Колокольчики Папагено

– Ладно, я тоже свой человек. Я уже обо всем договорилась. Очень опытные врачи. Его положат. И билеты взяла на самолет. Прямой авиарейс.

– Как?!

– Не буду сейчас объяснять. После…

– Андрей не согласится. Он пожертвований не принимает.

– Уже согласился.

– Господи, за моей спиной! Что вокруг происходит?!

– А происходит то, что его надо спасать. Причем срочно. Не теряя времени.

– А меня вы совсем отстранили? И, кстати, откуда у тебя деньги?

– Считай, что все устраивается за счет твоего долга.

– Смеешься?

– Не смеюсь, а люблю. И тебя люблю. И мужа твоего люблю. И вашу дочь Дарью. Как она, кстати? – Натали потянулась к фляжке, но Наталья ее отодвинула.

– Меня любить не за что. Так что вы правильно сделали, что без меня все слюбились. Дарья же… – Она отодвинула фляжку еще дальше. – А почему ты о ней спросила?

– Мне показалось, что тебе хочется… – Натали держалась так, словно чем менее интересовали ее желания подруги, тем легче она их угадывала. – Хочется, чтобы о ней спросили. Разузнали. Я не права?

– Права, права. Моя дочь пьет дешевый портвейн возле магазина со старыми алкашами. Ладно пила бы в своей компании, но с небритыми стариками, у которых глаза слезятся и желтая седина из-под шапок торчит… Фу, противно. Те-то, конечно, в восторге. Добывают ради нее деньги. Всеми возможными способами.

– Алкаши люди верные. Не подведут. Я тоже через это прошла. Даже в диспансере лечилась.

– Боже, ты меня пугаешь!

– Но ведь вылечилась. Дарья же наверняка не просто так пьет. Она для отца собирает деньги. На лечение.

– Так она знает? – спросила Наталья, но подруга не успела ей ответить, поскольку тут и Наталия подоспела – поднялась на крыльцо и суховато, острым кулачком, постучалась в дверь террасы.

Сквозь квадратики стекол в переплетах террасы, слегка размытые дождем, было видно, что это именно она, Наталия. Как всегда с короткой стрижкой и в длинной юбке. Белоснежная блузка и маленький черный галстук – в стиле секретарши двадцатых годов. Ее конечно же сразу узнали. Но Наталия продолжала стучать, словно больше полагаясь на то, что ее услышат, чем увидят, словно их способность видеть она не хотела признавать и настаивала на том, чтобы ее слышали – непременно слышали.

– Приветствую тебя, заветный уголок. – Наталия, конечно, не смогла обойтись без фразы. – Я не опоздала?

– Ты пришла намного раньше, – успокоила ее Натали, умевшая упрекнуть и при этом создать видимость, что никого не упрекает.

– Вы без меня часом не начали?

– Ну что ты, что ты!

– А я так чувствую, что кое от кого попахивает… – Наталия нарочно не посмотрела на Натали, чтобы не было сомнения в том, что она имеет в виду именно ее.

– От кого же это? – Натали стала оглядываться, отыскивая источник компрометирующего запаха. – Нет, тебе показалось…

– Девочки, как хорошо, что мы все собрались! – воскликнула Наталья, обязанная произнести эту фразу и посчитавшая, что лучше уж покончить с ней сразу, чем откладывать на потом.

Ее не очень-то поддержали, поскольку фраза была слишком уж ожидаемой.

– М-да… – только и смогла произнести Наталия. – Что же послужило поводом, чтобы нас позвать? – спросила она лишь потому, что неуместность этого вопроса позволяла не опасаться подробного и обстоятельного ответа.

Наталья и в самом деле предпочла пока не отвечать:

– Об этом после. Что у тебя? Как ты?

И лишь только Наталия заговорила, стало ясно, что рассказать о себе – это главное, ради чего она приехала.

