Ермолова
Она заботилась по-своему не только о физическом благополучии своих девочек, но и о их воспитании. В редкие часы досуга ее любимым занятием было читать им вслух все, что было дома, или заставлять их читать себе, пока она сидела за нескончаемой штопкой и чинкой.
Для их семьи книга была редким сокровищем. Опять привожу из воспоминаний Анны Николаевны: «У нас мало книг для чтения. Отец не может покупать их. О том, что можно записаться в библиотеку, я и не слыхивала. Да такой роскоши не мог бы себе позволить отец, получавший за свою трудную работу 30–40 р. в месяц. Денег едва хватало прокормиться. Однако по воскресеньям отец отправлялся к Сухаревой [рынок у Сухаревой, ныне снесенной, башни, где у старьевщиков можно было купить что угодно, начиная от старинного фарфора и кружев и кончая сапогами и колесами]». Там он покупал за гроши старые книги; так у них был и Пушкин, и Лермонтов, и даже купленный для детей целый год «Детского чтения». «Отец читал чудо как хорошо, – пишет Анна Николаевна. – Так плакать и захочется, если что-нибудь жалостное. Мама тоже хорошо, с чувством читает, но отец все-таки лучше».
Отец постоянно читал детям вслух стихи, пьесы, рассказывал о театре. Все это развивало воображение чуткого ребенка. Мария Николаевна рассказывала мне, как она с четырех лет уже мечтала о театре и жила уверенностью, что она будет великой артисткой. Не просто артисткой, а именно «великой». Это, казалось бы, так не вязалось с ее обычной скромностью. Но когда она рассказывала об этом, она вовсе не утверждала, что эта ее уверенность оправдалась, а просто не без удивления говорила о том, что она жила в ней с детских лет.
Может показаться странным это выражение, вернее – это понятие, у четырехлетнего ребенка. Но тут надо принять во внимание среду, в которой она росла и развивалась. Среда была бедная, убогая, но театральная. Все интересы ее вращались вокруг театра. Николай Алексеевич и сам играл, – ему частенько приходилось заменять какого-нибудь заболевшего актера благодаря тому, что он, как суфлер, знал наизусть почти все роли. Театр он любил страстно, и когда возвращался домой, то весь был полон впечатлениями от игры «великого Щепкина», «великого Садовского», и его взволнованные рассказы рано познакомили ребенка со словами «великий артист». Вскоре она начала по-своему понимать и таинственное значение этих слов.
В своих «Воспоминаниях», написанных для журнала «Новая рампа», Мария Николаевна говорит:
«Помню, когда мне было еще три года от роду, я сидела в суфлерской будке на коленях своего отца и с жадностью смотрела, что делается на сцене. Как сейчас вижу красивого человека в разорванном плаще, перелезающего через железную решетку, – это был «испанский дворянин» – И. В. Самарин. Я, конечно, уже не помню ни содержания этой пьесы, ни игры актеров, но неизгладимое впечатление о том, как он был прекрасен, благороден, как он кого-то защищал, кого-то спасал и наконец как он избавился от всех бед, которые ему угрожали, – все эти картины воскресают как живые у меня в памяти и ярки до настоящего дня.
Или вспоминается мне еще картина, также из впечатлений далекого детства, когда женщина, одетая в белое платье, с распущенными волосами, на сцене вдруг встает из гроба – это была Серафима Лафайль – Н. М. Медведева. Не поддается описанию, как это было прекрасно. Какое сильное впечатление оставила во мне эта картина, и я помню только одно, что впоследствии я долго бредила этой женщиной.
Я не была избалована слишком частыми посещениями театра. Отец редко брал меня с собою, но те впечатления, которые я выносила после каждого виденного мною спектакля, заполняли все мои мысли и желания. Театр стал для меня самым дорогим в жизни, и привязанность к нему возрастала все больше и больше. Даже детские игры – и те были наполнены театральным содержанием. Помню, как с помощью моего двоюродного брата я одевалась в длинную юбку своей матери или в бабушкину кофту, как стулья ставились у нас вверх ногами, чтобы создать впечатление сцены, и как я бросалась на колени, кого-то о чем-то умоляя и прося. Такие игры мне никогда не запрещались, так как я росла в кругу театральной семьи, где все очень любили и ценили театр».
