Под сенью девушек в цвету

Тетя Леония завещала мне вместе со всякой всячиной и громоздкой мебелью все свои наличные деньги, посмертно доказав этим, как она меня любила, о чем я не подозревал, пока она была жива. Впредь до моего совершеннолетия этим состоянием надлежало распоряжаться моему отцу, и он посоветовался с маркизом де Норпуа, как лучше его поместить. Маркиз рекомендовал бумаги, дающие небольшие проценты, но зато вполне надежные, а именно – английские консолидированные фонды и русский четырехпроцентный заем. «Прочнее этого ничего нельзя придумать, – добавил маркиз, – доход, правда, не очень велик, зато вы можете быть совершенно спокойны за свой капитал». Отец в общих чертах рассказал маркизу, какие он уже сделал приобретения. Маркиз де Норпуа улыбнулся едва уловимой поздравительной улыбкой: как все капиталисты, он завидовал любому состоянию, однако из деликатности считал необходимым приветствовать владельца чуть заметным знаком одобрения; сам он был колоссально богат, а поэтому считал хорошим тоном делать вид, что чьи-либо мелкие доходы представляются ему значительными, а в это время тешить себя отрадной и успокоительной мыслью, что он-то получает куда больше дохода. Все же маркиз не преминул поздравить моего отца с тем, что, заботясь о «приумножении» состояния, он обнаружил «такой непогрешимый, такой тонкий, такой изысканный вкус». Можно было подумать, что маркиз приписывает соотношению биржевых ценностей и даже самим этим ценностям нечто вроде художественных достоинств. Когда мой отец заговорил с маркизом де Норпуа об одной из таких ценностей, сравнительно новой и мало кому известной, маркиз, приняв вид человека, тоже читающего книги, которые, как вам казалось, никто, кроме вас, не читал, заметил: «Ну еще бы, я одно время с интересом следил за ее котировкой, – это было любопытно», – и улыбнулся улыбкой подписчика, вновь переживающего удовольствие, полученное от чтения романа, печатавшегося в журнале с продолжением. «Я бы на вашем месте подписался, как только объявят об очередной подписке. Это заманчиво – бумаги будут стоить соблазнительно дешево». Наименования некоторых старых бумаг, которые всегда легко спутать с названиями других акций, мой отец точно не помнил, а потому счел за благо выдвинуть ящик и показать их послу. Они очаровали меня; украшенные шпилями соборов и аллегорическими фигурами, они напоминали старые издания романтиков, которые я когда-то просматривал. Все, относящееся к одному времени, имеет черты сходства; художники, иллюстрирующие поэмы, написанные в ту или иную эпоху, выполняют заказы и акционерных обществ. И ничто так живо не напоминало тома «Собора Парижской Богоматери» и произведения Жерара де Нерваля, висевшие на витрине бакалейной лавки в Комбре, как именная акция Водной компании в прямоугольной раскрашенной раме, которую поддерживают речные божества.

Склад моего ума вызывал у отца презрение, но это его презрение до такой степени смягчалось ласковостью, что в общем его отношение ко мне нельзя было назвать иначе как нерассуждающей снисходительностью. Вот почему он не колеблясь послал меня за коротким стихотворением в прозе, которое я сочинил еще в Комбре, возвратившись с прогулки. Я писал его с восторгом, и мне казалось, что мой восторг непременно передастся читателям. Однако маркиза де Норпуа оно, по-видимому, не покорило, потому что он вернул мне его молча.

Маме дела отца внушали благоговение, и она робко вошла, только чтобы спросить, можно ли накрывать на стол. Она не могла принять участие в разговоре и боялась прервать его. Тем более что отец все время напоминал маркизу о важных мерах, которые они решили отстаивать на следующем заседании комиссии, и напоминал он тем необычным тоном, каким говорят между собой при посторонних – точно школьники – двое коллег, которых в силу служебного положения связывают общие воспоминания, куда всем прочим вход воспрещен, и когда коллеги предаются подобного рода воспоминаниям, то они приносят извинения тем, кто присутствует при их разговоре.

