Крылатые качели

8

Федор приехал в Черемушки поздно вечером. Он зашел в квартиру, разворачивая новую жвачку «Турбо». Вдохнув знакомый с детства фруктовый запах, он сунул ее в рот, рассматривая вкладыш. «Вкус не тот, – подумал он. – И желтая Lamborghini Huracan простовата». Коричневая Lamborghini Countach S годов девяностых из его коллекции вкладышей вроде был красивей. «Ладно, не ной, – пробормотал он, находясь в самом хорошем настроении. – „Двойной удар“ на самом деле простенький фильмец с рейтингом 5,5 по IMDb, но разве это важно, если это было в твоем детстве и ты любил его?»

Федор вспомнил плакат Ван Дамма у себя в детской (разумеется, на шпагате).

– Пелагея, я дома! – крикнул он, услышав в гостиной звук телевизора.

Вешалка была приколочена им высоко, и он приподнялся на носках, чтобы повесить пиджак. Федор был невысокого роста и компенсировал рост высокими целями. «Кто знает, – смеялся он. – Может, и высокая жена появилась не просто так?»

Он прошел в гостиную. Свет был выключен, ярким пятном светился телевизор на стене и маленькая настольная лампа на компьютерном столике у окна. Жены в гостиной не было. На оранжевом угловом диване, положив на прямые ноги подушку, застыл с блестящими глазами сын. Показывали «Гарри Поттера».

Федор уселся рядом, обнял Иннокентия и понюхал его светлые спутанные волосы, пахнущие детским легким потом. Сын был толстым высоким мальчиком с серыми, как у матери, глазами и прямым, как у Федора, носом. Все время после школы он играл в «Майнкрафт», читал «Вселенную Марвел» и смотрел «Супермена», как Федор когда-то играл в супербратьев Марио, читал мир «Мурзилки» и смотрел «Электроника».

– Завтра ты будешь гонять на шоссейнике, Иннокентий.

– Зачем? – спросил сын и начал кусать большой палец. – Куча потных мужичков едут друг за другом, разбиваются, ломают себе спины. Ничего себе перспектива для ребенка.

– Ого!

Федор улыбнулся и посмотрел на освещенный прожекторами в вечерней синеве Московский университет. Легкий шум отвлек его. В проеме двери стояла жена, Пелагея. Японский черный халат подчеркивал белизну ее длинных стройных ног.

Жена Федора, высокая светловолосая женщина, была красива северной загадочной красотой. У нее были серые глаза, широкие скулы и очень белая кожа.

Говорили, что она похожа на шведку.

Пелагея была выше Федора на голову.

Фамилию мужа, ввиду болезненной ревнивости к правам мужчин, Пелагея не взяла и осталась Медузовой.

Она деловито прошлепала мимо них босиком, держа томик Артура Кларка и не вынимая вставленного между страниц указательного пальца. Отложив книгу на компьютерный столик, она некоторое время смотрела на свое отражение в окне, потом обернулась и устремила на Федора блестящие глаза.

– О чем вы говорили? – сказала она низким, приятным голосом.

– Завтра надо отвезти Иннокентия на велоспорт к четырем.

– Куча потных мужичков едут друг за другом, разбиваются, ломают себе спины. Ничего себе перспектива для ребенка!

– Где же я это мог слышать днем, не напомнишь? Так ты против велоспорта?

– Я уже точно за, – через несколько минут, как будто решившись, ответила Пелагея. – Только я не буду возить его в Крылатское, это же две пересадки в метро и автобус.

– Опять твоя мама? Или ты решила выйти на работу?

Красивая Пелагея передернула плечами и начала сосредоточенно кусать большой палец, что означало «это моя мама» или «это как-то связано с моей мамой». Запахнув халат, она прошлась по комнате, заправила светлые длинные волосы за уши, открыв широкие скулы, и уселась в глубокое оранжевое кресло. Федор все это время смотрел на нее.

