Эйваз

Оказавшись в женском монастыре Лапсан Гри, я вмиг пропиталась его уставом и влилась в общину, несмотря на то что была совсем крохой.

Здесь все жили в едином ритме, обязанности распределялись равномерно в соответствии с силами и возможностями монахинь и послушниц. Старшая монахиня – Самдинг – временно взяла на себя долженствование по управлению обители, пока настоятельница монастыря вот уже как три года пребывала в уединенном затворничестве.

С первого дня я погрузилась в другую, неизвестную доселе для меня жизнь…

Монастырь просыпался в половине четвертого утра, а в половине пятого – уже начиналась утренняя служба. В промежутке нужно было успеть многое: позаботиться о воде для обители и накормить коз – источник молока для монастыря. Поскольку своей системы водоснабжения монастырь не имел, то ее приходилось таскать ведрами в пологую гору, которую монахини почему-то называли «Длинной».

Я помню, как в день моего появления в монастыре к нам с Лео подошла пожилая женщина, наклонилась ко мне и, взяв за руку, тихо сказала:

– Меня здесь все зовут Аклим, но ты можешь звать меня матушкой Аглаей. Ничего не бойся. Сейчас мы решим, где ты будешь жить… – она поговорила с Лео, затем подошла к Самдинг и снова вернулась к нам. – Ну, вот все и решено… Давай возьмем твои вещи, и я покажу тебе, где наша комната…

Так в моей жизни появилась Аклим-Аглая. Все, включая Лео, звали ее Аклим, но в наших вечерних «разговорах» она как бы невзначай обязательно напоминала, что только у меня есть привилегия называть ее не так, как зовут другие.

В тот момент я даже не догадывалась о том, какую важную роль в моей дальнейшей жизни сыграет эта женщина…

Утопая в своем горе, я не замечала: день за окном или ночь, дождливо или солнечно, кто находится рядом – для меня это не имело никакого значения. Каждая встреча в нашей жизни – не случайна, вот и эту женщину, чье имя в переводе с арабского означало «светлая умом», послал мне Всевышний.

Аклим действительно была по-житейски мудра. Я часто наблюдала, как многие монахини приходили к ней за советом. Но ее просветленное сознание не ограничивалось лишь жизненной мудростью. Она хорошо знала историю и литературу, владела несколькими языками, а главное – русским. Позднее выяснилось, что она к тому же прекрасный педагог, сумевший все свои знания ненавязчиво передать мне. Формы нашего с ней общения – игра, беседа, совместная работа или прогулка – всегда давали мне возможность узнать что-то новое. Благодаря ей я научилась читать и писать, начала разбираться в математике, физике, астрономии.

Полагаю, что именно это сыграло важную роль в моем развитии и не дало окончательно тронуться умом от перенесенного ужаса. Матушка Аглая удерживала меня на плаву постоянными разговорами, не давая пойти на дно тяжелым камнем скорби. Сейчас я понимаю, насколько было важным для меня в тот момент общение – пусть даже и в одностороннем порядке. Сама я не проронила и слова на протяжении долгих месяцев, но Аглая спасла меня тогда от безумия или полной деградации, не дав угаснуть искоркам мысли в моей голове.

Она говорила со мной при любом удобном моменте, все время будоражила меня вопросами, не требующими немедленного ответа, но заставлявшими думать. Вечерами она рассказывала мне, как прошел день, почему какие-то дела делали именно сегодня, какие новости долетели до монастыря из окрестных деревень или из мира. Перед сном матушка Аглая обязательно рассказывала мне какую-нибудь сказку – она знала их во множестве. Ее негромкий голос журчал, как лесной ручеек, постепенно обволакивая меня и уводя все дальше от границы бодрствования и сна. Хуже было утром, когда она здоровалась со мной, расспрашивала, хорошо ли я спала, какие сны прилетали ко мне, а я только кивала или отрицательно мотала головой, в лучшем случае позволяя себе на мгновение прижаться к ней.

Она не обижалась и не торопила меня. Называла Аглая меня почти всегда Таюшкой и иногда – «девочка моя».

В первое время весь мой быт в монастыре организовывался и контролировался ею: что я буду носить в холода, какая еда нужна на период привыкания к тибетской пище, что нужно для моего интеллектуального развития…

Все эти вопросы обсуждались с Лео, при этом позже мне казалось, что его роль сводилась в основном только к приобретению и доставке. Он всецело доверял матушке принимать решения по всем вопросам, касающимся моего «монастырского заточения».