Полная свобода лицевых мускулов, которой достиг маркиз де Норпуа, давала ему возможность слушать, делая вид, что он не слышит. Отец в конце концов почувствовал себя неловко. «Я хотел бы заручиться поддержкой комиссии…» – после долгих предисловий сказал он маркизу де Норпуа. Тут из уст аристократа-виртуоза, до сих пор неподвижного, как ждущий своей очереди оркестрант, излетело с такой же быстротой, впрочем, произнесенное более резким тоном, как бы окончание начатой отцом фразы, только звучавшее в ином регистре: «…которую вы, конечно, созовете в самое ближайшее время, тем более что членов комиссии вы знаете лично, а сдвинуть их с места ничего не стоит». Само по себе это заключение не содержало в себе ничего потрясающего. Однако та неподвижность, которую до сих пор хранил маркиз, сообщала ему прозрачную ясность, ту почти вызывающую неожиданность, с какою молчащий рояль, когда ему пора вступать, отвечает виолончели в концерте Моцарта.

– Ну как, ты доволен спектаклем? – спросил меня отец, когда мы садились за стол: ему хотелось, чтобы я блеснул и чтобы маркиз де Норпуа оценил мой восторг. – Он только что видел Берма, – вы помните наш разговор? – обратившись к дипломату, спросил отец тоном, намекающим на что-то уже происшедшее, деловое и таинственное, как будто речь шла о заседании комиссии.

– Воображаю, в каком вы были восхищении, тем более что прежде вы ее, кажется, не видели. Ваш батюшка боялся, как бы эта затея вам не повредила: ведь вы, кажется, не очень крепки, не очень здоровы. Но я его переубедил. В наше время театры уже не те, что были хотя бы двадцать лет назад. Кресла довольно удобные, помещение проветривается, хотя до Германии и до Англии нам еще далеко, – они и в этом значительно опередили нас, как и во многом другом, я не видел Берма в «Федре», но говорят, что играет она чудесно. И вы, конечно, были ею очарованы?

Маркиз де Норпуа, будучи в тысячу раз умнее меня, составил себе, конечно, верное представление об игре Берма, чего не сумел сделать я, и сейчас он поделится со мной своим мнением; отвечая на его вопрос, я попрошу объяснить мне, и чем заключается прелесть ее игры, и тогда окажется, что я все-таки был прав, мечтая увидеть Берма. В моем распоряжении была одна минута – мне надлежало воспользоваться ею и спросить маркиза о самом существенном. Но в чем заключалось это существенное? Все свое внимание я сосредоточил на моих неясных впечатлениях, и, не помышляя о том, чтобы понравиться маркизу де Норпуа, а желая, чтобы он открыл мне вожделенную истину, и не пытаясь заменить недостававшие мне слова заученными фразами, я смешался и в конце концов, чтобы вытянуть из маркиза, чем же так хороша Берма, признался, что разочарован.

– Что ж ты уверяешь, – боясь, как бы моя нечуткость не произвела на маркиза де Норпуа неблагоприятного впечатления, воскликнул отец, – что ж ты уверяешь, будто не получил удовольствия, а между тем твоя бабушка рассказывала, что ты впитывал в себя каждое слово Берма, что ты пожирал ее глазами, что во всем зале только ты был таким зрителем?

– Ну конечно, я старался не пропустить ни одного ее слова, – мне хотелось понять, что же в ней такого замечательного. Понятно, она очень хороша…

– Если она очень хороша, то чего ж тебе еще нужно?

– Одна из главных причин успеха Берма, – обратившись к моей матери, чтобы втянуть ее в разговор и чтобы честно исполнить долг вежливости по отношению к хозяйке дома, заговорил маркиз де Норпуа, – это ее отменный вкус в выборе репертуара, – вот что всегда обеспечивает ей подлинный прочный успех. Она редко выступает в посредственных пьесах. Вот видите: она взялась за роль Федры. Вкус сказывается у нее во всем: в туалетах, в игре. Она с блеском выступала в Англии и в Америке, и хотя она часто там гастролировала, а все же не заразилась вульгарностью, присущей не Джону Булю, – обвинять в вульгарности Англию, во всяком случае – Англию времен Виктории, было бы несправедливо, – а дяде Сэму. Берма никогда не переигрывает, не надсаживает грудь. А ее дивный голос, – он всегда ее выручает, и владеет она им, я бы сказал, как певица!