– Хорошо, в первый раз отвезу я, – сказал он, раздражаясь на эту тихую манеру тещи создавать ему неудобство на пустом месте. – А на будущее мы найдем няню. Если подумать, то можно решить все вопросы. Спасибо тебе, что согласилась на велоспорт.

Пелагея скрестила тонкие руки и остановила взгляд на Федоре. «Любовь – хорошенькое дело, но что потом делать с детьми?» – подумал Федор и взглянул на Иннокентия.

9

Мама пахла теплым молоком, а папа – горьким репейником. Иннокентий весь вечер прождал папу. Да, мама, любимая, надежная, добрая, понятная мама, была рядом. Мама сидела за компьютером, читала книгу, готовила макарошки с сыром, гладила его теплой рукой по голове, но ему хотелось видеть папу.

Непонятного, сильного, веселого папу.

Последние месяцы он хотел быть чаще с папой. Папа задавал всякие чудные загадки: «Почему небо голубое? Почему листья растут?» Папа выдумывал рисковые предприятия: позавчера они втайне от мамы спускались в канализационный люк. Все это было увлекательно и чудно.

Когда «Гарри Поттер» кончился, папа огромными руками схватил Иннокентия за шею, они начали бороться, кататься по дивану, пока не свалились на пол.

Потом, надев на голову старые трико, они наполнили квартиру чудесами и отправились на поиски приключений. Такое умел только папа.

Зал превратился в опасную Индию. Итальянские табуреты оказались волосатыми пауками тарантулами, оранжевый диван стал рекой Ганг, а мама – черной летучей мышью. Иннокентий плавал по бурному Гангу, папа отстреливался от тарантулов черными шлепками. Мама делала вид, что удивлялась и закатывала глаза от страха, пока папа не выстрелил ей в лоб.

Им пришлось спешно бежать из Индии. Папу ранило в ногу маминой книгой, и Иннокентий перетащил умирающего отца за руку в спальню. Спальня превратилась в остров Пасхи в Тихом океане, а кровать была упавшей каменной фигуркой.

– Это место называется Хоа-Хака-Нана-иа! – прошептал папа, пряча Иннокентия «в лесу» за шторой. – Мы должны молчать, или нас найдут рапануйцы!

– Хоа-Хака-Нана-иа! – повторил шепотом Иннокентий.

Они увидели в темноте блестящие глаза друг друга и прыснули со смеху. Иннокентий открыл рот, чтобы рассказать о сменке (его отругали в школе), но папа уже уполз в прихожую, извиваясь как змея.

– Это брусчатка из Парижа в Рубе! – прошептал папа, постучав по ламинату, когда Иннокентий поравнялся с ним. – Здесь проходит старинная велогонка. Сейчас мы возьмем велосипеды, и будет страшно. Ты хочешь?

– Хочу!

– Представь, ты велосипедист со впалыми щеками, трехдневной щетиной и наклеенным на нос пластырем. Ты мчишься по брусчатке, весь в грязи и поту, и обгоняешь стариков Нибали, Фрума и Петера Сагана. Космические корабли бороздят просторы…

– Я влюбился в велоспорт! – крикнул Иннокентий.

Они вползли в велотрек-ванную, уселись на велосипеды-швабры и дважды с грохотом прокатили Париж – Рубе.

Усталый и довольный Иннокентий вернулся в гостиную и уселся на диван. Папа поднял визжащую счастливую маму на руки. Папа с мамой сели по обеим сторонам от Иннокентия и под конец затискали Иннокентия и друг друга.

Наутро папа не вызвал служебную машину, а это значило веселье. Папа посадил Иннокентия в свой «гелендваген» и с ревом докатил сто метров до школы, спрятанной за старыми березами и чугунными прутьями. Уже спрыгнув с высокой подножки, Иннокентий вспомнил и подарил папе фотографию. Он вырезал по контуру свою семью и вписал позади надпись: «Моя мама, я и папа вилогонщики».

– Твоя мама умница! – крикнул папа на прощание.

