Онегия
Так с чего же всё началось? Что запустило этот сценарий? И почему именно этот? Мне почему-то вспоминается Мария Ивановна. Моя первая учительница. Именно она заметила мой талант к рисованию. В рамках своего класса, возможно, я и был самым талантливым художником, но когда я оказался в академии, выяснилось, что таких талантов, как я, пруд пруди, и что мои способности вовсе не уникальны. Как сейчас помню Льва Натановича с его замечаниями по моей первой картине. И на протяжении последующих двух лет он разносил мои работы в пух и прах, как будто некий дух отрицания вселялся в него при встрече с ними лицом к лицу. Да, определённо его критика подкосила меня. До сих пор в ушах звучит его картавый говор:
«Дмитрий, Вы упорно продолжаете повторять одни и те же ошибки. Работа света и тени. Пропорции. От Вас требуют реализма. Правдоподобия. И вообще какого-нибудь подобия. Вы же демонстрируете какой-то сюрр…»
Сюрр. Как же он любил это слово. И это несмотря на то, что в нём было целых две буквы «р» подряд. К моим картинам он применял его постоянно.
Потом появилась эта… Снежана Георгиевна. Обычно любой её комментарий содержал три ключевых элемента. Первый элемент начинался со слов «как же всё-таки…» или «какая/какой же всё-таки…», и далее следовало какое-нибудь едкое замечание. При этом Снежана Георгиевна хваталась одной рукой за щёку, как будто у неё резко начинал болеть зуб, и качала головой. Второй элемент – это вопросы, на которые Снежана Георгиевна предпочитала сама давать ответы. И третий элемент – это короткие восклицания в виде аксиом, якобы не требующих доказательств. Звучало это примерно следующим образом:
«Как же всё-таки плоско, Вы пишете. Где глубина? Я не чувствую Ваших работ. Это не работы художника, а цветные картинки. Вот, например, эта с женщиной. Что это за взгляд? Куда она смотрит? Не утруждайте себя объяснениями. Никуда она не смотрит.В пустоту смотрит Ваша героиня. И взгляд у неё такой же – пустой! Поэтому и глаза такие блеклые: нет в них искорки жизни. Не хватает огонька!»
Или, например, так:
«Какая же всё-таки у неё неестественная поза. Кто-нибудь может предположить, о чём она вообще думает сейчас? Не может! И я не смогу. Повторяю ещё раз, – и далее она произносила по слогам любимую фразу, – картина – это не просто изображение на холсте. Она должна о чем-то говорить нам. Нести некую идею. Некий смысл. Должен быть образ, в котором отражена вся суть, весь ваш замысел. Он должен поглощать внимание того, кто на него смотрит. И это возможно, только если за плоской поверхностью рисунка есть некий объём, и этот объём заполнен некой целесообразностью. А здесь что? Здесь молчание! Тишина!»
Итог: к четвёртому курсу студент Дмитрий Пестудный полностью утратил веру в свои способности. Непреодолимые трудности сделали своё дело: учёба больше не представляла для него никакого интереса, а желание стать художником теперь напоминало тлеющий уголёк и уже не жгло сердце, как раньше. Любая мелочь могла легко погасить эту еле мерцающую головешку окончательно, но и в то же время снова превратить в яркое, искрящееся пламя в случае благоприятного развития событий, – всё зависело от контекста.
Но чуда не случилось, и после зимней сессии я был благополучно отчислен. А далее по накатанной… Военкомат бесплатно трудоустраивает лиц мужского пола от восемнадцати до тридцати пяти, предоставляя им еду, одежду и крышу над головой. Правда, почти не платят и трудовой договор только на год, но зато сгодятся почти все -даже самые безнадёжные. Казармы, наряды, солдатская кухня, пьянки в каптёрке у старшины. Голова быстро приходит в порядок, особенно у тех, кто так и не смог найти себя в этом огромном и безжалостном мире. Там моему таланту быстро нашли правильное применение: вместо автомата и лопаты я самоотверженно нёс службу с кистью и банкой краски в руках. Что ж, тоже неплохо. Хоть где-то пригодилось.
Целый год жизни – и вот надорванные плечи свободны от груза ответственности и долга перед кем-то. Иногда мне снится, как я марширую по плацу или отдаю честь командиру. Как ни странно, но это было хорошее время. Тогда, по крайней мере, я ощущал свою причастность к чему-то, видя в подшивании воротничков и в чистке картофеля некую целесообразность бытия. Ведь если от меня требовали это, значит, это кому-нибудь было нужно?