– Девочки, можете меня казнить, обезглавить, четвертовать, но я уезжаю в Киев. Решено. Навсегда. Я долго сомневалась: все-таки у меня здесь мать, да и привыкла к Москве, к вам, мои милые. Но все-таки набралась храбрости и решилась. Даже взяла билет. Можем сегодня за это выпить. Я уж точно напьюсь. Вы поражены, сознайтесь?

Наталия ждала восторгов, рукоплесканий и поздравлений, но подруги как-то странно мялись и не столько смотрели на нее, сколько переглядывались друг с дружкой.

– Почему не в Прибалтику? Там тоже нас не любят. – Задавая этот вопрос, Наталья так и не посмотрела на подругу, а, наоборот, отвернулась, чтобы ее не видеть.

– Дело не в том, что не любят, а в том, что я люблю. Люблю Киев, Подол, Андреевский спуск, берег Днепра. Я ведь там выросла. Помните, я в нашей школе – лишь с четвертого класса. А до этого училась в Киеве…

– Врешь! – воскликнула Наталья так радостно, словно сделала счастливое открытие.

– Почему это я вру? – Не оборачиваясь к ней, Наталия окинула ее холодным взглядом из-за плеча.

– Не любишь ты Киев. Для тебя важно, что в Киеве нас ненавидят.

– Как это не люблю, если все мое детство?..

– Не любишь, потому что тебя там дразнили, ругали, оскорбляли, подкарауливали и били. Хотели даже повесить. Из-за этого тебя и увезли в Москву. Ты сама рассказывала…

– Ну, когда это было!..

– И сейчас так будет.

– Хватит. Я решила.

– Решила, а сама боишься…

Наталия собралась возразить, но вместо этого согласилась:

– Боюсь.

– Ну и не надо никуда ехать. Давай я сдам билет. – Наталья протянула руку, словно билет был у подруги в кармане.

– Э, нет. Чего захотела. Не отдам.

– Все равно ты никуда не поедешь.

– Поеду. Поеду, потому что я здесь не могу. Задыхаюсь. Мне все противно. Все мерзко. Мне тошно. – Заметив, что она чем-то испачкала юбку, Наталия стала оттирать ее.

Это позволило всем помолчать. Наталья и Натали следили за ней с участливым вниманием.

– И что же, тебя поселят на Крещатике? – наконец вкрадчивым голосом спросила Натали.

– Пока не на Крещатике, но со временем… – Наталия все никак не могла оттереть.

– Крещатик надо заслужить.

– Заслужим.

– Надо дать интервью…

– Дадим.

– И где же ты будешь жить?

– Между прочим, первое время буду жить в бывшей гостинице Генштаба.

– Разве была такая гостиница?

– Была. Без вывески, разумеется. И довольно скромненькая. Но жить можно.

По неким признакам Наталья почувствовала: подруга куда-то клонит и что-то не договаривает.

– А зачем ты об этом заговорила? – Почему-то она забеспокоилась.

– Догадайся.

– Я догадливой никогда не была.

– Ладно, я подскажу. Возможно, там останавливался твой дед. Ведь он часто ездил в Киев.

– Почему ты решила, что он там останавливался?

– Он ведь знал, что я из Киева. И сказал мне однажды, что я приду на его место.

– Ну, это может означать все что угодно. Дед любил туману напустить.

– Но он при этом добавил, что на этом месте для него все закончится, а я начну все сначала.

– Дед рассуждал философски, как Лев Толстой. Вряд ли он имел в виду какую-то гостиницу.

– У Льва Толстого с гостиницей тоже кое-что связано. И при чем здесь гостиница, мне объяснил твой муж. Гостиница – значит, все мы гости.

– Андрей? Он и тебя на лодке катал?

– Нет, угощал мороженым в кафе. Я ему рассказала, что еду в Киев.

– И как он ко всему отнесся?

– Положительно. Сказал, что Украина – часть Божественного Плана Спасения.