После того как представление кончилось, мой интерес к игре Берма все возрастал, ибо действительность уже не сковывала его и не ограничивала; но мне хотелось уяснить себе, чем этот интерес вызван; притом, пока Берма играла, он с одинаковой увлеченностью вбирал в себя все, что ее игра, нерасчленимая, как сама жизнь, давала моему зрению, моему слуху; мой интерес ничего не разобщал и не обособлял; вот почему он был бы счастлив, если б ему открылось его разумное начало в похвалах простоте артистки, ее тонкому вкусу; он всасывал в себя эти похвалы, брал над ними власть, как берет власть жизнерадостность пьяного над действиями соседа, которые чем-то умиляют его. «Верно, – думал я, – голос прелестный, никаких завываний, костюмы простые, какое благородство вкуса в том, что она выбрала «Федру»! Нет, я не разочарован!» Подали холодное мясо с морковью, уложенное нашим кухонным Микеланджело на огромные кристаллы желе, напоминавшие глыбы прозрачного кварца.

– У вас, сударыня, первоклассный повар, – заметил маркиз де Норпуа. – А это очень важно. За границей мне приходилось жить довольно широко, и я знаю, как трудно найти безупречного кухаря. У вас сегодня роскошное пиршество.

В самом деле: Франсуаза, воодушевленная честолюбивым желанием угодить почетному гостю обедом, в приготовлении которого она наконец-то столкнулась с трудностями, в преодолении коих она находила достойное применение для своих способностей, постаралась так, как она уже не старалась для нас, и вновь обрела свою неподражаемую комбрейскую сноровку.

– Вот чего вы не получите в ресторане, – я имею в виду перворазрядные рестораны: тушеное мясо с желе, которое не отзывало бы клеем, мясо, пропитавшееся запахом моркови, – это бесподобно! Можно еще? – спросил маркиз, сделав движение, показывавшее, что он хочет, чтобы ему подложили мяса. – Любопытно было бы испытать искусство вашего Вателя на кушанье совсем в другом роде, – например, как бы он справился с бефстроганов?

Чтобы обед был еще приятнее, маркиз де Норпуа, в свою очередь, угостил нас историями, коими он часто потчевал сослуживцев, и приводил то смешную фразу, сказанную политическим деятелем, за которым водилась эта слабость и у которого фразы получались длинные, состоявшие из лишенных связи образов, то краткое изречение дипломата, славившегося аттицизмом. Но, откровенно говоря, критерий, прилагавшийся маркизом к этим двум способам выражаться, резко отличался от того, который я применял к литературе. Множество оттенков ускользало от меня; я не улавливал особой разницы между словами, какие маркиз произносил, трясясь от хохота, и теми, которыми он восхищался. Он принадлежал к числу людей, которые о моих любимых произведениях сказали бы так: «Значит, вы их понимаете? А я, признаться, не понимаю, я профан», – я же, со своей стороны, мог бы ответить ему тем же: я не отличал остроумия от глупости, красноречия от превыспренности, которые он обнаруживал в какой-нибудь реплике или речи, и так как он не приводил убедительных доказательств, почему вот это дурно, а вот это хорошо, то подобный род литературы представлялся мне таинственнее, непонятнее всякого иного. Одно лишь стало мне ясно, что в политике повторение общих мест – достоинство, а не недостаток. Когда маркиз де Норпуа пользовался выражениями, не сходившими с газетных столбцов, и произносил их значительно, чувствовалось, что они приобретают значительность только потому, что прибегает к ним он и что действенная их сила требует комментариев.

Моя мать возлагала большие надежды на салат из ананасов и трюфелей. Однако посол, задержав на этом кушанье проницательный взгляд наблюдателя, отведал его, не выходя за пределы дипломатической скрытности и не выразив своего мнения. Мать настойчиво предлагала маркизу де Норпуа взять еще – он взял, но, вместо ожидаемого одобрения, сказал: «Я подчиняюсь, сударыня, но только потому, что вами это самым настоящим образом декретировано».

– Мы читали в газетах, что вы имели продолжительную беседу с королем Феодосием, – обратившись к маркизу, сказал мой отец.

– Да, правда, у короля редкая память на лица, и, увидев меня в партере, он соблаговолил припомнить, что я имел честь несколько дней подряд встречаться с ним при Баварском дворе, когда он еще и не думал воссесть на восточный престол. (Вам известно, что этот престол был ему предложен европейским конгрессом, а он, прежде чем дать согласие, очень колебался: он полагал, что этот престол ниже его происхождения – с точки зрения геральдической, самого благородного во всей Европе.) Свитский генерал подошел ко мне, и я, разумеется, почел своим долгом исполнить желание его величества и поспешил засвидетельствовать ему свое почтение.