Никогда бы не подумал, что соглашусь с этим, но большинству людей действительно не нужна свобода. Они говорят, что жаждут её, но на самом деле избавятся от неё при первой же возможности, при первом же малейшем намеке на то, что теперь их действительно ничего не держит. После армии стало гораздо хуже. Многообещающая взрослая жизнь предстала во всей «красе». Мгновенно всё вокруг превратилось в однообразный серый пейзаж с вечным поиском дохода и хлеба насущного. Бесконечные возможности дали мне ключ лишь от одной двери, и за ней – я стою на строительных лесах и крашу стены.
На улице немного сыровато, но будем надеяться, переделывать не придётся: не хотелось бы приезжать сюда снова. Странно. Казалось бы, делаю практически то же самое: держу в руках кисть, окунаю её в краску, затем вожу ей по специально подготовленной поверхности. Да, это не холст и даже не лист бумаги. Да, в руках не тоненькая щетинная кисть, а широкая строительная или вовсе валик. Да, я не рисую, а просто крашу. Но ведь это тоже преображение пространства? Это здание выглядит просто ужасно, а после нашей работы оно станет куда более привлекательным. Я практически совмещаю приятное с полезным, ведь это настолько близко тому, что я люблю. Было бы куда хуже, если бы я стал бухгалтером, например, или юристом. Или разносчиком пиццы.
Нет, не пытайся себя обмануть, парень. Не получится. Это всё равно не то. Совсем не то. Это глупая попытка убедить себя в том, что для тебя это тоже что-то значит. На самом деле тебе всё равно, как будет выглядеть это здание. Тебе плевать, насколько оно станет ярким, аккуратным и красивым. Ты просто хочешь получить деньги и побыстрее убраться отсюда.
Наш наниматель – некий Арсен. Кроме имени я больше ничего не запомнил. Он сказал: «Слущай, дарагой. Я плачу дэньги – сдэлай красиво!»
Красиво… Интересно, что значит для него это слово? Паршивая стена! Паршивый дождь! Не хочу! Ненавижу! Дима успокойся. Просто нанеси эту чёртову краску ровным слоем. Просто сделай это. Потерпи. Осталось недолго. Осталось совсем чуть-чуть. Совсем чуть-чуть до чего? Что изменится завтра или через год? Что будет, когда я докрашу эту стену? Ещё одна стена?
И вот перед глазами маячит главный вопрос: «Кто я?» Рано или поздно, ты задашь его себе, и от ответа на него будет зависеть очень многое…
***
«Правильно поставленный вопрос уже предполагает часть ответа», – подумал Александр, дочитав очередную запись. – «Кто я? Писатель? Учитель? Господи, что со мной не так? Мне сорок лет! Я до сих пор никто! Метаюсь, как неприкаянный. Стучусь, стучусь, а в ответ – тишина. Да, оказалось всё сложнее, но у Пашки ведь получилось. Ездит в экспедиции по всему миру. Даже по телевизору показывают. Ещё и видеоролики выкладывает в интернете. Почему у меня не так? Там не срослось. Там не случилось. Оттуда выгнали. Наивный. Думал, смогу что-то изменить. Пробью эту толщу бюрократии, формализма, сословно-родовых принципов. Нет, по справедливости не прокатит. Ум твой никто не оценит. И талант твой никому не нужен. Здесь нужно уметь быть волком, а ты в библиотеке сидишь, книжки пишешь. Надеешься на что-то. Глупо».
Александр отложил дневник в сторону. Он решил, что не стоит читать его сразу. Дневник обладал каким-то магическим воздействием: Александр будто проникал в сознание автора, ощущал себя в его теле, впитывал его внутренний мир. Прочитав всё сразу, он рисковал окончательно выбиться из колеи, а сейчас требовалось совсем другое: хотелось более твёрдо стоять на ногах.
Ночью Александру приснилась та самая девушка. Она бежала и постоянно оглядывалась. Александр пытался её догнать, но как только ему удавалось коснуться её руки, она начинала громко смеяться и ускорялась так, что он снова начинал отставать. Куда и зачем они бежали, было совершенно непонятно. Какая-то светлая пустота. Ничего вокруг – только он и она.
Догнать девушку не получилось, но впечатления от возникшей грёзы остались самые приятные. Он видел её. Снова видел. Встретил в ином измерении и почему-то уже этим был счастлив.