«Когда мы оставались вдвоем с матерью, – пишет дальше Мария Николаевна, – она читала мне все те пьесы, что были у отца. Я никогда не забуду, с каким увлечением мы обе, обливаясь слезами, перечитывали пьесу «Матрос», шедшую в то время на сцене Малого театра».
Матрос был одной из лучших ролей М. С. Щепкина. Щепкин умер, когда Марии Николаевне было уже десять лет, так что ей удалось, хоть и ребенком, повидать его. Она пишет: «Трудно, говоря о своих, хотя бы и беглых, воспоминаниях прошлого, не сказать о нашем великом учителе, М. С. Щепкине, научившем нас по-настоящему любить и уважать искусство».
Как не могла чуткая девочка не воспринять внешнее величие Самарина, его отчетливую декламацию, его благородство, которое отпечатлелось у нее в памяти, хотя давно забыты были слова и события пьесы, – так не могла она и не оценить той великолепной художественной простоты Щепкина, о котором она с таким благоговением пишет.
Так поняла она детской душой, что такое «великий артист», и бессознательно, но неудержимо стала стремиться к этому идеалу. Убеждение, что она будет «великой артисткой», росло вместе с ней. Росло тогда, когда подмостками для нее была «травка» на церковном дворе, где могильная плита играла роль гробницы Серафимы Лафайль. И тогда, когда она подростком в балетной школе, куда ее отдали «живущей», во взятом у няньки черном платке декламировала «Марию Стюарт», и даже тогда, когда Самарин, прослушав ее, нашел ее неспособной и, несмотря на приязнь к Николаю Алексеевичу, отказался заниматься с ней. Даже этот суровый приговор, так огорчивший ее отца, не смутил ее. И когда неожиданно приехала в школу Медведева и привезла ей, шестнадцатилетней балетной ученице, считавшейся неловкой и неспособной, роль Эмилии Галотти и велела выучить ее, даже тогда она не удивилась. Она словно только и ждала этой минуты, ждала, когда ее призовут на подвиг, как ждала когда-то ее любимая героиня, пастушка из Домреми, и так же пошла на него, ведомая не рассудком, а как бы внутренней силой, независимой от нее.
Юность. Трудные годы
Надо сказать несколько слов о балетной школе, где Ермолова получила свое «образование». Она была отдана туда пансионеркой и девять лет пробыла там.
Балетная школа была в то время единственным театральным училищем: драматического не существовало. Балетных учеников выпускали в случае надобности в драматических ролях, когда по пьесе требовались «дети», а наиболее способных принимали в драму. В школе, кроме танцев, воспитанников и воспитанниц кое-чему учили. Был даже учитель французского языка, Сент-Аман. Он хвалил Марию Николаевну за ее декламацию и находил, что у нее «много души». Но большинство учителей были убогие, один из них, например, уверял, что «сталактитовые пещеры – это такие пещеры, в которых сто локтей длины», и т. д.
Мария Николаевна хорошо училась, – у нее всегда была большая жажда знания, – но по одному предмету она шла плохо, а это был в балетной школе самый важный предмет – танцы. И учитель танцев и классная дама невзлюбили серьезную, задумчивую девочку, которая так трудно поддавалась балетной дрессировке; классная дама преследовала ее до того, что, когда мать приходила к ней по воскресеньям, Мария Николаевна плакала и жаловалась ей, говоря, что не знает, как угодить придирчивой наставнице… Мать беспомощно слушала горькие жалобы девочки и, вынимая из старенького ридикюля несколько конфет, говорила: «А ты дай ей конфетку, угости ее, – может быть, она подобрее станет». Для девочки были мукой эти годы школы, – только горячая любовь товарок по школе поддерживала ее.