Подруги устроились на высоких ступеньках под запыленным, затянутым паутиной окном, тускло освещавшим лестницу. В паутине висели высосанные пауком мухи и высохшие слепни (окно никогда не открывали).

Натали уселась на самую верхнюю ступеньку, а подруги чуть ниже. Натали вдруг почувствовала, что ей не хочется над всеми возвышаться, и пересела на самую нижнюю ступеньку, но ногам было неудобно, и она встала, прислонясь к перилам лестницы.

Встала, слегка позируя, чтобы подруги наконец заметили, какая на ней миленькая матроска и, главное, как она ей чертовски идет (Наталия ей беззвучно поаплодировала и одобрительно кивнула). Наушники она так и не вынула из ушей, хотя музыка в них иссякла и слышалось лишь шипение.

Наталья достала припрятанный за обшивкой стены пятизвездочный и наполнила всем по рюмке. Наполнила доверху, стараясь не расплескать, и каждому вручила ломтик лимона на шпажке.

Наталия натянула на коленях юбку и сказала:

– Ну, теперь ты рассказывай. Зачем пригласила?

– Пригласила всех затем, что я вас сегодня съем. Проглочу с потрохами. – Наталья рассмеялась, счастливая оттого, что все так отчаянно плохо.

– Ну, ешь. Глотай… Начни с меня. Правда, я горькая, как великий пролетарский писатель. – Наталия сама поморщилась от своей сомнительной остроты. – Ну, что там у тебя случилось?

– Яма девочки, глубокая яма, и я в ней сижу по самое горлышко.

– Выражайся яснее. – Наталия выпила свой коньяк и закурила, словно этим восполняя отсутствие ясности.

Наталья разглядывала на свет рюмку.

– Дача ушла с молотка за долги. Вещи продаю, предлагаю соседям. Объявлениями обклеила весь поселок. А вы, подруженьки, берите даром. Все отдаю. Дедово кресло, Орангутанга – все.

– И кто же ее приобрел, дачу-то? Кто покупатель? – Наталия уронила пепел на юбку и поспешно смахнула, словно это была оса, которая могла ужалить.

– Какая разница. Главное, что с завтрашнего дня дача мне не принадлежит. Я здесь больше не хозяйка.

– Зато твой муж будет здесь хозяином, – неожиданно возвестила Натали с веселеньким легкомыслием.

Подруги слегка озаботились сказанным, но не настолько, чтобы придать ему серьезное значение.

– Ты это о чем? – спросили они в один голос, разом повернувшись к Натали.

– О том самом… – Та позволила себе этакий шаловливый жест – прищелкнула пальцами.

– Ну, и как это прикажешь понимать? Или ты на понимание не рассчитываешь? – Наталия повела осторожный допрос.

– Я в жизни все рассчитываю.

– Как это так? – Наталье стало жарко в ее балахоне, и она провела ладонью под тугим воротником.

– А вот так, дорогая. Дачу купила я. Купила и подарила ему. Пусть он здесь живет и постигает свой Божественный План.

– Как это ты купила? Ты, прости меня, нищая.

– А вот здесь ты ошибаешься, подруга. Твои данные безнадежно устарели. Я давно уже не нищая и все пытаюсь тебе это внушить. На это намекнуть. – Натали изобразила намек тем, что приставила к вискам пальцы, как козьи рожки. – Но ты у нас невнушаемая и суть намеков не улавливаешь. Ты слышишь только себя.

– Купила! Боже мой, купила! Это невероятно! Натали купила мою дачу! – Наталья должна была высказать это себе, чтобы затем обратиться к подруге: – Неужели ты разбогатела? На чем же, если не секрет? Или, как там это называется, коммерческая тайна?

– У меня заведение. – Натали придирчиво рассматривала выкрашенные в ядовито-зеленый цвет ногти. – Заведение по уборке квартир. С дополнительными услугами. Массаж и все такое. Ну, и помимо заведения еще кое-что посерьезнее. Не буду распространяться.