Глава 3
Александр частенько встречался со старым приятелем Леонидом, тоже историком по образованию. Работал Леонид в местном краеведческом музее в экспертном отделе: копался в архивах, заполнял каталоги, занимался научными исследованиями. Начальник этого отдела в прошлом году ушёл на пенсию – Леонид занял освободившуюся должность.
Как правило, встречи старых приятелей проходили в одной очень недорогой столовой, недалеко от института, где раньше работа Александр. Они бывали в этой столовой ещё со студенческих времён. С тех пор многое изменилось, но привычка осталась. На этот раз Леонид явно опаздывал – Александр решил не тратить времени даров и снова принялся за дневник.
Дневник художника. Запись № 3
И, видит Бог, я пытался. Я пытался, правда. Вы думаете, меня остановили неудачи? Думаете, моё незаконченное высшее образование полностью убило во мне идею стать художником? Нет, были ещё попытки. Вернее сказать, одна попытка.
Это было так. К тому времени я уже занимался покрасочными работами, но внутри зрело что-то. Нечто похожее на желание сказать всю правду в лицо. Знаете, такое чувство, когда приходится постоянно сдерживаться и соблюдать нормы приличия, несмотря на то, что кто-то не соблюдает их в отношении тебя. И вот это желание копится, растёт, заполняет изнутри. И так происходит до тех пор, пока им не будет пропитано всё твоё существо, пока жажда куда-нибудь выплеснуть его станет нестерпимой. Это приводит к потере концентрации, самообладания. Ты больше не можешь думать только о том, что тебя окружает. Ты интуитивно ощущаешь иной мир. Незримый и загадочный. «Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя», – говорил Ницше. Если ты увидел этот другой кусочек реальности, ощутил его, то будь уверен, и он заметил нового гостя. И он готов поделиться дарами, спрятанными за волшебным занавесом. Теперь жгучее влечение говорить через творение, через образы, через особый язык кодов и интерпретаций управляет тобой. Но ты всё равно, стиснув зубы, терпишь, не решаясь вновь шагнуть туда, где уже оступался.
Очередным толчком к тому, чтобы пойти по этой скользкой тропинке, послужило объявление о конкурсе молодых художников, на которое я случайно наткнулся, гуляя по городу. Главный приз – участие в международной выставке визуальных искусств в Германии и денежное вознаграждение в размере десять тысяч евро. К тому моменту моё внутреннее напряжение уже отчаянно искало выхода: я готов был просто разлететься вдребезги. Я хотел кричать, плакать, смеяться, задыхаться от восторга. Я был будто пьян или болен, уж не знаю, какое слово точнее. Да и финансовые дела, прямо скажем, шли очень плохо: работы не было уже второй месяц, я доедал последние крохи и успел изрядно задолжать арендатору жилья. Ещё чуть-чуть, и меня бы выгнали, оставив без крыши над головой. А тут такая возможность. Нет, это объявление возникло неслучайно. Словно кто-то подталкивал меня. Кто-то посылал мне очередную возможность проявиться. По крайней мере, так я думал тогда: мне показалось, что это знак свыше.
И вот ты ставишь перед собой мольберт, крепишь на него холст и берёшь в руки кисть. В этот момент кажется, что ты создаёшь что-то сверхъестественное, фантастическое, что-то запредельное. Тот мир, который ты чувствуешь всеми фибрами, вдруг открывает перед тобой двери и впускает внутрь. Кисть нежно скользит по белой, слегка шероховатой поверхности, оставляя пёстрый след, рисуя окно в иную реальность. Мир небесных сфер касается твоего чела, и музыка ангелов, торжественно играющих на лютнях, арфах, флейтах, трубах и сочных тимпанах, звучит повсюду. В это момент ты ощущаешь себя прозревшим. Ты слышишь всё. Ты знаешь всё. Ты разговариваешь с Богом.
Я работал над новой картиной в течение трёх недель. За это время поступило несколько предложений о работе. Странно, до этого почти два месяца была полная тишина? Как будто кто-то испытывал моё намерение, проверял его на прочность. Ради того, чтобы завершить своё творение, я отвечал отказом всем, кто ко мне обращался, в этот раз твёрдо решив, что мне не нужна синица в руках, – я жаждал поймать журавля.