Машина взревела, и папа, самый лучший папа в мире, укатил на работу.

10

С самого утра день не задался, потому что Федор встретился с тем самым другом-совершенством, который считал своим долгом говорить ему неприятности личного свойства. Самое ужасное в таких встречах было не то, что друг – совершенство, а что он иногда бывал прав.

Федор без пробок выехал с Гарибальди на Ленинский проспект, похожий пасмурным туманным утром на бульвар Монмартр на картине Камиля Писсарро. Утренние лихачи серыми точками пропадали в тумане, неизменно скапливаясь на светофорах. Деревья шелестели от ветра, сбрасывая ночной дождь. Дорога высыхала островками.

Федор открыл окошко и вдохнул осенний воздух, освеживший его. Он планировал пораньше приехать в их адвокатское бюро на Елоховской площади, но позвонил Петька Богомолов и пригласил позавтракать в «Поль Бейкери».

Зная агрессивную обидчивость старого друга, Федор согласился.

Припарковав «гелендваген» рядом с черным «Лэнд-Крузером», уже вымытым и сияющим, Федор вышел из машины. Петр Богомолов с женой ждали его у стеклянных дверей кафе-пекарни. Богомолов смотрел на офицерские часы и одновременно звонил Федору – он был из тех типов, что считают нормальным опоздать на час, но, приезжая первыми, страшно раздражаются. Откровенно говоря, его совершенство было недоработано.

Петр был высоким крупным мужчиной, похожим на индейца. Хищный нос с приподнятыми ноздрями и блестяще-черные трапециевидные усы выдавали в нем человека буйного, даже жестокого нрава. В январе Петр был назначен начальником управления в прокуратуре Москвы, цитировался в «Коммерсанте», пил с префектами и запрещал друзьям его фотографировать. Когда Петр пристально смотрел на Федора своими узкими черными глазами, тот чувствовал, что готов признаться в любом преступлении, даже в убийстве корвейского епископа Вульфария, совершенном в 886 году. А ведь Федор был сам неплохим адвокатом и мало в чем признавался.

Петр обманывал себя, что он стройный, и натягивал маленькие вещицы, трещавшие от каждого его движения. В этот раз он был в обтягивающей грудь черной футболке, брюках защитного цвета и ботинках-гриндерсах. Он страшно мерз и дрожал на сентябрьском холоде, но не подавал виду. Таков был Федин друг Петька.

Немного кичась своей успешностью, они крепко обнялись. Анна тихо поздоровалась. Петр в шутку прихватил локтем голову Федора. Ребров, смешно размахивая жирными руками, попытался высвободиться, не смог, а Петр, почти задушив его, перебросил через бедро и, не удержав, с криком «Ай-ай», уронил на сырой асфальт. Обижаться на Петьку было бессмысленно.

– Мягков спрашивает: «А что теперь мужчина?», – сказал Федор, закидывая испачканный пиджак на заднее сиденье машины, и обернулся к Петьке. Петька листал телефон. – Защищать женщин осталось только от них же самих, тут мы бессильны. Брать детей на охоту запрещает закон. Все открыто, и каждый новый день похож на вчерашний. Так что теперь мужчина? Как воспитывать детей? Что делать?

– У тебя кризис среднего возраста, Федя, – сказала Анна, глядя куда-то вниз и вбок.

– Так пора. Вот я и волнуюсь.

– Просто займитесь делом, болтуны. – сказал Петя и подтолкнул Федора ко входу в кафе.

Они сели за круглый столик мраморно-белого цвета, и Федор, заказав яичницу с беконом и кофе, вначале рассказал о себе, потом полчаса выслушивал от Петра, что он слабак, раз не убедил Пелагею самой возить сына на трек, что «гелендваген» в разы хуже «Лэнд-Крузера-Прадо», причем «Прадо» не в новом кузове («мощности там слабоваты», пояснял Петр), а в старом, который был у Богомолова, и что Мягков никогда не напишет книгу, потому что человек он недисциплинированный.