Было понятно, что матушка Аглая в курсе случившейся трагедии, при этом, насколько я поняла, информация была доведена до нее достаточно полно. А вот обсуждения этой информации с другими монахинями – как это часто водится у пожилых людей – матушка Аглая себе не позволяла.

Единственный вопрос, по которому у нас с ней не было согласия – это вопрос отношения к Богу. Лео, конечно, рассказал ей, и что я считаю Бога виновным в случившемся с моей семьей, и как я сорвала с шеи и бросила на палубу свой нательный крест…

– Господь уготовил для тебя испытания, девочка моя, но это закалит тебя и придаст силы. Ты не думай, что он отвернулся от тебя – он смотрит в оба глаза, – как-то сказала мне Аглая, перебирая своими длинными пальцами старые затертые четки.

От ее слов я болезненно морщилась – в моем сердце на тот момент больше не было Бога. Для меня было предательством продолжать верить тому, кто не уберег моих родных.

Мама часто беседовала со мной о Боге, много молилась сама и приобщала к вере меня воскресными походами в храм…

И чем он ответил ей?

Нет, Бога не существует – я это точно знаю…

Все больше я начинала верить в силу мести и знала, что однажды час расплаты придет. Поэтому, лишь только матушка заводила разговор о Боге, я закрывала уши ладошками. Я понимала, что этим очень расстраиваю ее, но изменить свои взгляды в то время для меня было невозможным.

– Господи, прости ей прегрешения ее, ибо не ведает, что творит, – крестясь, говорила она и крестила меня.

С первых дней мне поручили ухаживать за козами, видимо, полагая, что общение с животными должно было послужить своеобразной терапией для искалеченной детской души. А может потому, что в силу своего юного возраста и крохотного размера я больше ни для чего не годилась монастырю. Но козы не вылечили меня – я продолжала молчать и сторонилась любого общения с монахинями, кроме матушки. С ней я общалась по-прежнему жестами и кивками головы.

Я не стремилась заводить себе друзей или к кому-то привязываться, хотя Самдинг пыталась сдружить меня с двумя девочками. Но меня это скорее тяготило, чем я в этом нуждалась…

Мой интерес все больше и больше вызывала семья местного могильщика или рогьяпа, как принято называть людей этой профессии в Тибете. Я часто сбегала после выполнения монастырских обязанностей и службы в «Город молитвенных флажков». Площадка для погребения тел находилась в окрестностях монастыря, и хотя я ни разу не заставала «небесные похороны» воочию, все равно, приближаясь каждый раз к территории флажков, замедляла шаг, зная, что здесь происходит зрелище не из приятных. Но прятаться от этого или убегать было бессмысленно, ведь такой вид погребения являлся основным и распространялся на всей территории проживания тибетцев.

Просто к этому нужно было привыкнуть и принять. Местные жители считали, что человек должен приносить пользу всегда – даже после собственной смерти. И раз душа покидает тело в момент смерти, то его спокойно можно скормить птицам, считая это последней благотворительностью под названием «раздача милости».

Мне везло – на сам ритуал я не попадала, но часто заставала Норбу, точащим нож или уже умывающимся, а еще чаще – за молитвой с шаманским бубном и какой-то костью во рту, через которую он курил, выдыхая пары кислого дыма.

В такие моменты я тихонечко садилась рядом и просто вглядывалась в горизонт. В то время я все еще не произносила ни слова и не могла Норбу назвать свое имя, поэтому он сам придумал его, назвав меня Лалой.

Мне нравилось приходить к этому человеку по трем причинам…

Первая – он не знал моей истории и не пытался лезть в душу с сочувствием или советами.

Вторая – его улыбчивая жена Ванмо часто лепила с сыновьями вкусные момо, наподобие наших пельменей. Я садилась рядом и уносилась мысленно в детство, на нашу кухню, где мама лепила с Петькой пельмени, а я отщипывала кусочки фарша и кидала под стол нашему коту Леопольду.

Третья – он часто рассказывал о великом мастере боевых искусств Сей-Мане. Сначала я думала, что это – всего лишь легенды или миф, но потом поняла, что мастер действительно существует.