Тогда были уже 60-е годы, и даже за крепкие стены казенного здания, куда прежде удавалось проникать только любовным запискам обожателей из «золотой молодежи» да мечтам о романах, каретах и жемчугах, стали доходить веяния совсем других настроений. Правда, школа по-прежнему составляла главным образом рассадник хорошеньких девушек, призванных служить игрушками богатых содержателей; многие воспитанницы по-прежнему висели на окнах, наблюдая за тем, как к находившемуся рядом ресторану подкатывали балетоманы, и, перемигиваясь с поклонниками, восклицали: «Ах, девицы, вот ужас, мой промчался мимо!» или «Ах, девицы, вот душка-офицер! Я готова его обожать!» – но образовалась и другая, серьезная группа, между прочим – Карасева, «лидер» школы, народница, Топольская, впоследствии собравшая у себя кружок революционной молодежи, и родственница Медведевой – та самая Семенова, которая подала артистке мысль «попробовать» Ермолову в «Эмилии Галотти». В этой группе были горячие поклонницы Машенькиного таланта, – часто у себя в школе воспитанницы устраивали в дортуаре «у комода» спектакли, а позже, с разрешения начальства, перенесли их и на школьную сцену. В этих спектаклях Машенька сначала изображала драматические сцены, копируя Медведеву, а позже, под влиянием нового учителя словесности Данилова, разыгрывала и серьезные вещи, например сцены из «Марии Стюарт».
Очевидно, уже тогда было что-то особенное в этой девочке: для подруг не было большего удовольствия, чем слушать Машенькину декламацию, и они гордились ею, не зная зависти. Но когда ей было тринадцать лет, отец Марии Николаевны в свой бенефис решился дать ей роль и выпустил ее в водевиле «Десять невест и ни одного жениха» в роли разбитной Фаншетты. Она вышла на сцену робко и неловко. У нее нарывал палец; он был завязан белой «куколкой», что ее очень смущало. Вдобавок отец не позволил ей нагримироваться, и она была бледна как смерть рядом с другими, накрашенными «невестами». Это удивительное лицо, призванное изображать трагедию, понятно, не подходило для водевиля. Ее глубокий, низкий голос так же мало годился для водевильных куплетов, как и ее лицо юной Сивиллы, и дебют ее был неудачен, к большому огорчению ее отца, знавшего, что и к танцам она неспособна. Самарин, специально прослушивавший ее, резко отозвался о ее «бездарности» и сказал: «Пускай пляшет себе у воды» (то есть на заднем плане, куда обыкновенно ставили самых неспособных танцовщиц). И казалось, что, кроме танцев «у воды», ей ничего больше не оставалось.
В истории театра всем известен рассказ о том, как Н. М. Медведева, в те времена первая артистка Малого театра, решила поставить в свой бенефис пьесу Лессинга «Эмилия Галотти», где играла роль герцогини Орсини. Артистка, которая должна была играть Эмилию Галотти, молодая Позднякова (Г. Н. Федотова)[9], заболела. Бенефициантке предложили выбрать из молодых актрис, но она не видала среди них подходящей на эту сильно драматическую роль. Воспитанница балетной школы Семенова, бывавшая у нее по праздникам, рассказала ей, что у них в балете есть исключительно способная девочка, Машенька Ермолова, и что она «необыкновенно играет». Медведева, у которой другого выхода не было, решила ее «попробовать». Она поехала в балетную школу, велела вызвать Ермолову – застенчивую, безнадежно неспособную к танцам девочку, с глубокими глазами и глубоким голосом, и что-то, видно, в этих полудетских глазах заставило ее «поверить». Она дала девочке роль, велела ее обдумать, выучить и прочесть ей. Через несколько дней чтение состоялось. После первого же монолога Медведева, взволнованная, со слезами на глазах, воскликнула:
– Вы будете играть Эмилию!
Художественное чутье Медведевой правильно оценило Машеньку, и день ее бенефиса был первым днем появления на сцене той, кто долгие годы был потом украшением и гордостью Малого театра.
Безвестная ученица штурмом взяла Москву. Я еще застала очевидцев этого спектакля[10]. Подробности его известны из истории театра; все мнения сводились к одному: «что-то небывалое по силе и таланту». И при этом ей было только шестнадцать лет.