Федор во всем был не согласен, но пока молчал: переубеждать приятеля было все равно что разговаривать с телевизором. И все же Петр был его другом, его лучшим другом, как и Мягков с Грибоедовым. Все они ценили дружбу и старались встречаться чаще, пусть даже место и время выбирал Богомолов. Просто таким был Петька и другим быть не мог.

11

– У Ильи есть большая мечта, и он идет к ней, – произнес Федор и сделал знак официанту, застывшему с подносом у стойки, чтобы тот принес счет. – Анна, может, тебе кофе?.. Нет? Ничего не надо? – Он взглянул мельком на тихую жену Богомолова и продолжил: – Никто же не знает точно, что хорошо, что плохо, что ведет к хорошему, а что – к плохому. Ты думаешь, деньги? Власть? А я начал сомневаться. Я думаю, идти по дороге к мечте – это и есть счастье, пусть дорога трудна и далека, а мечта несбыточна. – Хотя Федор вчера только думал о Мягкове то же, что говорил Богомолов, но, выслушав те же мысли в навязчивом исполнении друга, для которого было верно только одно категоричное мнение (несложно догадаться чье), почему-то захотел возразить.

Петр, чавкая, ел пирожное «Итальянец» и не отвечал. Закончив, он вытер рот салфеткой и взглянул на Федора.

– Ты же знаешь, моя мечта с университета – стать заместителем прокурора Москвы, – сказал наконец он, доедая остатки пирожного. – Я много работал, чтоб дойти до нее. И вот я в одном кабинете от мечты! Вчера должность зама освободилась, значит сегодня я поговорю с шефом. Вот и все, что надо знать о мечте. А не всякое твое «иди к мечте по дороге из слез и печалей, и бла-бла-бла». – Он изобразил пальцами кавычки. – Мягков твой и книги толком не пишет, и в баню с друзьями не ходит, и вообще подкаблучник. Конечно, ему должно быть интересно, что теперь мужчина! – Он повернулся к Анне. – А ты что так вызывающе оделась?

Белая блузка Богомоловой была расстегнута на две пуговицы, открывая белую кожу выше груди и тонкую шею, и, на взгляд Федора, это не было преступлением, но жена Петьки молча застегнулась.

Анна Миловидова, теперь уже Богомолова, была их одногруппницей, второй женой Петьки и матерью двоих его детей. Со времен университета Анна чуть располнела и превратилась в маленькую красивую женщину. Волосы ее были черными, длинными, вьющимися, глаза – зелеными, большими, лучистыми. Она надела на голову легкий русский платок, из-под которого выбился черный локон. Она комкала салфетку на столе и отстраненно смотрела в окно, наблюдая за людьми, выходящими из кафе.

Петр вез ее в школу, которую они выбрали для сына, и несколько раз уже своим тонким гнусавым голосом успел выговорить ей, что она могла бы поехать на метро, а не занимать его драгоценное время. Анна молчала и краснела, и Федор, видя ее дискомфорт, старался не смотреть на нее и сбивал крошки с мраморно-белой столешницы. Еще он боялся засмеяться, встретившись с ней взглядом. Оба они знали Петра другим, всего лишь немного странноватым, себе на уме, молодым человеком, но никак не богом из костей и плоти.

Федор расплатился, но не вставал, ожидая, когда Петька допьет кофе. Анна попыталась было встать, решив, что они уходят, но, посмотрев на мужа, снова села и молча уставилась в окно.

«Как он все смог? – думал Федор, глядя на Богомолова. – В карьере чемпион. Жена слушается. Дети ходят на секции. Теща слово сказать боится. Как?

Может, он ведьма?»

Пока Петр читал в телефоне новости и допивал кофе, Федор обсудил с Анной глобальные изменения в Гражданском кодексе. Давно проходившая в стране и бурно обсуждаемая среди практикующих юристов реформа гражданского законодательства постепенно превращалась в новые редакции. Анна рассказала, что узнала на семинаре «Статута» от Маковской, Новоселовой и Сарбаша. Федор рассказал, что понял из побуквенного сравнения редакций в Ворде. Оба они относились к реформе как к делу давно назревшему и правильному.