– Вы довольны результатами его пребывания?

– Чрезвычайно доволен! Можно было слегка опасаться, как столь юный монарх выйдет из затруднительного положения, да еще в таких щекотливых обстоятельствах. Я лично твердо верил в политический такт государя. Но должен сознаться, что он превзошел мои ожидания. Я получил сведения из самых достоверных источников, что тост, который он провозгласил в Елисейском дворце, от первого до последнего слова был сочинен им самим и по праву всюду возбудил интерес. Это был самый настоящий ход мастера, надо сознаться – довольно смелый, но эту его смелость вполне оправдывала сложившаяся обстановка. В дипломатических традициях есть, конечно, своя положительная сторона, но в настоящее время из-за них и его государство и наше жили в духоте, так что уже нечем было дышать. Ну так вот, один из способов напустить свежего воздуху – способ, который, вообще говоря, не рекомендуется, но который король Феодосий мог себе позволить, – это разбить окна. И король разбил окна так весело, что все пришли в восторг, и с такой точностью выражений, по которой сразу узнается порода просвещенных государей, а он принадлежит к ней по материнской линии. Он говорил о «сродстве душ», объединяющем его страну с Францией, и это выражение, хотя и не вошедшее в язык министерских чиновников, он употребил чрезвычайно удачно – в этом нет никакого сомнения. Как видите, литература бывает полезна даже в дипломатии, даже на троне, – обратившись ко мне, добавил маркиз. – Спору нет: это всем было давно известно, отношения между двумя державами были теперь прекрасные. Требовалось только заявить об этом во всеуслышание. Ждали слова, и оно было поразительно удачно выбрано – вы видели, какое оно произвело впечатление. Я приветствовал его от всей души.

– Ваш друг де Вогубер в течение ряда лет способствовал сближению обеих стран – теперь он наверное доволен.