Впечатление, произведенное ею на зрителей, было огромно.
– Как же вы отпраздновали свой дебют? – спросила я как-то Марию Николаевну. Мне хотелось услышать, что были цветы, радостные лица, поздравления… Но было только то, что после спектакля она импульсивно бросилась в объятия Самарина, игравшего отца, и… почувствовала в ответ холодок. Вероятно, большого артиста смущала его собственная «промашка», и он это неприятное чувство перенес на невольную причину его… Зато настоящий отец, взволнованный и растроганный, крепко расцеловал ее… А потом ее увезли в старом рыдване в школу, где подруги не спали: собрались все «у комода» и долго расспрашивали, рассказывали, делились впечатлениями… Только и всего.
В этот вечер она записала в своем дневнике: «День этот вписан в историю моей жизни такими же крупными буквами, как вот эти цифры, которые я сейчас написала. Я счастлива… нет, я счастливейший человек в мире». Мечта ее сбылась, надежда осуществилась – она стала актрисой.
В школе оставалось пробыть еще два года. Эти годы принесли мало нового. Она окончила ее в мае 1871 года и была принята в труппу Малого театра. Несколько раз сыграла, еще будучи в школе, «Эмилию Галотти» с тем же успехом. Газеты писали об ожиданиях, которые юный талант вызвал в публике… Но больше крупных ролей ей не давали, если не считать, опять-таки в бенефис отца, Марфы в «Царской невесте» Мея, где она играла помешанную: роль невероятной трудности для совершенно неопытной артистки, но и тут правдивость и сила ее игры подкупили весь театр.
И опять – ничего.
Театральное «начальство», во главе которого стояли люди абсолютно неспособные поставить интересы искусства выше своих личных симпатий или выгод, точно испугалось той силы, которую так неожиданно увидело перед собой в лице этой гениальной девочки. Перед ней – неопытной, не умевшей еще владеть ни своим великолепным голосом, ни своими жестами, – вдруг побледнели остальные актрисы. И это не могло не устрашить их.
Так или иначе, но Ермолову начали занимать только в незначительных, второстепенных ролях, шаблонных «инженю», бледных теней, вроде Бьянки в «Укрощении строптивой», где ей приходилось только подыгрывать Федотовой, и т. п.
Мария Николаевна страдала невыносимо. Она была тогда еще почти ребенком, она еще не выработала в себе силы воли, не понимала еще вполне, что она такое: она начала терять веру в себя – ту счастливую уверенность, которая поддерживала ее с детства.
Сохранилось несколько страниц из ее дневника, где она безыскусственно, по-детски говорит о своих переживаниях. Страницы эти относятся к 1871 году, когда ей было восемнадцать лет. Они находились в бумагах покойной Анны Николаевны, – к сожалению, это только несколько листков без начала и без конца, но для портрета Марии Николаевны в восемнадцать лет они драгоценны. Приведу их.
«…Бегали с мамашей к крестной[11]. Ах, как мне хочется играть, как мне хочется жить… Сейчас я прочла у себя слова Вильде[12]: «…ей нужно на волю, ей нужны воздух, свобода». Да, я верно тогда предчувствовала, что мне не будет никакой свободы. О, я гораздо связанней, чем в школе. Здесь (то есть в Малом театре. – Т. Щ.-К.) я нахожусь под тяжелым гнетом, а выбиться из-под него нет сил.