Норбу был родом из Монголии, но уже много лет жил здесь – в Южном Тибете и, к моему счастью, немного знал русский язык.

Вся семья могильщика жила в небольшой юрте, невдалеке от восточного крыла монастыря. Двое маленьких сыновей могильщика – Пасан и Чунта – часто играли рядом с жильем в мяч. Они при виде меня бежали к матери сообщить о моем визите, и та заваривала вкусный масляный чай.

Поначалу я не понимала, почему Норбу каждый раз звал сыновей разными именами и только позже перестал это делать. Спустя время я поинтересовалась причинами этого у Аглаи, и она пояснила мне, что существует некое поверье…

Оказывается, раньше в семье Норбу и Ванмо рождались дети, но тут же умирали. Поэтому – чтобы отпугнуть злых духов и защитить от будущих неудач по жизни следующих детей – им давали странные и отталкивающие имена: так Пасан раньше был Кхи-Кьягом, что в переводе с тибетского означало «собачье дерьмо», а Чунта был Та-Кхогом – «лошадиное брюхо».

Странности этой семьи меня вовсе не пугали, наоборот – притягивали. Только одного я никак не могла понять: как Норбу – с виду добрейший человек – может совершать такие чудовищные на мой взгляд вещи!

Ведь могильщик был обязан сделать множество надрезов на теле мертвеца, чтобы затем уступить его птицам. Стервятники поедали всю плоть, а Норбу собирал и дробил оставшиеся кости на специальном плоском камне, чтобы – смешав крошево с ячменной мукой и маслом яка – снова скормить это птицам.

Но однажды я получила ответ на свой вопрос.

В тот день я пришла уже после завершения ритуала и уставилась на окровавленные руки и лицо могильщика. Он сам завел разговор, после чего мне стало проще понимать его.

– Тело должно уничтожаться без следа, малышка. В буддизме считается, что душе так легче найти новое тело, понимаешь? – сказал он, и я кивнула. – Это – моя работа. Каждый должен нести пользу, пока живет. У меня она заключается в этом.

Моя улыбка в ответ на его слова была подтверждением того, что я понимаю – работы бывают разные.

– Каждый хоть раз должен увидеть этот обряд, чтобы почувствовать мимолетность и эфемерность бытия, но тебе – пока рано… – он широко улыбнулся щербатой улыбкой, тронув кончик моего носа. – Пошли пить чай, Лала. Ванмо уже ждет.

Лео навещал меня по несколько раз в год, мы устраивали ежедневные вылазки на пикник, когда он гостил в покоях монастыря. Это был своеобразный наш с ним ретрит.

Я замечала, как каждый раз он с тревогой всматривался в мои глаза с неугасающей надеждой хотя бы на одно мое слово, но я молчала на протяжении года. Молчала с тех самых пор, когда обстоятельства бросили меня в темницу кошмаров, прислав в одночасье страшных сокамерников – жгучую боль, одиночество и гнев – на замену плюшевым медведям и куклам.

Матушка Аглая, что называется, вкладывала в меня всю душу, и в конце концов ее мудрость и упорство взяли верх.

Я отчетливо помню тот день, когда в очередной приезд Лео она подвела меня к нему и, заметив мою нерешительность, тихо подсказала:

– Надо поздороваться…

– Здравствуй, Лео, – так же тихо сказала я.

Он взял меня на руки, уткнулся лицом куда-то в шею и сказал совсем тихо, почти прошептал:

– Здравствуй, Таюшка! Здравствуй, моя родная!

Жизнь полетела дальше…

Не скажу, что мы болтали с утра до вечера, но родной язык я не забыла – Аглая оказалась прекрасным педагогом. Постепенно сказочные истории были вытеснены в наших вечерних беседах историческими обзорами, детальным рассмотрением конкретных исторических ситуаций и их влиянием на развитие определенного государства.

Сначала мне это было совершенно неинтересно, но оказалось, что матушка не только прекрасно знает предмет беседы, но и мастерски умеет донести его до собеседника. Нередко я слушала ее с открытым ртом: исторические персонажи рисовались ею ярко и четко, их крылатые фразы и реплики произносились так, что врезались в память навсегда.