– Тем более что его величество по своему обыкновению держал это от него в тайне. Впрочем, это было тайной для всех, начиная с министра иностранных дел, – насколько мне известно, министру это не пришлось по душе. Кому-то, кто с ним беседовал, он ответил вполне определенно и так громко, чтобы его слышали те, что находились рядом: «Меня не спросили и не предупредили», – этим он ясно дал понять, что снимает с себя всякую ответственность. По правде сказать, это событие наделало много шуму, и я не поручусь, – с лукавой улыбкой добавил маркиз, – что некоторых моих коллег, строго придерживающихся линии наименьшего сопротивления, оно не вывело из равновесия. Что касается Вогубера, то вы же знаете, что он подвергался ожесточенным нападкам за его политику сближения с Францией, и он тяжело это переживал: это человек душевно ранимый, сердце у него золотое. Я это положительно утверждаю: хотя он моложе меня, много моложе, мы с ним близко знакомы, друзья с давних пор, я хорошо его знаю. Да кто его не знает? Кристальная душа. И это его единственный недостаток: сердце дипломата не должно быть до такой степени прозрачным. Тем не менее идут разговоры о том, что его переводят в Рим, – это большое повышение, но и махина на него сваливается изрядная. Между нами говоря, я полагаю, что хотя Вогубер нисколько не честолюбив, а все-таки он был бы очень доволен и ни в коем случае не стал бы просить, чтобы эта чаша его миновала. По всей вероятности, ему там будет очень хорошо; его прочат в Консульту, и, по-моему, он, с его художественными наклонностями, будет отлично выглядеть в рамке дворца Фарнезе и галереи Карраччи. Во всяком случае, я не думаю, чтобы он в ком-нибудь вызывал ненависть; но вокруг короля Феодосия образовалась целая камарилья, более или менее подвластная Вильгельмштрассе, являющаяся ее послушным орудием, и она всеми силами старалась подставить Вогуберу ножку. Вогубер столкнулся не только с кулуарными интригами, – на него посыпались оскорбления продажных бумагомарак, и потом-то они, как все подкупленные газетчики, первые запросили «аман», но долгое время без зазрения совести выдвигали против нашего представителя такие вздорные обвинения, какие способны предъявить только темные личности. Больше месяца дружки Вогубера танцевали вокруг него танец скальпа (маркиз де Норпуа сделал ударение на последнем слове). Но за битого двух небитых дают; Вогубер не оставил от этих оскорблений камня на камне, – еще тверже произнес де Норпуа и посмотрел таким грозным взглядом, что у нас кусок застрял в горле. – Есть хорошая арабская пословица: «Собаки лают – караван проходит». – Приведя эту пословицу, маркиз де Норпуа молча обвел нас глазами, чтобы полюбоваться произведенным впечатлением. Впечатление было сильное – мы знали арабскую пословицу. В этом году она заменила влиятельным лицам другую: «Кто сеет ветер, пожнет бурю», требовавшую отдыха, так как она была не столь неутомима и живуча, как: «работать на чужого дядю». Такого рода видным деятелям хватало познаний ненадолго, обычно года на три. Конечно, статьи маркиза де Норпуа в «Ревю» не нуждались в подобного рода украшениях, коими он любил уснащать их, – и без цитат читатель почувствовал бы, что автор – человек солидный и хорошо информированный. Это было лишнее украшение, – маркиз де Норпуа вполне мог бы ограничиться фразами, которые он, выбрав для них наиболее подходящее место, вставлял в свои статьи: «Сент-Джеймский кабинет один из первых зачуял опасность», или: «Крайне обеспокоенный Певческий мост тревожным взглядом следил за эгоистической, но ловкой политикой двуглавой монархии», или: «Монтечиторио забил тревогу», или, наконец: «…двойная игра, которую постоянно ведет Бельплац». По этим выражениям читатель непосвященный сразу узнавал и приветствовал старого дипломата. Но еще больше веса ему придавало и заставляло думать, что он человек в высшей степени образованный, умелое употребление цитат, которые ценились тогда особенно высоко: «Наладьте мне политику, и я налажу вам финансы», – как любил говорить барон Луи». (В те времена еще не вывезли с Востока: «Победа достается тому, кто вытерпит на четверть часа дольше, чем его противник», – как говорят японцы».) Благодаря репутации высокообразованного человека, да еще к тому же настоящего гения интриги, надевающего на себя личину равнодушия, маркиз де Норпуа прошел в Академию моральных наук. А некоторые даже подумали, что ему место во Французской Академии, когда, стремясь доказать, что мы можем прийти к соглашению с Англией через укрепление союза с Россией, он решительно заявил в печати: «Пусть знают на Орсейской набережной, пусть теперь же восполнят пробел во всех учебниках географии, пусть с треском проваливают всякого, кто претендует на степень бакалавра, если он не скажет: «Все дороги ведут в Рим, но кто едет из Парижа в Лондон, тому не миновать Петербурга».

– Короче говоря, – продолжал де Норпуа, обращаясь к моему отцу, – на такой головокружительный успех он даже и не рассчитывал. Он ждал любезного тоста (после туч, сгущавшихся за последние годы, и это уже было бы отлично), но не больше. Некоторые из присутствовавших утверждали, что при чтении тоста невозможно себе представить, какое он произвел впечатление: так чудесно говорил и построил король свой тост – а ведь он славится красноречием, – так искусно подчеркивал он интонациями все тонкости. Мне передавали довольно любопытную подробность, лишний раз доказывающую, как много в короле Феодосии юношеского обаяния и как оно располагает к нему сердца. Меня уверяли, что именно при словах «сродство душ», а ведь они-то, в сущности говоря, и составили «гвоздь» речи и – вот увидите – долго еще будут комментироваться в министерствах, его величество, предчувствуя радость нашего посла, который воспримет эти слова как заслуженный венец своих усилий, можно сказать – своих мечтаний, короче говоря – как маршальский жезл, полуобернулся к Вогуберу и, устремив на него пленительный взгляд, взгляд Эттингенов, выделил это столь уместное выражение: «сродство душ», эту настоящую находку, и произнес его таким тоном, который ни у кого не оставил сомнений, что король употребил его не случайно, что он вкладывал в него вполне определенный смысл. Насколько мне известно, Вогуберу нелегко было побороть волнение, и, должен сознаться, отчасти я его понимаю. Один вполне достойный доверия человек сообщил мне, что после обеда, в узком кругу, король даже подошел к Вогуберу и тихо спросил: «Вы довольны своим учеником, дорогой маркиз?»