29…
Вчера не записала день, потому что ночевала у Н. М. (Медведевой. – Т. Щ.-К.). Спешу скорей оправдать себя перед собой. Ушла к ней, а утром читала с ней роль Элизы[13]. Первый акт совсем почти переделан: теперь я очень вижу, как я была слаба в этой роли. Только дай бог мне сыграть ее хорошенько, эту роль: а то нынешний [год] точно какой сильный ветер сбил меня с ног – я только и играю одни маленькие роли. Кажется, исполняется желание наших артистов, я совсем отодвигаюсь на задний план. Но Н. М. говорит: «терпите и ни на что не обращайте внимания». Я так и делаю. Просить и вымаливать ролей я себе никогда не позволю… Господи, как бы это напомнить Самарину, что он обещал дать «Коварство и любовь» в свой бенефис[14]. Забыл он или нет… Если и не забыл, так, конечно, не даст… удивительно, как меняются люди на сцене и дома – и не узнаешь совсем. Например, нынешним летом я была у Шумского[15], он говорил со мной, смеялся, а тут, то есть на сцене, опять генерал. Потом Самарин – дома черт знает чего ни наобещает, – а на сцене как зло смотрит; впрочем, теперь еще ничего, не то что было прежде. Например, он мне сказал летом: «Самарины вам никогда не сделают зла».
Вильде, – как его ни ругают, как он, может быть, в самом деле нечестно поступает, – но я всегда с отрадой вспоминаю о нем, и он дорог мне. Не потому, что я как-то влюблена была в него, а потому, что он первый заговорил со мной, как говорят люди, он первый пришел ободрить меня, когда я в первый раз играла Эмилию Галотти. Этого я никогда не забуду. Да и вообще он до сих пор не изменился. Как нынче, напр.: он был со мной очень любезен. Подал мне стул, смеялся, и я сама говорю с ним без стеснения, без робости. Нынче шло «Укрощение». Надоело оно мне порядочно, потому что дела нет, пройти раз по сцене и жди в уборной. Вчера, мы были с Н. М. в Большом театре, бенефис Додонова, шел «Громобой». Луиза Ванд пела сцену из «Фаворитки» очень хорошо. Только раз я была на Вильде за что-то сердита, нет, я сердиться не имею права, а мне было неприятно, что он сказал, что мне дадут 400 рублей жалованья. Значит он думает, что я не стою больше. Это еще было перед выпуском. Спать еще не хочется – папаша страшно кашляет. Как бы я желала, чтобы Н. М. прочла мой дневник, что бы она сказала… Я хотела сказать и не решилась. Боже мой, неужели у меня никогда не будет характера побольше этого, лучше бы мне, право, умереть – только бы сыграть «Коварство и любовь».
Дай бог, чтобы поскорей пятница – играть мне так хочется и вдруг отменят.
31…
Нынче записывать, ей-богу, нечего. Ходили в баню, мыли полы у нас: вот все, что было замечательного. Как-то я завтра сыграю.
1 октября.
Ах, как я нынче недовольна собой, все бы ничего, играла недурно, только соврала в последнем акте, и оттого Шумский опоздал и рассердился на меня[16]. Принимали отлично. Господи, господи, ждала я этого дня с таким нетерпением. Впрочем, что же? Все почти было хорошо; только Шумский сказал, что лучше бы мне в своих волосах остаться, чем играть в безобразном парике. Была Н. М., чему я рада была, она за меня с Шумским немножко поругалась, все из-за парика. Он сказал ей: «Отчего она не смотрит». А она сказала: «Зачем он говорит тогда, когда выходить на сцену». Вильде сказал, что я с ним поздоровалась как-то вопросительно, я была сердита по случаю парика. Была в театре Никулина[17]. Против ожидания была со мной ласкова, подошла ко мне и заговорила со мной… Скоро, скоро, должно быть, наступит мой отдых; скоро я ничего не буду больше играть. Ах, как злит меня моя ошибка. Поскорей бы на новую квартиру, а то такая теснота, что ужас… Спать очень хочется. Какая я дура, боже мой, сколько раз собиралась поговорить откровенно с Н. М. и не могу: слова так и замирают на губах.
«Эх ты, страсть роковая, бесплодная,Отвяжись, не тумань головы».2…
Нынешний день я все училась, то есть по-немецки, и играла на фортепиано, а вообще – он прошел так же однообразно, как и все другие. Скучно так жить. А нет силы, нет воли переменить эту жизнь, а главное, нет характера. Что мне жизнь даст, то я и беру от нее, сама не могу ничего сделать, остаюсь вечно под каким-то тяжелым гнетом, я не дышу свободно. Лучше бы, право, умереть, я никому не нужна, ни на что не годна.