В каждый свой визит Лео привозил несколько плиток шоколада с изюмом, разные ткани и огромное количество книг на русском и других языках. Поначалу это были азбуки, буквари, а позже – различные учебники, художественная литература, каталоги картин известных художников и скульпторов, кроссворды и головоломки.

Лео надеялся, что под патронажем Аглаи я и интеллектуально смогу развиваться на должном уровне и научусь читать, писать, познаю математику, литературу и языки.

Помню, как впервые я сложила из разбросанных картонных кубиков на полу свое первое слово «мама», следуя шаблону в азбуке, и какое потрясение при этом испытала вновь. Матушка, заметив ужас в моих глазах, быстро смекнула в чем дело и убрала от меня азбуку с пресловутыми шаблонами подальше, соображая, как же поступить дальше. Но, на радость Аглаи, я оказалась очень смышленым ребенком, и для меня не составляло труда складывать другие слова, где буквы были разными, а слоги – не повторялись.

Так я стала познавать мир азбуки с животных – лев, конь, лиса и сова стали моими первооткрывателями в мире грамматики. А достижением стал жираф, сложив название которого из кубиков, я сильно удивила монахиню.

– Какая ты молодчина, Таюшка, ты просто умница! – воодушевленно произнесла Аглая. – Господь любит тебя.

Я снова болезненно поморщилась. Мне не нравилось, когда Аклим заводила разговоры о Боге. Эти слова в моей судьбе звучали подобно насмешке.

Я поднялась, чтобы уйти, но она удержала меня за руку.

– Постой…

Почему она ко мне все время приставала со своим Богом, точнее – с моим?

Ведь никого, кроме нее, в монастыре не тревожило, какой я веры. С первых дней, попав сюда, я ходила вместе со всеми на службу и совместные медитации. И никого не волновало, что у меня может быть другая религия.

Почему же Аклим не переставала мне напоминать о прошлом?

– Тая, веру ты держишь в сердце, а то, чему мы тебя учим здесь – ты держишь в голове. Ты – русская, и ты должна помнить это, помнить свои корни и веру. Понимаешь?

Я не понимала…

Однажды вместе с новыми книгами Лео привез мне крошечную иконку, но я тут же вернула ее обратно.

Матушка заметила это и вечером в разговоре напомнила:

– Вот ты вернула Лео икону… А ты не подумала, что тем самым очень обидела его? Он не так часто приезжает, чтобы дарить тебе какие-нибудь мелкие безделушки. Каждый его подарок исполнен смысла. Он очень любит тебя и хочет оградить от любых неприятностей и невзгод. Он не может это делать сам каждый день, поэтому хотел подарить тебе икону. Такие иконы у русских принято дарить в основном родным и очень близким людям – тем, кому от всего сердца в жизни желают только добра. Не приняв икону, ты еще и показала, что отворачиваешься от Господа. Это плохо, но поправимо… Страшно, если Господь отвернется от тебя… То, что случилось с твоей семьей – ужасно, но именно тебя он укрыл и защитил. И это значит – именно ты выбрана Всевышним, ты нужна ему для чего-то, что откроется тебе позже. Он будет внимательно наблюдать за тобой. Не спеши отрекаться от его помощи и поддержки…

Для меня эти ее слова стали открытием…

Она никогда не заговаривала о трагедии моей семьи. Значит, Лео действительно все ей рассказал, и она столько времени молчала?

В этот вечер я долго не могла уснуть – мысли о Боге, о семье, обо мне переплелись в какой-то клубок, который я никак не могла размотать…

Получается: если Бог меня сберег тогда, значит, что ему теперь известно о двух моих самых сокровенных желаниях, и выходит, что он меня поддерживает в этом…

Надо будет поговорить с матушкой при удобном случае…

Я забралась с головой под одеяло и тихим шепотом неумело помолилась Богу. Я просила его обратить внимание на одного человека и помочь ему в жизни. Я убеждала Господа, что он очень хороший и никогда не делал ничего плохого, его все любили, а я очень люблю до сих пор, просто сейчас не могу заботиться о нем и защищать. Я обещала, что когда вырасту, всегда буду помогать ему во всем, а если он захочет – возьму к себе жить. Пусть только Бог сейчас его не оставляет и немножечко присмотрит за ним.