– Нет никакого сомнения, – заключил де Норпуа, – что этот тост сделал для упрочения союза между двумя государствами, для «сродства их душ», по замечательному выражению Феодосия Второго, больше, чем двадцатилетние переговоры. Если хотите, это всего лишь слова, но вы же видите, как они понравились, как их подхватила вся европейская пресса, какой интерес они вызвали, как по-новому они прозвучали. К тому же они вполне в стиле государя. Понятно, я не поручусь вам, что государь каждый день находит такие алмазы. Но на речи, к которым он готовится, а чаще – на живые беседы он с помощью какого-нибудь меткого словца кладет отпечаток – чуть было не сказал: печать – своей личности. Меня трудно заподозрить в недоброжелательном отношении к королю, хотя я и враг всяких новшеств в этой области. В девятнадцати случаях из двадцати такие приемы опасны.

– Да, мне думается, что последняя телеграмма германского императора была не в вашем вкусе, – вставил мой отец.

Маркиз де Норпуа посмотрел на потолок, как бы говоря: «Ах, эта!»

– Прежде всего, это с его стороны неблагодарность. Это больше, чем преступление, – это промах, это, я бы сказал, сверхъестественная глупость! Впрочем, если только никто его не попридержит, человек, отстранивший Бисмарка, способен постепенно отойти и от бисмарковской политики, а это – прыжок в неизвестность.

– Мой муж говорил мне, что, может быть, как-нибудь летом вы увезете его в Испанию, – я была бы так за него рада!

– Да, да, этот соблазнительный проект меня очень прельщает. А вы, сударыня, уже решили, как вы проведете каникулы?

– Может быть, поеду с сыном в Бальбек – точно еще не знаю.

– Ах, Бальбек – чудное место, я там был несколько лет назад. Теперь там начинают строить премиленькие виллы. Я думаю, вы останетесь довольны. А скажите, пожалуйста, почему вы остановились именно на Бальбеке?

– Сыну очень хочется посмотреть тамошние церкви, особенно – церковь в самом Бальбеке. Я побаивалась, как бы утомительное путешествие, а главное – жизнь там не повредили его здоровью. Но я узнала, что в Бальбеке выстроили превосходную гостиницу, и он будет жить с полным комфортом, а это ему необходимо.

– Не забыть бы мне сказать про гостиницу одной даме – она непременно за это ухватится.

– Церковь в Бальбеке дивная, ведь правда? – спросил я, подавив в себе тоскливое чувство, вызванное сообщением, что Бальбек привлекателен своими премиленькими виллами.

– Да, церковь там неплохая, но она не выдерживает сравнения с такими отграненными драгоценностями, как, например, Реймсский собор, Шартрский собор или, на мой вкус, такая жемчужина, как Сент-Шапель в Париже.

– Но ведь бальбекская церковь частично романская?

– Да, она в романском стиле, а романский стиль чрезвычайно холоден и ни в чем не предвосхищает ни изящества, ни силы воображения готических зодчих, которые претворяют камень в кружево. Если уж вы все равно будете в Бальбеке, то в бальбекской церкви следует побывать – она довольно любопытна; зайдите туда в дождливый день, когда вам нечего будет делать, – осмотрите гробницу Турвиля.

– Вы были вчера на банкете в министерстве иностранных дел? – спросил маркиза мой отец. – Я не мог пойти.

– Нет, не был, – улыбаясь, ответил маркиз де Норпуа. – Откровенно говоря, я пожертвовал им для развлечения совершенно иного характера. Я ужинал у дамы, о которой вы, быть может, слыхали, – у прелестной госпожи Сван.

Моя мать вздрогнула, но тут же превозмогла себя: отличаясь повышенной чувствительностью, она заранее беспокоилась за моего отца, а до него все доходило не сразу. Неприятности, случавшиеся с ним, причиняли боль сначала ей – так дурные вести, касающиеся Франции, раньше узнаются за границей. Однако ей было любопытно, кого принимают у себя Сваны, и она задала маркизу де Норпуа вопрос, с кем он там встретился.

– Да понимаете ли… по-моему, в этом доме бывают главным образом… мужчины. Там были женатые мужчины, но их жены в тот вечер плохо себя чувствовали и не пришли, – ответил посол, пряча лукавство под личиной добродушия и придавая своему лицу в то время, как он обводил нас взглядом, мягкость и скромность – придавая как будто бы с целью затушевать ехидство, а на самом деле для того, чтобы ловко подчеркнуть его.