И вот через три недели я, словно обезумевший, бежал через весь город с завёрнутым в полиэтилен холстом. Три недели я не был на улице. Три недели не видел солнечного света, не дышал свежим воздухом, не слышал шума машин. Но это абсолютно не волновало меня. Казалось, что я несу в руках нечто очень ценное, что-то такое, без чего людям дальше жить будет совершенно нельзя – новое открытие, которое навсегда изменит мир, перевернёт его с ног на голову, преобразит. Я чувствовал себя Эйнштейном, открывшим собственную теорию относительности, или Менделеевым, обнаружившим периодический закон. Я бежал навстречу людям, чтобы отдать им своё знание и сделать их жизнь хоть чуточку светлее.
Однако отнюдь не факт, что твой шедевр произведёт такое же впечатление на других. А вдруг тебе не удалось передать всю красоту того места, в котором ты побывал? Может быть, и место это восхищает только тебя? Может быть, оно и создано только для тебя? Или ты сам создал его и прячешься там, словно в убежище? Скрываешься от мира, так сложно устроенного и слишком непредсказуемого. Тяжело задать подходящий вопрос. Ещё тяжелее – найти подходящий ответ. В любом случае это одна из самых главных загадок любого творчества, не только изобразительного: почему то, что я создал, то, что вызывает восторг во мне, не воздействует так же на окружающих?
И вот моя картина предстала перед зрителями. Да, предварительный отбор она прошла и на выставке претендентов на победу она всё-таки появилась, что не могло не радовать меня. Я был так близок к успеху. Глаза светились надеждой, а в воображении я уже представлял себя победителем. Мысленно я уже был в Германии. У меня брали интервью какие-то журналисты для известного европейского издания, посвящённого искусству. Я важно отвечал на вопросы, а потом вальяжно позировал рядом со своей картиной. Затем встречался с именитыми искусствоведами и выслушивал похвалы и благодарности, а в кармане лежал чек на десять тысяч евро. Как же приятно было думать об этом. Так хотелось верить в долгожданный успех. А пока предстояло встретиться с местным жюри конкурса.
Как сейчас помню этот день. Был четверг. На улице стояла очень пасмурная и мерзкая погода, столь характерная для конца ноября. Уже начались первые заморозки, но днём температура была ещё немного выше нуля. Шёл снег. Снежинки падали на мокрый асфальт и тут же таяли, и лишь кое-где они собирались в небольшие белые пятна. Иногда снег превращался в сильный дождь, смывая любые попытки зимы завоевать хоть какой-то кусочек пространства.
Члены жюри должны были пройтись по выставке и определить победителя. Все художники-номинанты, как правило, находились рядом со своими работами и представляли их. Я немного опоздал. Мою картину уже начали обсуждать без меня. Среди экспертов я увидел знакомое лицо – это был Лев Натанович. Не знаю, узнал бы он меня, ведь с тех пор, как я был студентом, много воды утекло, но я предпочёл не испытывать судьбу, поэтому не стал подходить слишком близко: на этот раз хотелось получить объективную оценку своей работы, ведь если Лев Натанович увидит, что картина написана моей рукой, – пощады не жди.
Снова фантазии закружились вихрем, дурманя своими пряностями. Я подумал: «Вот он! Мой миг удачи! Мой час расплаты! Сейчас! Да, сейчас даже он признает во мне настоящего мастера!» Я упивался этой мыслю, предвосхищая всё лучшее, что должно было произойти.
И как же мне сложно было вновь возвращаться на землю, когда в мою картину полетел шквал критики и уничижающих выражений. И надо отдать должное Льву Натановичу: не он первый начал. Пока другие неистовствовали, разнося мой «дар людям» в пух и прах, он стоял и молча всматривался в изображение на холсте. Он даже подошёл поближе, чтобы разглядеть какие-то детали.
Затем, когда бурное обсуждение пошло на спад, Лев Натанович сказал:
– Кажется, я нечто подобное уже видел. Очень знакомая рука.
У меня душа ушла в пятки. Не дай Бог, он сейчас прочитает моё имя внизу картины и вспомнит такого студента, которого выгнали с четвёртого курса!