Этот шепот ребенка, эти бесхитростные слова должны были с грохотом пролететь через Вселенную и найти адресата, где бы он ни был и чем бы ни был занят. У меня – я очень надеялась на это! – остался единственный родной человек на земле…

Я молилась о своем младшем брате…

Лео все привозил и привозил книги. Иногда в монастырь поступали книги и без его приездов – он присылал их в таком количестве, что, спустя время, пришлось оборудовать специально комнату под «русскую» библиотеку.

В монастыре и без того была сформирована целостная и уникальная по богатству и многообразию используемых методов система образования. Но Лео в каждый приезд проводил со мной беседы, в ходе которых пытался понять, что конкретно я учила в его отсутствие и как все это усвоила. Чем дальше – тем чаще ловила его удивленные взгляды, тем больше проверочных вопросов он задавал.

Я не придавала значения его удивлению – учеба давалась мне легко, Аглая как учитель мне очень нравилась, и у Лео не было никаких замечаний. Только один раз он обратился с просьбой к матушке включить в программу наших занятий танцы и уроки этикета.

Она улыбнулась и, приобняв меня, заверила, что с осени мы этим обязательно займемся…

Позже, когда я чуть подросла, Лео считал необходимым держать меня в курсе мировых новостей, привозил кучу разных журналов и зачастую сам с наслаждением читал мне увлекательные рассказы. В основном, конечно, о животных или выдержки из Библии, не подозревая, что мне интересно совсем иное чтиво – о сражениях, о холодном оружии и боевых искусствах. Но сказать ему об этом я пока не решалась, да и, возможно, не имела права.

Я не понимала, на что надеялся Лео, вычитывая мне главы из Ветхого Завета. Полагаю, он должен был видеть, что веру в Бога я потеряла в тот миг, когда смерть не понарошку – как это бывает в играх – забрала жизни близких мне людей. Ведь это же он подобрал крестик, который я сорвала со своей шеи и с отвращением швырнула на ржавый пол траулера, увозящего меня из России…

Это был тот момент, когда на смену первостепенному страху и удушливому опустошению приходит осознание – так теперь будет всегда: время – не повернуть вспять, события – не изменить, близких – никогда не обнять…

Тогда, на траулере, Лео утащил меня в небольшую каюту, в которой почему-то пахло лошадью и молоком, укутал в одеяло и долго отпаивал чаем. Он что-то говорил мне, гладил по голове, но я его не слышала – только удары своего сердца и звенящую, оглушающую тишину. Казалось, что чьи-то невидимые руки вгрызались мне под дых и вскрывали грудную клетку. Я почти физически ощущала эту невыносимую, режущую боль и мечтала лишь об одном – чтобы какая-нибудь волшебная сила раздробила меня на тысячу маленьких кусочков и раскидала их далеко-далеко друг от друга.

Лео так и уснул, обнимая руками кокон из толстого одеяла, внутри которого была я – бесцельно смотрящая в огромный иллюминатор…

Когда берег скрылся из виду и тьма окутала все пространство, я аккуратно выбралась из кокона, и, чтобы не разбудить Лео, на цыпочках вышла из каюты…

Стояла почти безветренная ночь – ни звука, ни движения. Только чуть вибрировала палуба от работы двигателей, да с тихим шелестом торопились умчаться в окружающую темноту рожденные носом судна волны. Все небо было усыпано звездами, некоторые из них игриво подмигивали мне, а другие – внезапно отрывались от синего полотна и летели к Земле. Было интересно понять: что испытывали они, разлучаясь со своим домом и устремляясь в пустую и холодную бездну?

Пройдя в заднюю часть судна, я перебралась через блестящее металлическое ограждение и уткнулась лбом в точно такое же. Просунув голову между холодных перил, посмотрела вниз, где были еле заметны отблески воды в лучах дежурного освещения корабля и откуда шел отрезвляющий запах океана.

А что, если и мне сейчас полететь вниз, как звезды? Что там?

Вдруг встречу на пути мамочку и папочку?

Внезапно мне вспомнился наш последний с мамой поход в храм…

Это было за три дня до того, как неизвестное «чудовище» посетило наш дом.

– Тая, Боженька любит нас. И тебя, и меня, и папу, и Петьку с Антошкой. Он никогда нас не оставит и всегда защитит. Ты, главное, верь в это, – опуская мне на язык кусочек вкусной просфоры, заверила тогда мама.

Верить в это?