Если Федор был довольно известным адвокатом по корпоративным спорам, то Богомолова считалась лучшей по морскому праву. Она вытаскивала из правовых ловушек «Титаники», пила тоник с сомалийскими пиратами, повелевала шельфами и коносаментами. Она была бессильна только перед грозным богом морей и океанов Посейдоном, которого блестяще играл муж и лучший прокурор – Петька Богомолов.

Федор почти расслабился, но, посмотрев на друга, снова нахмурился. Петр собирался что-то сказать, очевидно неприятное и долго им продумываемое. Это было видно по его оцепеневшему лицу и задумчивому взгляду. Богомолов, считая свои советы единственно верными, редко мог удержать такое золото в себе и, каждый раз поясняя, что «никто тебе больше не скажет, кроме меня» (и это была правда), всегда умел сказать гадость.

– Прости, сейчас скажу, может быть, неприятное, – произнес наконец Петр и попросил Анну выйти из-за стола на время мужского разговора.

Анна молча вышла из кафе-пекарни и встала снаружи стеклянной двери.

– Пойми, никто тебе больше не скажет, кроме меня! – продолжал Петр, глядя на Федора пристальным взглядом. – Вот ты все жалуешься, что тебе не дают воспитывать сына. Что сын твой толстый и неспортивный. Что школа у него плохая. Что сын твой перестал мечтать. И все ноешь и ноешь. Ноешь и ноешь. Ноешь и ноешь. Как баба! Так я тебе скажу, Федор, ты тряпка. Ты тряпка, тряпка и еще раз тряпка. Правильно же я сказал?

– Как всегда в точку! – с сарказмом ответил Федор. – И как я раньше жил без твоих советов? Ты, как моя теща, всегда, всегда и еще раз всегда прав!

Богомолов убийственно глядел ему в глаза, только уголки губ его насмешливо поднимались и опускались. Федор, улыбаясь, встал и подтянул брюки. Петр, проверив, не осталось ли что на стуле, тоже встал. Обходя столики, они направились к стеклянным дверям и вышли на улицу.

От клубящихся туч, закрывших небо, советская застройка, широкая дорога, машины, тротуар, люди, собаки, деревья как будто посинели. Петр закурил яйцеобразную трубку из сицилийского бриара и подошел к «гелендвагену». Федор прищурил глаза от налетевшего влажного ветра. Они пожали руки, готовясь разойтись, но Федор удержал руку Богомолова в своей:

– Петя, боюсь показаться слишком прогрессивным для тебя, но мы живем в мире лицензий, виз, сертификатов, удостоверений, формуляров, регламентов и правил, я уж молчу про законы, – сказал он. – Чтобы не погибнуть, мы должны соблюдать правила, общественный договор, называй как хочешь. Семейный кодекс предписывает мне решать вопросы воспитания совместно с женой. Ты говоришь, я тряпка? Я законопослушный гражданин. Я сын цивилизации, а ты обезьяна с гранатой.

– Все не так, Федя! – крикнул Петр, попытавшись выпустить руку, но Федор, улыбаясь, не расцепил рукопожатия. – Мужчина – разрушитель правил. Мужчина – мировая воля, что живет по своим правилам, сметает преграды, убивает врагов и терпит любую боль. Мужчина верит только себе и делает все сам. Вот что есть мужчина. Боюсь показаться слишком прогрессивным для тебя, но в твоем общественном договоре тебе семь лет морочат голову и лишают голоса. Позволь сделать предсказание: тебе не дадут сына на велоспорт. Вот что такое правила. Ты все равно придешь ко мне, дружище, и чем раньше ты это сделаешь, тем раньше сбудутся твои мечты.