– Небрежно слишком, – продолжил он. – Да, стоило по-другому… Вот тут и… Тогда бы возможно…
Что возможно? Что по-другому? Почему он недоговорил? Что это вообще за мнение такое? Впервые от Льва Натановича я не услышал традиционно жёсткой критики, но и положительного отзыва, к сожалению, также не прозвучало. И, в общем, это всё равно не спасло меня: моя картина даже не попала в тройку лидеров. Да что там в тройку – она даже в десятке не оказалась. Эйнштейн на глазах превращался в безработного паренька Дмитрия Пестудного с незаконченным высшим образованием. Увы, его открытие оказалось бесполезным – очередная безделушка на потеху жадной до зрелищ публики.
После того, как результаты стали известны, я покинул выставку. Снегу всё-таки удалось покрыть землю тонким белым слоем. На улице заметно похолодало. Руки настолько замёрзли, что начали болеть, но зато сырой ветер хорошо остужал мою голову. Я блуждал по улицам, не желая возвращаться в маленькую съёмную комнатушку, как будто я уже окончательно распрощался с тем ненавистным миром, в котором существовал всё это время.
На следующий день мне позвонили с конкурса. Буквально на секунду снова вспыхнула тлеющая мечта о том, что я всё-таки выиграл главный приз. Так хотелось услышать в трубку: «Дмитрий, вчера у нас было мало времени, чтобы хорошенько ознакомиться со всеми работами. Ваша картина на первый взгляд кажется такой неприметной и невыразительной. Но сегодня мы ещё раз проанализировали Ваше произведение и считаем его просто восхитительным. Мы удивлены, что вчера не заметили Вашей тонкой и изысканной техники, Вашего поистине уникального чувства цвета, Вашего аутентичного стиля. Дмитрий, мы рады сообщить, что Вы выиграли главный приз нашего конкура, и Ваш картина, Ваш шедевр, не побоюсь этого слова, отправится на выставку искусств в Германию. Поздравляем!»
Но чуда опять не случилось: мне сообщили, что я могу прийти и забрать свою картину обратно, ещё поблагодарили за участие. Я, конечно же, не стал возвращаться за ней. Не хотелось лишний раз вспоминать об этом провале.
Для себя я решил, что это была последняя попытка стать настоящим художником. Да и куда я вообще суюсь? Я даже академию закончить не смог. Какие конкурсы? Какие призы? Это просто глупо! Глупо и самонадеянно! Я – бездарь! И теперь это более чем очевидно. Первое время подобные мысли не вызывали во мне ничего, кроме отчаяния, затем появилась злоба. Не на себя, нет – на всё то, что меня окружает: на людей, на условия, на то, как всё устроено в этом паршивом цивилизованном обществе. Если отчаяние возникает, как рефлексия по поводу собственного несовершенства, как попытка самобичевания, то злоба – это реакция на несовершенство мира. Отчаяние заставляет лезть в петлю – злоба вызывает острое желание разрушать: либо с хирургической скрупулёзностью разбирать по кирпичикам, либо крушить, размахивая кувалдой и не думая о последствиях.
Не знаю, как я тогда не выбросил мольберт и краски, но клянусь, очень хотел это сделать. Я спрятал их с глаз долой и попытался забыть, как страшный сон, всё то, что со мной происходило последние несколько недель.
Теперь я был несказанно рад всем тем людям, что продолжали названивать мне, предлагая работу. Мне хотелось побыстрее взять какой-нибудь заказ, повесить за спину рюкзак и сбежать в обыденность. Пускай себе летит этот журавль – я больше никогда не стану охотиться за ним. Мой удел – ходить по земле, не обращая внимания на птиц, летающих слишком высоко.
Глава 4
– Что читаем? – Леонид появился с довольной улыбкой на лице и сразу с подносом заставленным едой.
– Да так, брошюрка одна.
– По истории?
– Почти, – Александр не хотел вдаваться в подробности и пока не посвящал друга в то, что пишет новую книгу.
– Что-то ты совсем без настроения. Видимо, неудачно? – спросил Леонид.
– Нет, – вздохнул Александр, – даже в школу теперь не берут. А ты чего такой весёлый?
– Дай, так. Экспонаты новые завезли. Теперь работы невпроворот, – улыбнулся Лёня.
– Эх, Лёня, завидую я тебе. Привезли экспонаты – ты и ходишь довольный. И всё-то у тебя получается: семья, двое детей, жена-красавица. Любящая. Понимающая. Вот и у Пашки всё получилось. По раскопкам ездит. В блогеры подался. А вот я… – Александр тяжело вздохнул.