– Сидения для унитазов изготовляешь?

– Почти угадала. Только унитазы хрустальные, а сидения к ним золотые.

– Нет, я не верю. Это решительно невозможно. Тусенька, дай я на тебя посмотрю! – Наталья протянула руки к подруге, словно собираясь принять ее в свои материнские объятья. – Сознайся, что ты все придумала. Нафантазировала.

Натали изобразила из себя глупенькую.

– Я все придумала. Сознаюсь. Тебе от этого легче?

– Легче. Впрочем, не знаю. А если ты подарила ему, то как же я? Он меня теперь выгонит? И будет слоняться здесь один? Неприкаянный?

– Пусть он решает. Вообще присутствие женщин отныне здесь нежелательно. Но уж это пусть он… Если с Израилем все кончится успешно, то лет пять, а то и больше он еще проживет. За это время он должен успеть кое-что важное сделать.

– Но почему План? Почему непременно План? Пусть он пишет картины. Ведь он оставил на чистой палитре тюбик с краской. Он всегда так делает вечером, чтобы утром эту краску выдавить на палитру и с нее начать работать. Вот и на этот раз он оставил. Оставил! Это кое-что значит. Он вернется к живописи, и я не буду ему мешать.

– А мне он признался, что не хочет больше вырезывать жучков. – После козьих рожек Натали теми же пальцами изобразила усики.

Наталье это ничего не объяснило, и она спросила:

– Каких это жучков?

– Ну, заниматься мелочами – бесконечной отделкой при отсутствии подлинной сути. Андрей вычитал это выражение у одного китайского поэта.

– Да ведь его живопись – это сама суть. Зимние пейзажи, дачные натюрморты, женские портреты…

– Вот именно. Андрей так и говорил: снова пейзаж, еще один натюрморт или женский портрет. И так без конца.

– А как же иначе? На то и живопись – она… – Наталья припомнила когда-то услышанную от мужа фразу – не выдерживает непосильную духовную нагрузку.

– Вот он и хочет ее бросить.

– Ради чего?

– Сколько можно повторять! Ради постижения Божественного Плана. Ради спасения души. Раз ему это явилось, то картины… Впрочем, не знаю. Я свою душу уже благополучно погубила, хотя Андрей меня успокаивает тем, что Иисус никому не отказывал в спасении, даже проституткам. Словом, все так сложно. До меня многое не доходит. Я ведь в школе совсем не училась – не то, что вы, отличницы.

– Вся наша учеба – вырезывание жучков, – сказала Наталия, все это время сама наливавшая себе коньяк.

Натали что-то покрутила, и в наушниках снова зазвучала музыка.

– Ну, а теперь послушайте меня, девы. – Наталия встала, пошатнулась (даже подломился каблук) и, восстанавливая равновесие, облокотилась о перила лестницы. – Все ваши планы и расчеты – мыльные пузыри. Забудьте о них. Андрей отбывает со мной в стольный град Киев. Адье!

– Ты шутишь? – с безнадежностью в голосе спросила Наталья, прекрасно помнившая, что подруга шутит крайне редко или вообще не шутит.

– У нас с ним все решено. Летим послезавтра. Могу назвать номер авиарейса.

– Час от часу не легче. А Израиль? Лечение? Натали же все устроила!

– Натали? Это ты у нас все устраиваешь, малышка? Давай чокнемся и поцелуемся. – Наталия нагнулась за рюмкой, при этом чуть не упала, но все же выпрямилась, хотя и без рюмки. – Нет, никакого Израиля. Он будет жить в той гостинице. В той самой – для него это крайне важно. Никакая дача, никакие щедрые благодеяния и пожертвования ему не нужны. Зря старалась, милая Натали. Не нужны, потому что для него весь мир – гостиница.

Натали взяла в одну руку свою рюмку, а в другую – рюмку подруги, соединила их с мелодичным звоном и из обеих выпила.