Федор взглянул в черные блестящие глаза друга и рассмеялся. В этом был весь Богомолов, ни отнять, ни прибавить, противоположный ему во мнении, но горячо любимый друг. Они крепко обнялись, сели в свои машины и влились в гудящий поток.

12

«Я не понял, он предлагает мне убить Эриду Марковну? – размышлял Федор. Цветная картинка в зеркале показывала, как приближается желтая стена офисной парковки. – А что, известны тысяча сравнительно законных способов избавиться от врага! Можно случайно оставить Недоумову в клетке с крокодилами, незаметно сбросить в реку с пираньями или просто подарить ей домашнего дятла. И счастье! – он задумался. – А если бедные животные не выживут? Бррр. Никто еще не обвинял меня в издевательстве над животными!»

Почти до трех Федор просидел в желтом особняке адвокатского бюро «Серафимов и партнеры», где у него, как у младшего партнера, был свой квадратный кабинет с видом на бронзового Баумана и золотые купола Богоявленского собора.

С самого утра, вместо того чтобы заставлять земной шар крутиться, он думал о словах Петьки. Усевшись в высокое кресло, он достал пухлую папку и выложил на стол документы по велоспорту. «Да, у нас были разные мнения, и мы много лет спорили, – размышлял он, приближая к глазам то справку врача о годности Иннокентия, то требования к питанию, то анкету, то договор. Школа олимпийского резерва подходила к обучению детей серьезно. – Но в конце мы договорились и оба подписали договор! – он по профессиональной привычке внимательно проверил подпись жены. – Как Пелагея может не дать сына? Никак она не может не дать сына!»

Федор крутанулся в задумчивости на кресле. На левой стене был искусно нарисован огромный черный змей с пустыми белыми глазами. Змей, состоявший из крупных чешуек, хищно завился в круг и кусал хвост огромными клыками. Федор слышал историю о прежнем владельце кабинета: мужчина бросил работу, бросил жену с двумя детьми, уехал жить в Нью-Йорк и там сошел с ума от одиночества. «Как же он мог бросить детей? – подумал Федор, в который раз обещаясь вызвать маляров и закрасить художество. – И поделом!»

Кто-то легонько постучал в дверь. Федор, оттянув обшлаг английской белой рубашки, глянул на дорогие часы. Тонкие стрелки показывали десять утра.

Заходила сверить график дня секретарь того мужчины, перешедшая по наследству к Федору. Сирена была сильно худой, сутулой девушкой тридцати лет, с выпирающим на спине позвоночником и маленькой грудью. В анкете ее значился один ребенок и жирный прочерк в графе «муж». Усталая от бытовых мучений, немного потерянная и непутевая, Сирена имела два насущных интереса: найти ребенку какого-нибудь отца и повысить себе зарплату. В лице Федора она видела решение обоих вопросов и потому первые дни взбивала черные волосы, выщипывала брови, лучисто улыбалась блестящими глазами и невинно наклонялась, открывая за блузкой маленькую грудь.

Видимо, она так настроилась на решение хотя бы одного вопроса, что когда Федор отказал в обоих, то расплакалась на его груди; впрочем, и это не помогло. После был период обоюдной ненависти, разговоры сквозь зубы, но, что бы ни творилось, девушка старалась быть добросовестным секретарем, а Федор – хорошим начальником, и вскоре они стали добрыми друзьями.

Заглядывали в кабинет младшие и старшие юристы, каждый со своим подходом к делу и начальству. Кто-то, ленясь самостоятельно разобраться в деле, пытался получить мнение Федора, кто-то, заходя с незначительным вопросом, хотел лишний раз подтвердить свою лояльность, кто-то просто клал на стол готовый документ. Первых Федор отправлял думать, вторых – работать, а сам принимался разбирать горы исков, ходатайств, заявлений, жалоб и писем. Он курировал судебно-арбитражную практику, должен был много читать, встречаться с клиентами, ездить на важные процессы и контролировать тысячи прочих вопросов.