– А я ведь тебе говорил, принесёт бед эта книжка. Думал, что-то кому-то докажешь? Думал, правда сильней? Нет, Сашка, тут правды недостаточно, чтобы победу одержать, – тут надо, чтобы оттуда, – Лёня многозначительно ткнул указательным пальцем вверх, – кто-то был на твоей стороне. Посмотри на нас. Что мы можем сделать? Или ты до сих пор веришь в эту дурацкую сказку, что и один в поле воин, а добро всегда побеждает? Нет, приятель, к сожалению, однажды с утра ты просыпаешься, смотришь в потолок и понимаешь, что от тебя здесь уже ничего не зависит. Начнёшь бузить – раздавят и глазом не моргнут.
– Слушай, Лёнь, ведь как так получается? Я историк. Меня обучали, чтобы я хорошо разбирался в своём предмете. Выучился, слава Богу. Занялся собственными исследованиями. Нашёл кучу неопровержимых фактов. Предоставил! Никто и слушать не хочет. Почему? Неужели всех устраивает ложь? Ведь это же ложь! Явная ложь!
– А что им от твоей правды? Вот сидит какой-нибудь доцент. Заливанов твой, к примеру. У него докторские диссертации, статьи в научных журналах и так далее. А тут появляешься ты со своей книгой, после прочтения которой выясняется, что его докторская – просто стопка бумаги. И не он один оказался в такой ситуации. Ты чего ожидал? Что они просто так возьмут и распрощаются со своими достижениями? Им не до правды – под угрозой их статус, понимаешь? А когда речь идёт о статусе, о положении – никто уже не думает о высоких материях.
– Но ведь копаем же под себя в итоге. Недаром говорил Джордж Оруэлл: «Тот, кто управляет прошлым, – управляет будущим, а тот, кто управляет настоящим, – управляет прошлым». Если мы этого сейчас не признаем, то через пару поколений забудут о нашем подвиге. Уже не помнят! Обвинять вон начали. Оккупантами мы, оказывается, были. Того и гляди, итоги пересмотрят, репарации платить заставят, территории заберут, а мы всё о статусе думаем. Потом эти же ребята, что клевали меня, будут слюной брызгать, что всё не так происходило, да только поздно будет. Свои же не поверят – не только чужие. Ведь до этого утверждали совершенно обратное – поди потом доказывай. Когда речь коснётся материального, тут надо прочно на фундаменте стоять, а мы сами же его и долбим. Вот скажи, что мы за поколение?
– Узнаю друга. Ты как всегда о судьбах страны печешься. Не пора ли о своей судьбе подумать? Приходи ко мне в отдел работать. Как раз одно местечко есть. Мне такие люди нужны, – улыбнулся Леонид.
– А твой директор не будет против? – ехидно посмотрел на него Александр. – У меня сейчас, знаешь ли, не самая хорошая репутация. Вон как раздули.
– Да, фамилия Вербицкий – теперь как нарицательное в учёном сообществе. Ну да ничего. У меня с Гертрудой Альбертовной хорошие отношения. Мне она доверяет. Уверен, проблем не будет. Тем более, думаю, урок ты усвоил.
– Не знаю даже. Как-то совсем не хо… – Александр буквально оборвал фразу на полуслове, отведя взгляд куда-то в сторону. Это была она… Да, точно, именно она. Та самая девушка.
Леонид вслед за другом тоже обернулся, чтобы посмотреть, что так его заинтересовало.
– Оу, похоже, кто-то думает не только о судьбах родины, – пошутил он. – Природу не обманешь. Человеку нужен человек. Твоя знакомая?
– Не знаю даже, – пожал плечами Александр.
– То есть как не знаешь? Так не бывает. Либо знакомая, либо нет?
– Мы с ней в библиотеке встретились. Пообщались немного. Но имени её я так и не узнал.
– Так иди сейчас узнай, – предложил Леонид.
Александр нерешительно посмотрел на него, соображая, как правильнее поступить.
– Иди быстрее! А то упустишь миг удачи. Жизнь не даёт вторых шансов, сам знаешь.
Девушка исчезла из поля зрения. Видимо, она уже успела расплатиться и села за какой-нибудь столик. Александр начал бродить по столовой в её поисках. Он шагал вдоль рядов, но почему-то не находил. Он несколько раз прошёл по одним и тем же местам, но девушки не было. Ему ничего не оставалось, как вернулся к товарищу.
– Ну что, поговорил с ней?
– Нет.
– Почему?
– Не нашёл.
– Как это не нашёл?