– Ага! Значит, он будет там жить и при этом лечиться днепровской водой? Набирать в бутылочку, пить и делать компрессы? – Натали в изнеможении закатила глаза, изображая, какое блаженство приносят компрессы на днепровской воде.

– Компрессы, компрессы… Компрессы любят бесы, – продекламировала Наталия с намеком на недавнее сочинительство Натальи. – Нет, он будет молиться, девы. Коленопреклоненно. В пещерах Лавры. У могил святых старцев. Это его, надеюсь, излечит.

– Бред! Ему нужна операция. – Резким протестующим движением Наталья всколыхнула свой балахон.

Наталия в ответ педантично заинтересовалась, не помялся ли ее собственный тщательно выглаженный галстук.

– Все решено и за все заплачено, – произнесла она слегка в нос оттого, что подбородок пришлось прижать к груди.

– Поздравляю. Ты его наконец-то заполучила, хоть и ненадолго. Дождалась выгодного момента. Впрочем, какой там выгодный момент – звездный час! Триумф! Апофеоз! – Наталья раскинула руки, но при этом ушиблась о стену и стала дуть себе на локоть.

– Я? Разве не ты первая? Еще тогда, когда мы трое поклонялись ему, словно божеству, бегали за ним как собачонки и были готовы носить в зубах его сандалии…

– Я в зубах сандалий не носила. В отличие от тебя. – Наталья вывернула локоть так, чтобы можно было разглядеть, есть ли кровь.

– Нет, ты первая. Ты во всем была первая.

– А ты вечно опаздывала. Боюсь, что и сейчас опоздала.

– Не беспокойся. Успею. До вылета еще двое суток.

– Извини, а Ефимушка с вами едет? – прервала их перепалку Натали – прервала так, что они разом замолчали, а затем в один голос спросили:

– Какой Ефимушка?

– Ну, Ефимушка-книгоноша. Тот, что достает для него богословские книги и дерет за них втридорога.

– А… этот его дружок. Нет, не едет. Зачем ему туда ехать!

– Так не от него ли он бежит? Не от этой ли дружбы? Вернее, этой кабалы? – Наталья снова подула на ушибленный локоть.

– Зачем ему бежать? – Наталия достала из рукава блузки платочек и протянула подруге, чтобы та – вместо того чтобы дуть – вытерла на локте кровь.

– А затем, что я вас сегодня съем. Я же обещала. Я все у вас выпытаю. – Наталья платок не взяла, и подруга спрятала его в другой рукав.

– Да, Андрей стал им тяготиться. Ефимушка взял над ним слишком большую власть. К тому же Ефимушка как хохол проповедует святую Украину, а сам потихоньку крадет и продает его картины.

– И Андрей от хохла бежит в Киев?

– Вот именно. Здесь он бросает лжесвятую Украину, а там ищет истинную святую Русь.

– Очень сложно. Не по моим куриным мозгам. Мне не понять.

– А здесь и понимать нечего, девы. Ведь святая Русь от Киева, а у нас тут со времен Петра и Феофана Прокоповича все заполонила Украина. Во всяком случае, так говорит Андрей.

– Так говорит Заратуштра. Андрей – это наш Заратуштра и Ницше одновременно. – Наталья лизнула кровоточивший локоть.

– Ницше, но только с русскою душой. – Наталия почувствовала, что устала стоять, и снова села на ступеньку лестницы.

– Ну вот, еще одна фраза, – сказала Наталья без всякого выражения, словно в ее обязанности лишь входило подсчитывать фразы, произнесенные подругой.

С Андреем первой познакомилась Наталья (так уж ей повезло, посчастливилось). И конечно же не утерпела, сразу проговорилась, восторженная дурочка, рассказала о нем подругам на лавочке Гоголевского бульвара, куда те были вызваны по телефону. Весь рассказ сводился к восклицаниям, млениям и замираниям – словом, сплошной сумбур, из которого трудно было извлечь что-либо мало-мальски внятное и разумное. Тем не менее Наталия внимательно ее выслушала и явно заинтересовалась. Произведя в уме какие-то расчеты, что-то взвесив и прикинув, она произнесла:

– Ладно, нас можешь не знакомить, мы не обидимся, но хотя бы покажи.

Наталье, хорошо изучившей подругу, хватило ума не воспользоваться предложенной ею уступкой. Уж она-то заранее знала, что в противном случае ей не раз напомнят и ее не раз упрекнут: ага, не захотела познакомить, утаила, спрятала свое сокровище от подруг. Поэтому она с вызывающим упрямством настояла:

– Нет, почему же? Я познакомлю. И очень даже охотно.

– Не надо, не надо. А то еще будешь жалеть. – Наталия сделала вид, будто сочла это за одолжение, которое либо не может принять, либо примет лишь в том случае, если ее очень попросят.

Наталья же, раз пообещав, уже не стала брать назад свое обещание:

– Мне даже интересно, что вы о нем скажете. Только, чур, не отбивать.

Наталия великодушно пообещала, что чур может быть спокоен: отбивать у Натальи нового знакомого никто не намерен.

Натали при этом спросила:

– Где же ты нас познакомишь? Может, у тебя на даче? Или там, где твой Андрей обычно проводит время?

Выяснилось, что он проводит время в библиотеках, называемых для краткости Ленинкой, Иностранкой и Историчкой, причем заранее невозможно отгадать, где устраивать на него облаву. И вот им пришлось нестись как угорелым сначала в одну, затем в другую, но по извечному коварству судьбы они застали его только в третьей – в Историчке, которую по своей отчаянной, взвинченной, сумасшедшей (ха-ха!) веселости сразу окрестили Истеричкой.

В полном соответствии с этим наспех придуманным прозвищем состоялось знакомство – суматошное, взбалмошное, бестолковое. Несли какую-то чепуху, жеманились, кривлялись, прикидывались глупенькими, задавали идиотские вопросы: «А что вы читаете? А вам не скучно? А вы, наверное, так много знаете – вам это не мешает?» Тем не менее на следующий день их величествами было заявлено: «Нам понравилось. Желаем продолжить». Наталье пришлось их снова вести. На этот раз начали сразу с Истерички и не ошиблись: он вышел к ним из читального зала. Они вели себя серьезнее, идиотских вопросов не задавали – лишь пригласили его прогуляться по Москве. Он не заставил себя упрашивать, сдал книги, и они весь вечер бродили по Покровке, Чистым прудам, Мясницкой, сидели за столиком кафе, и Андрей пригласил их в свою мастерскую – тут же, неподалеку, подвальчик с лесенкой, мутное окно, паутина, ржавые разводы на стенах.

И дальше все случилось, как в сказке: «Я б для батюшки царя родила богатыря». Иными словами, Андрей показывал картины, Наталья молчала, Наталия хвалила, а Натали возьми и скажи: «А давайте я у вас в мастерской уберу». Попросила ключ, в его отсутствие явилась с ведрами, швабрами, тряпками, мылом, пузырьками. И убралась, вымыла, выскребла, навела глянец: уж она это умела – все засияло. Тут и он подоспел – вокруг небывалая чистота – изумился. Сказал, что неловко себя чувствует – боится притронуться. Денег не взяла, хотя он застенчиво мял в руках конверт.

В общем, Андрей был подавлен ее заботой и благодарен. И что-то у них возникло, иначе бы Наталия так не встревожилась и не зачастила в Истеричку. Заказывала себе горы книг, прилежно сидела, выписывала и ждала, когда же он появится. Но он скрывался в Ленинке или Иностранке, а там хозяйничала Наталья и уж больше такой ошибки не допускала – не рассказывала подругам, сама же его к рукам потихоньку прибирала.

Женился он все же на ней, хотя этому чуть не помешал Ефимушка, тогда уже возникший, рябенький, помаргивающий, свистевший в дырку от зуба, со своими книгами. Носил он длинное, почти до пят пальто, похожее на подрясник. И пахло от него всегда противным земляничным мылом, поскольку работал он на мыловаренном заводе. Поскольку Наталья его терпеть не могла, всякий раз грозилась выгнать (вышвырнуть) вместе с его книгами, явно краденными, из разных библиотек (хотя библиотечный штемпель был аккуратно выведен вареным яйцом), он ей мстил. Из мести пытался отговорить, образумить Андрея: «Только не Наталья! Ни-ни!» Но Андрей не послушал, расписались, и уже вскоре родилась Дарья…

И уж она-то, через много лет, повзрослев, повела войну с Ефимушкой, самую настоящую войну, а заодно – и с подругами матери, чтобы отец принадлежал только ей.

В разговорах с Натальей Ефимушка (он все же признал в ней хозяйку дома и угодливо занял положение на ступеньку ниже) любил повторять: «Дед у тебя генерал, лампасы носил, а я простой солдат. Сапоги да портянки. Я на генеральские почести не зарюсь и командовать никем не хочу». При этом по привычке помаргивал, носом пошмыгивал, скромно опускал кошачьи, с прозеленью глаза и принимал позу полнейшего смирения. Казалось, любой шлепок, плевок, пинок, подзатыльник стерпит, утрется и еще благодарить станет.

Тем не менее Ефимушка – при своем-то смирении – умел все повернуть так, что и почести ему оказывали, и приказы его выполняли. Но приказы особые, словно наизнанку вывернутые. Его, к примеру, всегда оставляли обедать. Приглашение остаться Ефимушка принимал не сразу и с явной неохотцей (то ли сам был чем-то обижен, то ли считал, что на него обижались). И принужденно садясь к столу, всегда просил: «Только вы мне, пожалуйста, ничего не кладите. Я святым духом сыт. Просто посижу за компанию. Умных людей послушаю». Его тотчас принимались уговаривать – хоть что-нибудь да отведать. Приподнимали крышки над фарфоровой супницей (из трофейного сервиза), над сковородами, где томилось жаркое и рыба, и в конце концов хозяйка выбирала для Ефимушки самый лучший кусочек.

При этом она не осознавала, что тем самым выполняла его же приказ, отданный в столь уклончивой – завуалированной – форме.

Андрей во время этой сцены молчал, Дарья же готова была возмутиться, швырнуть вилку, грохнуть стулом, выйти из-за стола, но отец делал ей незаметный для прочих знак, и она, склонив голову, про себя считала до ста, чтобы усмирить свой гнев.

Если Ефимушка засиживался у них допоздна, за окнами уже темнело и возникало беспокойство, как же тот доберется до дома, он всех успокаивал и увещевал: «Пожалуйста, не беспокойтесь. Я как-нибудь доберусь». При этом не мог удержаться и не добавить с насмешливой и в то же время горькой улыбкой: «Доберусь, словно та лошадка у поэта, что плетется рысью как-нибудь. Как-нибудь, знаете ли. Хорошо сказано». И это был генеральский приказ вызвать ему такси, который неукоснительно выполнялся, несмотря на все его заверения, что он не барин, на такси не поедет, и лицемерные протесты. Лицемерные, по словам Дарьи, которая, не дожидаясь окончания препирательств, сама брала трубку и вызывала такси. На ближайшее время (лишь бы поскорее сбагрить Ефимушку).

Иногда Ефимушка сам выступал против сложившегося положения, грозившего обернуться его культом. Андрею или Наталье он в таких случаях говорил (наставительно выговаривал): «Домашние нуждаются в вашем попечении – вот о них и заботьтесь, а на меня не обращайте внимания. Я из простых и сам простой. Со мной, уж пожалуйста, без церемоний». При этом с некоторых пор стал добавлять: «К тому же я болен и скоро, должно быть, помру».