Мой подбородок задрожал…

– Мамочка, – шептала я одними губами.

В какой-то момент показалось, что я видела ее рядом с собой. Она сидела на выцветшей бледно-желтой бочке, болтала в воздухе ногами и улыбалась, как бы говоря: «Иди сюда, моя радость, – мама манила меня рукой к себе, подальше от края судна. – Иди сюда, моя малышка…»

– Мамочка, – я рванулась к ней, мечтая упасть в нежные объятия. – Мамочка, мне страшно.

Но, споткнувшись обо что-то на палубе, я пролетела по холодному настилу, больно ударившись головой о какой-то чудовищный крюк и ободрав в кровь нос и ладони. Приподняв голову, я медленно огляделась – мамы нигде не было. Быстро вскочив, обежала крюк.

Может, мама спряталась за ним?

Заглянула за бочку, пошарила руками в сложенном змейкой промасленном канате и несколько раз обошла какой-то механизм, но меня окружала лишь та же темнота.

Тогда впервые я по-настоящему испугалась, еще никогда мне не было так страшно…

– Почему? – упав на колени и задохнувшись от отчаянья, прокричала я в угрюмые небеса что было сил в моем крохотном теле. – По-че-му? – содрогнувшись в спазмах, повторила еле слышно и, прислонившись щекой к ледяной стенке надстройки, сползла на пол, утопая в слезах.

Но никто не отозвался мне: кроме эха, отразившегося от стенок надстройки, мерно покачивающегося на ходу судна, я ничего не услышала.

Обхватив колени руками, я свернулась калачиком от страха, опустив голову на бухту каната. И плакала до тех пор, пока не кончились слезы.

В такой позе и обнаружил меня Лео тогда на рассвете…

Обнимая его за шею, я произнесла единственную фразу:

– Я найду его…

Слова прозвучали совсем не по-детски, и я до сих пор помню, как Лео тогда содрогнулся…

Это были последние слезы, которые помню – больше я никогда не плакала.

Никогда…

* * *

То ли по сохранившейся привычке за долгий период молчания, то ли по каким-то другим причинам, но когда я вновь отважилась говорить, наше общение с Лео практически не изменилось. По-прежнему чаще говорил он, рассказывал новости, привозил интересные книги, шоколад, только вот – перестал читать вслух.

Я замечала, что моя отчужденность царапает ему сердце, но ничего не могла поделать – разговоры у нас как-то не клеились. Он старался всячески сблизиться, достучаться до меня, растормошить, но я была закрыта не только для него – для всего мира. Правда, в этой глухой стене было одно открытое окошко, и этим окошком была матушка Аглая.

Лео очень обрадовался, когда я обратилась к нему с просьбой на очередной прогулке.

– Лео, я хочу попросить тебя кое о чем…

– Все, что хочешь, малышка, – он остановился, давая понять, что весь во внимании.

– Обещаешь?

– Ну, ты говори…

– Ты же сказал, все, что хочешь… – склонила я голову набок.

– Не хитри, Тая.

– Но это ты так сказал.

– Хорошо, – вздохнул он. – Чего ты задумала?

– Пока ничего. Но хочу, чтобы ты дал мне слово. Пошли, вон там… – указала я на огромный черный валун в ста метрах от нас. – Это Камень правды, так называют его монахини.

– Ну, хорошо, – Лео поджал губы, еле сдерживая смех, но покорно пошел за мной.

– Клади руку вот сюда, – я опустила ладонь на камень, показывая пример.

Он изобразил серьезность на своем лице и опустил ладонь рядом с моей.

– Хочу, чтобы ты пообещал мне… – я медлила, боясь, что Лео может отказать.

– Ну что, Тая? – приподнял он мой подбородок в ожидании. – Говори, не тяни.

– Пообещай мне… Никогда-никогда не препятствовать моим желаниям.

Лео убрал руку от камня и расхохотался.

– Ну-у… Тогда ты превратишься в избалованного ребенка, – изрек он.

– Не превращусь, – строго заявила я, не желая терять серьезного настроя. – Обещаю, что многого не попрошу.

– Ну, хорошо, – Лео шлепнул ладонью по камню и улыбнулся.

– Нет, не так, – быстрое согласие показалось слишком легкомысленным и каким-то ненастоящим, а я хотела, чтобы Лео осознал, как это важно.