако видел, как их дружба постепенно меняется и между ними растет неприступная, охраняемая строгими правилами приличия стена. Порой случались неловкие моменты, когда Крил и Энесдия оказывались чересчур близко друг к другу, но их неизменно останавливал этот новый, только что вытесанный камень, каждое прикосновение к которому вызывало чувство замешательства и стыда.
Теперь оба пытались найти свое место, определить разделяющую их надлежащую дистанцию. Или, возможно, на самом деле к этому стремился только он один. Крил точно не знал, и это свидетельствовало о том, сколь многое в последнее время изменилось. Когда-то, бегая вместе с Энесдией, он считал, что знает о ней все. А сейчас сомневался, что вообще ее знает.
И недаром, прежде чем покинуть ее комнату, юноша заговорил об играх, которые теперь происходили между ними. В отличие от былых игр, они не были, строго говоря, совместными. Эти новые игры велись по правилам, которые у каждого были свои, их исход приходилось оценивать самому, да и выиграть ничего, кроме неопределенности или тревоги, не представлялось возможным. Энесдия, однако, утверждала, что пребывает относительно этих игр в полном неведении. Хотя, пожалуй, «неведение» в данном случае было неподходящим словом. Скорее уж она продемонстрировала невинность.
Да вот только стоило ли ей верить?
Честно говоря, Крил порядком запутался. Энесдия переросла его во всех отношениях, и порой он чувствовал себя щенком у ее ног, рвущимся поиграть, тогда как для нее подобного рода развлечения остались далеко позади. Она считала его глупцом, насмехаясь над ним при каждом удобном случае, и Крил по десять раз на дню клялся себе, что с этим навсегда покончено, но затем в очередной раз отвечал на зов девушки – казавшийся все более властным – и вновь обнаруживал, что стал мишенью для ее колкостей.
Дюраву наконец стало ясно: слово «заложник» имеет и другое значение, не определяемое законами и традициями, но при этом заковывающее его в цепи, тяжелые и жестоко врезающиеся в плоть, так что он проводил дни и ночи напролет в мучительной тоске.
Так или иначе, Крилу шел двадцатый год. Оставалось всего несколько месяцев до того момента, когда его должны были освободить и отправить домой, где он смущенно сядет за стол вместе с сородичами, чувствуя себя в странной ловушке посреди семьи, рана в сердце которой уже полностью затянулась за время его долгого отсутствия. Все это: Энесдия и ее гордый отец; Энесдия и ее пугающе одержимый, но, несомненно, выдающийся брат; Энесдия и тот, кто вскоре станет ее мужем, – окажется в прошлом, став всего лишь событием истории, с каждым днем теряющим власть над ним и его жизнью.
Крил настолько тосковал по свободе, что места для иронии в его мыслях уже не оставалось.
Войдя в Большой зал, он тут же остановился, увидев стоявшего возле камина повелителя Джайна. Взгляд старика был устремлен на массивную каменную плиту перед камином, с высеченными на ее гранитной поверхности древними словами. В языке тисте имелись сложности с понятием сыновнего долга – по крайней мере, так любил говорить друг Кадаспалы, придворный поэт Галлан, – что как будто намекало на некий фундаментальный духовный изъян, и потому, как часто бывало в подобных случаях, надпись была сделана на языке азатанаев. Казалось, будто множество азатанайских даров заполняло пыльные ниши и провалы, возникшие из-за недостатков в характере тисте, и ни один из этих даров не был лишен символического значения.
Крилу, как заложнику, был недоступен смысл этих тайных азатанайских слов, много лет назад подаренных роду Энесов.
«Странно, – подумал он, кланяясь Джайну, – что тисте запрещают изучать письмо древних каменщиков».
Джайн, похоже, угадал, что на уме у юноши, поскольку кивнул и сказал:
– Галлан заявляет, будто может читать по-азатанайски, что наделяет его нечестивой привилегией знать священные слова каждого знатного семейства. Признаюсь, – добавил он, слегка поморщившись, – эта мысль мне не по душе.
– Но поэт утверждает, что подобное знание ведомо лишь ему одному, повелитель.
– Поэтам, юный Крил, доверять нельзя.
Заложник хорошенько обдумал это заявление, однако так и не сумел найти подходящий ответ. А потому сказал:
– Повелитель, прошу вашего разрешения оседлать лошадь и отправиться на охоту. Мне пришло в голову поискать следы экалл в западных холмах.
– Следы экалл? Но их не видели там уже многие годы, Крил. Боюсь, твои поиски будут напрасны.
– В любом случае поездка верхом пойдет мне на пользу, повелитель.
Джайн кивнул: похоже, он прекрасно понял, какая буря эмоций скрывается за бесстрастными словами юноши. Взгляд его снова вернулся к камину.
– В этом году, – произнес повелитель, – мне предстоит расстаться с дочерью. И… – он вновь посмотрел на Крила, – с самым любимым моим заложником.
– А я, в свою очередь, чувствую себя так, будто меня скоро изгонят из единственной семьи, к которой я по-настоящему принадлежу. Двери закрываются за нами, повелитель.
– Но, хотелось бы верить, не навсегда?
– Воистину нет, – ответил Крил, хотя в мыслях его возник образ закрывающегося со скрежетом тяжелого замка; некоторые двери, стоило им однажды захлопнуться, становились неприступными для любых желаний.
Взгляд Джайна слегка дрогнул, и он отвернулся.
– Даже стоя на месте, мир движется вокруг нас. Я прекрасно помню, как ты впервые тут появился: худой паренек с диким взглядом. Во имя Бездны, в вас, Дюравах, есть что-то звериное – ты походил на дикого кота, но тебе едва хватало роста, чтобы оседлать коня. По крайней мере, мы, похоже, хорошо тебя кормили.
Крил улыбнулся:
– Повелитель, говорят, будто Дюравы медленно растут…
– Они многое делают не спеша, Крил. Медленно учатся правилам поведения в обществе, в чем, должен признаться, я нахожу определенное обаяние. Ты тоже был таким, несмотря на все наши усилия, что нас даже радует. Да, – продолжал Джайн, – Дюравы во многом неторопливы: в суждениях и в гневе… – Он повернулся, испытующе глядя на собеседника. – Ты еще не злишься, Крил Дюрав?
Вопрос поразил юношу, едва не заставив его отшатнуться.
– Повелитель?! Я… у меня нет никаких причин злиться. Мне грустно, что я покидаю ваш дом, но ведь в этом году есть и повод для радости. Ваша дочь скоро выходит замуж.
– Воистину. – Джайн чуть дольше задержал взгляд на Криле, а затем, будто признавая его правоту, показал на камин. – И она преклонит колени перед таким же камином в большом доме, который уже сейчас строит для нее жених.
– Андарист – прекрасный мужчина, – со всей возможной бесстрастностью проговорил Крил. – Достойный и преданный. Это будет надежный союз, повелитель, во всех отношениях.
– Но любит ли его Энесдия?
От подобных вопросов Крилу всегда становилось не по себе.
– Какие в этом могут быть сомнения, повелитель? Наверняка любит.
Джайн вздохнул:
