Когда увидишь меня – плачь

И всё же она ни секунды не жалела о своём решении. Быть полезной, помогать людям, пусть даже её роль в их побеге была крошечной, казалось Полли важнее собственных переживаний.

Правда, эти переживания не ограничивались страхами о провале. Истинный ужас накрыл её, когда Полли осознала, что не сможет ни о чём рассказать Тому. Он никогда не узнает о её новом хобби, никогда не разделит с ней эту тяжесть. Она не представляла, как будет жить, скрывая это от самого близкого человека. Даже думать было невыносимо. Только теперь она прочувствовала всю глубину одиночества, до самого дна, одиночества, которое больше нельзя прикрыть никакими спасительными выдумками, нельзя затолкать под газетку, словно мусор. Оно было окончательным, безжалостным и очень честным – тем самым, в котором всё живое рождается и умирает.

В тот год они сильно отдалились друг от друга, точнее, отдалилась Полли, стараясь всё свободное время забивать шумными и бессмысленными развлечениями – походами в бары с коллегами, покерными вечерами дома у Греты, свиданиями с малознакомыми парнями. Чем угодно, лишь бы не пить дома одной, пока не вырубится. В те редкие дни, что они всё-таки встречались с Томом, она почти всё время молчала, и ему приходилось болтать за двоих – много, лихорадочно, не позволяя даже краткой паузе повиснуть между ними. Конечно, он не был слепым, но все осторожные расспросы Полли пресекала так жёстко, что вскоре он перестал пытаться.

Но однажды всё изменилось.

Это случилось зимой, в сыром и ветреном феврале, на второй год участия Полли в подпольной работе. Ян пришёл на стрижку без записи, пришёл только затем, чтобы шепнуть ей, пока остальные были заняты разговорами о паршивой погоде, что всё провалилось.

Полли не изменилась в лице, ведь рядом были Грета, Инга и даже Натан выглянул из кабинета поболтать. Она коротко кивнула, а Ян уже через пять минут убежал по своим делам, звякнув на прощание дверным колокольчиком и впустив в помещение стылый морозный дух и ворох снежинок. Оставив Полли, оглушённую и онемевшую, стоять перед зеркалом с расчёской в руках.

Их звали Петер и Лина, их сыну Робби было семь месяцев. Они мечтали вырастить его там, где не придётся биться за кусок мороженной свиной лопатки и кое-какую жизнь, весь смысл которой сводился к ежедневной, безрадостной и чаще всего тщетной борьбе за элементарные удобства. Они готовы были рискнуть, потому что в Республике им не светило будущее – Петер еле сводил концы с концами в часовой мастерской, а Лина, учительница младших классов, ухаживала за ребёнком, которому через несколько лет предстояло отправиться в школу изучать историю Революции и распевать гимны во славу Усатого. А ещё лет через десять – встать в строй рядом с родителями и включиться в бесконечную гонку по кругу за пищей и работой.

Полли представляла себе, как они сидели в тот вечер за ужином, скорее всего скудным, но, как они надеялись, последним в этом городе и этой стране, а спящий Робби сопел в соседней комнате. Она видела, как они разрезают жилистый бифштекс, а по телевизору идут вечерние новости, и занавески с грушами плотно задёрнуты, и они, сидя под абажуром в кружке уютного жёлтого света, чувствуют себя в безопасности. Вещи уложены, и завтра утром их ждёт первый шаг навстречу свободе. Ещё немного, и они вдохнут совсем другой воздух – воздух с запахом морской соли.

И в это время раздаётся звонок в дверь. Петер смотрит на Лину, а Лина – на Петера, вилка с ножом замирают в руках над тарелкой. Малыш Робби беспокойно ворочается во сне у себя в кроватке. Десять минут спустя их уже нет, бифштексы остывают, засыхая и превращаясь в подошву, плюшевый котёнок одиноко валяется на полу, а забытый всеми телевизор играет заставку прогноза погоды.

Позже Полли не могла вспомнить, как именно ушла из парикмахерской, что единственное обитаемое помещение – квартира на пятнадцатом этаже – пуста – скорее всего, сказалась больной. Следующее, что всплывало в памяти, как она сползла по стене у Тома в прихожей, как он отнёс её в комнату, словно ребёнка, баюкал её на руках, пока она безмолвно кричала, уткнувшись в его свитер.

Потом они пили коньяк. Сначала Том влил ей его чуть ли не насильно, чтобы прогнать шок, а затем она пила сама ещё и ещё. Она рассказала ему всё, до последней мелочи, больше не думая об опасности, наплевав на возмущение Яна и воображаемые шаги на лестнице. Том слушал молча, ни разу не перебил её, не отвёл от неё больших серых глаз. Его лицо ничего не выражало, и кто-то другой решил бы, что всё это не особенно его трогает. Но Полли слишком давно его знала и даже сейчас разглядела то, что скрывалось за бесстрастной маской.

Том был чудовищно зол.

Она замолкла на полуслове и подалась вперёд, коснувшись его плеча. Он моргнул, и наконец на его лице отразилось то, что он по привычке прятал. Том ничего ещё не успел сказать, как Полли заговорила сама охрипшим, но твёрдым голосом:

– Даже не думай об этом, слышишь? – она сжала пальцы на его плече. – Не смей разговаривать с Яном, он никогда не должен узнать, что я тебе всё рассказала.

Том смотрел на неё с непривычной жёсткостью, челюсти плотно сжаты. Полли хорошо знала, что нельзя недооценивать его упрямство, а сейчас он выглядел так, словно вот-вот потеряет контроль над собой. Она повторила медленно, чуть ли не по слогам, чтобы до него дошло:

– Ничего. Не. Говори. Яну.

После двух минут предельного напряжения Том резко встал и отошёл к окну. Теперь Полли созерцала его прямую спину, гадая, понял он её или нет.

– Я ничего не скажу Яну, – глухо произнёс он наконец. – Я просто размозжу ему голову, но ни слова не говоря, обещаю.

Опираясь на стол, Полли неловко поднялась с дивана. Её пошатывало от выпитого, голова кружилась, и ноги не хотели слушаться, но кое-как она заставила себя сделать несколько шагов навстречу окну. Она обняла Тома и прильнула к спине, которая на ощупь была словно деревянная.

Она не знала, как объяснить ему всё это, и не была уверена, что сейчас он её поймёт и вообще захочет услышать. Нужно было рассказать ему раньше – рано или поздно он всё равно бы узнал, но хотя бы не так. Не так.

Свитер заскользил под её ладонями – Том обернулся. Полли с опаской подняла на него глаза, она впервые не знала, чего от него ожидать.

Он смотрел на неё без злости, но с чем-то, что кольнуло Полли куда больнее. Он смотрел на неё так, как будто она ударила его исподтишка.

– Зачем ты в это влезла? – спросил он ровным тоном.

Полли молчала.

– Чёрт с ним с Яном, он просто урод, раз не постеснялся втянуть тебя в это. Но ты почему согласилась?

Полли смотрела на него, не моргая.

– Ты правда не понимаешь?

– Нет, не понимаю! Рано или поздно – и, скорее всего, не слишком поздно – кто-нибудь тебя сдаст, и ты никогда больше не выйдешь из подвалов. Может, Псы уже за тобой выехали, и если так, то что сделает Ян? Вытащит тебя? Нет, он бросится спасать свою задницу, пока тебя будут пытать на допросах.

– Ян куда больше рискует, чем я, и делает это уже несколько лет. Ничего не имею против, если он попытается спастись, потому что мне он помочь всё равно не сможет.

– Даже не сомневаюсь. Всё, на что он способен, это вербовать старых друзей, а там гори оно огнём.

Полли начала закипать.

– Тебе это не нравится? А жить в этом болоте тебя устраивает? Ты когда-нибудь задумывался о том, что всё могло быть иначе?

Он передёрнул плечами.

– Это демагогия, Полли. Есть мы и есть этот мир, и нужно учиться жить в нём, а не в фантазиях.

– О, кто бы говорил! – ядовито отозвалась она. – Это ты-то не живёшь в фантазиях?

– По крайней мере, не в фантазиях о светлом будущем. Мне хватает здравого смысла понимать, что при нашей жизни ничего не изменится.

– Конечно, не изменится, если сидеть сложа лапки. Я пытаюсь хоть что-то делать, потому что мне уже тошно от этого убожества вокруг.

– Ну и как твоё хобби спасёт нас от убожества? Ты помогаешь людям бежать отсюда, а не меняешь мир, в котором они живут, чтобы им захотелось остаться. Ты точно так же застряла в иллюзиях и ничего не хочешь видеть. Это опасные игры, но толку от них не больше, чем от сборищ в квартирах, где поносят Усатого и предаются мечтам о перевороте.

Она смотрела на Тома, не веря своим ушам, тщетно пытаясь прочесть на его лице какие-нибудь признаки того, что он говорит не всерьёз. Но он и не думал шутить, и осознание этого подняло внутри Полли такую волну гнева, что у неё потемнело в глазах. Сквозь грохочущую в ушах кровь она услышала собственный голос:

– И это говоришь мне ты? Любитель пудрить людям мозги киношками про вождя? Хочешь рассказать мне, как правильно бороться с режимом? Ну же, давай! С удовольствием послушаю, ещё и Яна научу, а то ведь он, дурачок, мучается столько лет без твоих мудрых советов.

Скулы Тома побелели, но он молчал, а Полли уже не могла остановиться.

– Ты неплохо устроился, сидишь в своей каморке и ни черта не желаешь знать, заботишься только о собственном удобстве. Строишь из себя возвышенного, не опускаешься до всей этой грязи. Конечно, где ты и где пошлая бытовуха! Плевать, что мы живём в сточной канаве, пока тебя лично не трогают. Пусть другие что-то придумывают и подставляются Псам, а ты лучше включишь очередное патриотическое дерьмо и заваришь себе кофе. Проснись уже! Мы питаемся отбросами, мёрзнем зимой без отопления и ходим по улицам, оглядываясь, и это ты называешь жизнью? Да в гробу я видала такую жизнь, пусть меня лучше сгноят в Упра…

Он закрыл ей рот ладонью, и Полли чуть не задохнулась от неожиданности, не успев набрать в лёгкие воздух посреди своей тирады. Мягко, но решительно Том уволок её назад к дивану, заставив сесть, а сам вернулся к окну, чтобы бросить быстрый взгляд на пустой тёмный двор и задёрнуть шторы. Полли больше не пыталась заговорить, её как будто выдернули из розетки и оставили сидеть на продавленном диване, мёртвую и обесточенную. Том опустился рядом с ней. Под ним жалобно скрипнула пружина.

– Если будешь так громко призывать Управление, они сюда точно заявятся.

Полли уже было плевать. Она сидела, не глядя на Тома, вообще не желая никогда больше его видеть. Теперь она жалела, что пришла к нему и открылась, неужели не понимала, как он отреагирует?

Нет, не понимала. У неё не было людей ближе него, Полли привыкла считать Тома частью себя и даже помыслить не могла, что тот может взбунтоваться. Как если бы собственная рука вдруг зажила своей жизнью и ударила её.

Они долго молчали, и Полли думала о том, как в этот час добраться до дома, не нарвавшись на неприятности. Встретить компанию пьяных весельчаков или патрульных было одинаково паршиво и одинаково вероятно. Зря она засиделась, зря вообще явилась сюда, но больше она не повторит такой ошибки.

Вдруг Том заговорил.

– Ты, конечно, права, я просто прячу голову в песок. Понимаешь, я не верю, что мы можем всё исправить. Но стараюсь верить в то, что можно стать счастливее хотя бы в собственном маленьком мирке. Я никогда не считал себя смелым или сильным, или достаточно умным, чтобы сражаться за всеобщую свободу. Мне это не по зубам. В магазинах всё равно будут продавать тухлое мясо. Детей всё равно будут водить в кино, даже если крутить его буду не я. Но если возня с плёнкой делает меня счастливее, если я могу купить что-то вкусное в Пустом доме, то зачем лишать себя этих крошечных радостей? Так мне легче не думать о «пошлой бытовухе».

Полли ничего не ответила. Том немного помолчал и добавил:

– Если ты скажешь, что это эгоизм, то снова будешь права. Я эгоист и не пытаюсь никого спасать. Пусть я прячусь от действительности, пусть я всего лишь жалкий мечтатель, но это всё, что у меня есть. Я просто хочу жить спокойно и заботиться о тех немногих близких, которые у меня остались. И знаешь, мне этого вполне достаточно.

– А мне недостаточно. – тихо и зло сказала Полли. – Я не могу делать вид, будто всё в порядке и утешаться сказочками про свой мирок, где тебя никто не достанет. Нас уже достали, разве ты не понимаешь? Твоих родителей аннулировали только за то, что они хранили фильмы! Как бы ты ни прятался в скорлупу, однажды тебя из неё вытащат – они всегда найдут повод. А если так, то пусть я лучше успею кому-нибудь помочь пока могу. Это всё равно что плюнуть Псам в лицо.

– Да, моих родителей аннулировали, – спокойно согласился Том. – И, если тебя тоже аннулируют, от моего мирка ничего не останется.

– Не волнуйся, фильмы про Усатого и вкусняшки из Пустого дома никуда от тебя не денутся, – сказала Полли язвительно.

Он ничего не ответил и отвернулся к окну, а ей вдруг расхотелось спорить. Гнев прошёл, словно его и не было, оставив вместо себя только грусть и тупую боль, которая саднила, как свежий порез. Какая же чушь все эти ссоры, когда трое ни в чём не повинных людей умирают в Управлении. И ведь у Тома не меньше шансов оказаться там завтра, пусть он и не работает на подполье. Достаточно сделать один неверный шаг, о котором ты можешь и не подозревать. Или быть выходцем из семьи аннулированных. Или просто быть.

Она смотрела на профиль Тома на фоне тёмно-зелёных штор и представляла, как его ведут под конвоем. Горло сдавил отвратительный спазм. Нет ничего хуже, чем лишиться последнего, что тебя держит здесь. Полли понимала, что он имел в виду, когда говорил о своём мирке. Если бы его забрали, ей тоже больше нечего было бы терять.

В ту ночь она осталась у Тома, и он перебрался на старый диван, а неделю спустя они сняли двухкомнатную квартиру, где жили по сей день. Стало невозможно и дальше притворяться, будто порознь им лучше, чем вместе, и, как бы Полли ни злилась на страусиную позицию Тома, его присутствие за стеной успокаивало, а без вечерних посиделок на кухне она уже едва могла уснуть ночью. Каждый жил своей жизнью, но обоим было достаточно знать, что дома их ждёт кто-то близкий. Полли редко заговаривала о своей «второй работе», как она её про себя называла, и они с Томом почти никогда не ругались. Им не хотелось даже вспоминать о том споре, не говоря уже о том, чтобы доводить его до конца.

Петер и Лина никого не выдали. Со временем постоянный страх притупился, и Полли перестала вздрагивать от каждого звука. И всё же именно в тот год она по-настоящему осознала близость гнилых застенков – засыпая каждую ночь, она почти слышала их стылый запах. Никогда прежде они не казались настолько реальными – всегда чуть-чуть в тумане, которым окутаны все страшные истории, эти тёмные подвалы были лишь частью городских легенд для тех, чьи родные с ними не столкнулись. Теперь же внутри Полли всегда жила миниатюрная сырая камера для допросов без окон, камера с серыми бетонными стенами, из которой не было выхода. Как в чёрно-белых фильмах, о которых любил рассказывать Том, в ней двигались резкие косые тени и контрастирующий с ними яркий свет лился, не мигая, из единственной лампы в центре комнаты.

В ночных кошмарах Полли была прикована к жёсткому стулу прямо под лампой, и белое электричество ослепляло её, а остальное помещение тонуло во мраке. И там, в глубине, стоял человек, но она не могла разглядеть лица. Его тень была гигантской и гротескно зловещей – угловатая чёрная фигура ползла по стене, по потолку, всё вырастая и поглощая и без того тесное пространство. Её руки удлинялись, и пальцы превращались в скрюченные хищные когти, готовые вцепиться в Полли и вырвать ей сердце.

Она просыпалась ровно в тот миг, когда фигура делала шаг ей навстречу, готовая вот-вот выступить из темноты, и её чудовищная тень быстро съёживалась, будто втягиваясь назад в своего владельца. Будто бы он сам и был тенью, принимающей человеческий облик, когда ей вздумается.

Вспоминать об этом сне сейчас, пусть серым и бессолнечным, но всё-таки днём, было всё равно что думать о призраках – пока не наступит ночь, они бесплотны и не имеют над тобой власти. Однако Полли невольно поёжилась под пальто и обняла себя руками. Перерыв подходил к концу, и она уже была рада вернуться к работе и ненадолго выкинуть из головы тревожные мысли. Вытерев мокрые ботинки о резиновый коврик на пороге, она с облегчением взялась за ручку и нырнула из осеннего холода в тёплое нутро парикмахерской №6.