6…
Насилу додумалась, какое нынче число, два дня не была дома, оттого и позабыла. В воскресенье пошла к Н. М. и пробыла у ней до вторника. Нынче я играла «Укрощение». Было очень скучно. Все враги. У Н. М. было по обыкновению весело, только я у нее не выспалась, потому что ложились каждый день в два часа. Был Гирчич. Читал нам Бёрне, разбор Гамлета; толковал нам, объяснял почти каждое слово: я все с ним спорила, заступалась за Гамлета, потому что Бёрне страшно на него нападает. Н. М. просила прийти и завтра, прочесть с ней «Свадьбу Фигаро».
Вчера были на именинах у крестного. Нынче я встала в 12 часов и легла в час и потому целый день точно вся изломанная. В пятницу идет «Параша-Сибирячка». Нынче рождение Н. М.
10 октября. Воскресение.
Я нынче так счастлива, так довольна. О, блаженный день, я играла Эмилию Галотти. Совершенно нечаянно ее только нынче назначили. Вот в этой роли, когда я играю ее, я чувствую в себе что-то такое, огонь какой-то, я увлекаюсь, я все забываю, только именно в этой роли. Да она одна и есть мне по сердцу, моя любимая. Нынче я хорошо играла. Принимали великолепно, и я думала, что как в последний раз мы играли в праздник, совсем не принимали… Что с Самариным сделалось? Когда мы с ним выходили на вызов, он сказал мне: «Вы были такая (как вышли) хорошенькая, такая интересная, что я заплакал», и после, за кулисами, поцеловал у меня руку. Неужели я его могла так растрогать? Н. М. тоже хвалила. Три дня у ней была, только нынче узнала. Была у ней свадьба Ольги Вейнберг, я была после «Параши-Сибирячки». Вот милая-то пиеска, когда-то она провалится? Но нынче так поразило всех, что назначили «Эмилию Галотти». Все, конечно, роли забыли.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Он служил в Малом театре с 1836 года.
2
Был «выпущен из экстернов школы в 1840 г. на роли слуг». Ленский называет его среди «превосходных актеров на аксессуарные роли» (см. А. П. Ленский, Записки. Дневники. Письма, 1935, стр. 356).
3
С семи лет выступал в Большом театре. Оставил сцену в 1882 г. Преподавал с 1880 по 1898 г. в Московском театральном училище. Умер в 1914 г.
4
В Малом театре он служил с 1846 по 1878 г. Умер в 1886 г.
5
С 1882 по 1902 г.
6
С 1886 по 1907 г.
7
Младшая сестра Марии Николаевны, по мужу Шереметевская (1856–1921), впоследствии видный педагог и поборник женского образования.
8
М. П. Садовский в неопубликованных записях указывает, что Н. А. Ермолов был соавтором пьес И. В. Самарина, имевших в свое время значительный успех.
9
Гликерия Николаевна Федотова (1846–1925) – знаменитая актриса Малого театра, где она играла с 1862 г. Из-за болезни ног ушла со сцены в 1905 г., выступив после этого еще один раз – в свой пятидесятилетний юбилей, в 1912 г. В связи со столетием Малого театра получила звание народной артистки республики.
10
Он состоялся 30 января 1870 года.
11
Агафья Ильинична Туманова – сестра матери Марии Николаевны.
12
Н. Е. Вильде – актер Малого театра (1832–1896).
13
Из пьесы «Хижина дяди Тома».
14
Лишь в апреле 1874 г. Ермолова выступила в роли Луизы в «Коварстве и любви» Ф. Шиллера.
15
Сергей Васильевич Шумский (1821–1872) – известный актер Малого театра, где он выступал с 1841 г.
16
1 октября 1871 г. Ермолова играла в Малом театре Элизу в «Хижине дяди Тома» (пер. М. Федорова).
17
Надежда Алексеевна Никулина – известная актриса Малого театра, где она играла с 1863 по 1914 г.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги