Воспоминания о плене

Брест

Госпиталь Брест-Полигон находился за колючей проволокой. Это был первый настоящий лагерь военнопленных, куда я попал.

Я был совершенно разбит и измучен дорогой. Всё тело болело и ныло, словно меня весь день били палками. Я заснул сразу же, как получил место.

24-е июля. Весь вчерашний день прошел в размещении и перемещении. Калашников послал записку жене.

Сегодня ему принесли передачу. Он очень жалел, что сам не может ходить. С утра у нас сегодня проводят регистрацию раненых и разбивают их по палатам и корпусам. Я получил № 1899. После обеда меня перевели на второй этаж в маленькую комнату, где, кроме меня, еще четверо. У нас у всех отдельные койки. Кормят тут пока еще сравнительно неплохо, но хлеба дают значительно меньше. Был врач, бегло познакомился с нами, показал нам своего помощника военфельдшера Б., очень простого и симпатичного человека. Завтра должны быть перевязки.

25-е июля. Был на перевязке. Врач решил лечить меня открытым методом, но для этого надо сделать чехол над постелью. Б. сегодня вечером где-то достал два больших куска тюля, а его жена сшила из них чехол. Б. собственноручно сделал каркас из медной проволоки. Для удобства меня положили просто на полу, на матраце. Теперь надо мной возвышался чехол. Я был словно в клетке. Все повязки с меня сняли, остались только на руке и на ноге, так как раны еще окончательно не зажили. Колпак сделан для предохранения открытой раныот мух. Сегодня чувствую себя после обеда очень плохо: трясет и болит голова. Температура около 40°. Малярия. Совершенно пропал аппетит. Спрашивал врача, сколько времени мне придется с ожогом лежать на койке.

Врач говорит, что две-три недели. Но я сам понимаю, что так скоро быть не может, так как ожог очень сильный и захватил большую поверхность. Но, однако, питаю в душе тайную надежду, что, может быть, врач говорит правду. Встану… Тогда… Тогда, возможно, увижу вновь свободу.

28- е июля. Ото дня ко дню чувствую себя слабее, виновата во всем малярия. Сегодня врач сказал, чтобы на перевязку я попробовал прийти сам. Встал, попробовал идти, дошел до коридора и больше ничего не помню. Пришел в себя уже в перевязочной на столе. Сегодня сняли повязку с ноги: рана уже совершенно затянулась. Завтра будут производить переформирование госпиталя. В 5-м корпусе, где я нахожусь, будет карантин для пребывающих вновь. Меня должны перевести в 1-й корпус.

29- е июля. Целый день переносят раненых из одного корпуса в другой. К вечеру меня тоже переводят. Переночевать приходится на полу: еще не распределены места.

30-е июля. Попадаю в 4-ю палату 1-го отделения. Рядом со мной лежит студент МГУ Леонид К. Быстро сходимся с ним. У него довольно много русских книг. Санитар нашей палаты ленинградец-летчик, веселый и общительный парень, Василий Ш. Снова появилась возможность беседовать на различные литературные и политические темы. Леонид хорошо в этих вопросах разбирается: он учится или уже окончил истфак МГУ. Находим с ним несколько общих знакомых. Леонид в несколько лучшем положении, чем я: он имеет возможность ходить. Рана на его в левом плече почти зажила. Он выполняет кое-какую регистраторскую работу в корпусе. Получил от него несколько книг: «Адам нового мира» Линдсея, «Дом привидений» Гайдара, рассказы Сергеева-Ценского, «Анну Каренину» Л. Толстого и снова «Наполеона» Тарле (с удовольствием перечитал еще раз). Прочитал еще несколько книг без названий, так как не было начала. Леонид почти каждый день приносит свежие немецкие газеты – фронтовые «Stoßtrupp», «Kampfblatt Völkischer Beibachter», «Schlesische Zeitung», «Münchener neueste Nachrichten» и др.

Немцы во весь голос кричат о своих, якобы решающих, победах. Волна хвастливости залила немецкую прессу. С болью в душе следишь за сообщениями о взятии наших городов. Перед глазами встает картина пожаров, зверств и насилий в наших городах и селах. Ведь мы, находящиеся в плену у немцев, знаем лучше других, на что этот народ способен. Некоторые из нас начинают колебаться, высказывают свое сомнение в благополучном для нас исходе дела. Стараемся с Леонидом убедить их, что удачи немцев только временны, что нам нужен определенный период для того, чтобы оправиться от неожиданности удара и накопить силы. Приводим примеры из нашей истории, когда русский народ терпел временные неудачи, когда были предательства и измены, но всё равно всегда выходил победителем. Все удачи немцев будут продолжаться до того момента, пока русский народ не поймет грозящей ему опасности и единой мощной грудью не встанет на защиту своей родины. Тогда… тогда придет конец немецким успехам, немецким планам и… конец их существованию.

Говорим, что фашисты хвастались: «За две недели Москва. За три недели Россия на коленях», а прошло почти три месяца, а они еще далеко от Москвы и потерпели уже несколько серьезных ударов: на Березине, под Смоленском и Вязьмой. В тылу же у них сотни и тысячи русских патриотов ведут с ними ожесточенную партизанскую борьбу. Москвы им не видать!

Но голод и повышающаяся смертность делают свое дело.

Люди теряют уверенность в себе и в будущем, слабеют и опускаются. Этим явлениям словами и убеждениями воспрепятствовать невозможно. Стараешьея поддерживать в себе и в других хотя бы слабый огонек надежды. Меня выручает в этом огромный запас оптимизма и вера в силу нашей родины.

Дни текут за днями, похожие один на другой как две капли воды. Люди всё больше слабеют, превращаются в живые скелеты. Те, которые раньше могли ходить, теперь вынуждены лежать, так как уже нет сил ходить.

Приходили несколько товарищей из моего полка: Михаил Кузнецов и Дм. Волков. Здесь он работает переводчиком на кухне и почему-то называется Николаем. Он рассказывает мне о судьбе нашего второго дивизиона. Леонид ушел работать регистратором. Иногда заглядывает к нам. Сошелся на почве шахмат и шашек с техником-строителем из Горького М. П. Тихомировым. Он имел 1-ю категорию. Очень часто играем с ним в шахматы, с переменным успехом, но преимущество всегда на его стороне.

Весь август прошел незаметно. Вместо Василия Ш. санитаром у нас работал уже харьковчанин старшина-пилот Петр Галагура.

Проходил сентябрь, узнали об осаде и падении Киева. Немцы своими полчищами всё глубже врывались в сердце России и Украины.

От создавшегося тяжелого положения на фронте для нас вдвое тяжелее переносить плен. Мучают уколы совести, что лежишь здесь, по эту сторону фронта, хотя и раненый, но бездейственный и никому не нужный. А так… Там люди отдают последнее, проливают кровь, сражаясь за счастье своей родины. Иногда хотелось умереть. Но это слабость – просто уйти из жизни. Надо бороться, постараться преодолеть все трудности. Победа должна быть за нами. Тогда ты, имея только желание, сможешь загладить и исправить всё то, что произошло.

На место Леонида положили мл. лейтенанта Парфенова Н. А., высокого худого человека с очень неприятным хищным лицом. Во всех его поступках и словах проскальзывает хищная и подлая натура. Однажды он просунул мне под чехол свернутую бумажку и таинственно сказал: «Переведи на немецкий».

Я не подумав перевел. Записка была написана корявым почерком и очень безграмотно: «Г-н комендант, прошу Вас предоставить мне возможность свидания с Вами. Я имею кое- что Вам сообщить».

Прошло два или три дня. Он снова сует мне свернутую бумажку. Я прочитал. Так же безграмотно, как и первая, было написано:

«Г-н комендант, я вторично прошу Вас о свидании и об оказании мне помощи. Я – немецкий шпион. Работал по выполнению задания коменданта Картуз-Березы, я был в том районе ошибочно ранен немецкими солдатами. Прошу у Вас свидания, оказания мне помощи и улучшения питания».

Я отказался переводить. Парфенов стал уговаривать меня, говоря, что он вовсе не шпион, а это только тактический шаг, чтобы получить возможность хорошо питаться. Обещал делиться со мной, если ему этот трюк удастся. Я категорически отказался и перестал с ним разговаривать. Он тоже замолчал и злобно посматривал на меня.

Эпидемия дизентерии принимает всё более широкие размеры. С полмесяца назад появились первые случаи дизентерии, и теперь ежедневно умирают сотни людей.

В госпитале нет бани. Завшивленность возрастает ото дня ко дню. Вшей завезли к нам из прифронтовых лазаретов в Житомире и в Шепетовке.

У Парфенова в гипсе на ноге появились вши; они кишат целыми роями. На мое счастье, он лежит через проход от меня. Вшей у себя я еще не находил, но зато в складках тюля образовались громадные гнёзда клопов. Я в течение двух дней охотился на них и почти полностью добил врага.

В наш госпиталь прибыла группа военнопленных женщин: врачей, фельдшеров и санитарок. Их распределили по корпусам. В палатках стало как-то чище и светлее.

В нашу палату попали две Нади: одна – врач Надежда Васильевна Шумская из Винницы, другая – санитарка, попросту Надя. Ни отчества, ни фамилии, ни откуда она, мы не знали.

Шумская за несколько дней сумела завоевать себе авторитет и любовь среди раненых. Надя же была несколько легкомысленна и недобросовестно относилась к своей работе. Раненые были недовольны.

Несколько раз были различные немецкие комиссии. Осматривали раненых. Особенно заинтересовались раненым К. (у него оторвана была нижняя челюсть, и доктор Семин сделал ему совершенно новую) и мной, так как я лежал ничком, как зверь в клетке, и больше чем на половине спины было обожженное мясо. Голова, лицо и руки тоже носили следы ожогов.

1-е октября. В последний раз были у нас брестские жители с передачами. Теперь это строжайше запрещено. До этого мы имели возможность получать один или два раза в неделю какие-нибудь фрукты или овощи и лишний кусочек хлеба. Все передачи равномерно распределялись между ранеными.

Немцы отняли у нас уже последнее – заботу наших соотечественников, которые имели сами немного, но старались поделиться со своими ранеными, хотя зачастую вовсе не знали их.

В госпитале возрастали завшивленность и смертность. Свирепствовала дизентерия. Врачи начали опасаться вспышки тифа. Положение становилось всё более серьезным и безвыходным. Медикаментов было мало. Запасы, захваченные немцами в наших складах, иссякали. Своих медикаментов немцы давали мало. Перевязочный материал был в основном бумажным.

Ходячие раненые по ночам лазали по мусорным кучам, ели лишайники, выброшенное мясо и другие отбросы, увеличивая тем число желудочных заболеваний. Приостановить это не было никакой возможности.

Немцы всё гуще и гуще опутывали госпиталь проволокой. Ходить на работы из госпиталя перестали, боясь занести тиф: в других лагерях он начал уже свирепствовать.

В нашей палате появились свежие раненые. Они рассказывают о тех боях, в которых им приходилось участвовать. Сначала не понимаешь значения некоторых употребляемых ими слов: «Катюша», «Кукурузник» и другие.

Узнали, что «Катюша» – новое оружие конструктора Костикова (если не перепутали). А «Кукурузник» – это известный всем самолет У-2. Мы очень удивлены, что наша авиация не показывается. Один из раненых рассказывает об «Уменьской яме». Ужасы, которые он изобразил в своем рассказе, значительно превосходят всё до сих пор мною слышанное о лагерях в Бяло-Подляске и в Бресте на аэродроме.

Всё чаще в рассказах раненых слышится имя Жукова. Мы знаем его только по боям на Халхин-Голе. Раненые рассказывают, что, несмотря на все неудачи на фронте, народ еще теснее сплотился вокруг Правительства, что в тылу идет гигантская героическая работа по созданию новых заводов для обеспечения фронта, что доверие народа к Правительству за период этих невзгод только окрепло. Это внушает нам новые надежды. Значит, недолог тот час, когда народ сумеет остановить немцев, разбить их наголову, выгнать со своей территории и прекратить существование фашистского строя.

Находясь далеко, за сотни километров от своих, мы даже по этим, зачастую несвязанным рассказам, чувствуем, какая великая сила пробуждается в нашем народе. Чувствуем, на какие трудности и самопожертвования идут наши отцы, матери, жёны, братья и сёстры. По рассказам об отдельных бойцах, командирах Красной Армии и партизанах видно, что героизм русского народа, известный испокон веков, не пропал – нет, вырос с порой тысячекратной силой. Но в такие минуты, когда слушаешь рассказы о наших новых героях и героинях, сердце охватывает глубокая тоска по родине, хочется быть там вместе со всеми, сражаться за ее независимость. После таких порывов чувствуешь себя еще обездоленней и несчастней. Возможно, там тебя считают изменником и предателем. В такие мгновения не хочешь спать, и ночь тянется жуткая, длинная, прерываемая только стонами раненых и хрипом умирающих.

Все мои близкие товарищи постепенно устроились на работу (в лагере). Это немного облегчает существование: немного больше хлеба, немного больше супа.

Я принимаю твердое решение во что бы то ни стало вырваться из моей клетки и устроиться работать. Начинаю хлопотать через Леонида. Упрашиваю Шумскую и старшего врача, чтобы они мне разрешили встать с койки. Прошу начать мне делать снова повязки, так как рана на спине еще не закрылась, а процесс заживания будет длиться еще многие месяцы. Я говорю Шумской прямо: «Лежать дальше – это смерть. Пойти работать – это шанс остаться жить».

25-е. Вчера получил наконец разрешение работать. Сегодня мне сделают перевязку, и смогу ходить.

11 часов. Вернулся только что из перевязочной. Принимаюсь за разборку моей клетки. Сильно устал и ложусь на койку. Меня ничто теперь не стесняет: вся палата перед моим взором. Я чувствую, что я в своей клетке немного одичал, так как иногда даже забываю необходимые мне слова.

Помогаю Леониду в составлении списков (пишу медленно, чтобы было четко и аккуратно написано, правая рука почти не работает). Он мне приносит взамен кое-что поесть. Иногда это кусочек хлеба, иногда это немного супа. Всё же легче.

Близится 7-е ноября. С нетерпением ждем его. Надеемся, что наши отметят этот день каким-нибудь мощным ударом по немцам.

5-е. Вчера был в штабе лазарета у Федюнина. Он тоже москвич. Он мне сказал, что 7-го могу приступить к работе в 5-м корпусе в качестве переводчика.

Сегодня был у старшего врача корпуса Степана Михайловича Жиглинского (он из Смоленска). Жиглинский произвел на меня приятное впечатление, ему я, видимо, тоже понравился. Познакомился с Петром Федоровичем Ушаковым. Добродушный здоровенный мужчина, но строгий на службе. Большой любитель шахмат, кандидат в мастера. Кажется, тоже смоленский. Знакомлюсь с другими врачами: Забелиным, Хмыровым, Потапенко. Начхоз полковник Н. и его заместитель мне не понравились с первого взгляда.

Появились новые надежды. Жизнь приняла новый, хотя и незначительный смысл. Появилась возможность дальше бороться за свое существование.

7-е ноября. Праздничное настроение, несмотря на всю окружающую обстановку. Пришел Мих. Кузнецов, чтобы поздравить с праздником и отвести на кухню к «Николаю» Волкову. Собираюсь, беру большую банку литров на 20 из-под смальца. Идем.

Волков неуверенно улыбается, когда я ему протягиваю руку и поздравляю с праздником. Он чувствует себя неловко и как-то виновато, Кузнецов проталкивает меня к котлу (я тут в первый раз, а он знает все ходы и выходы). Подталкивает меня и говорит: «На команду из шести человек – уборщики двора». Мне наливают полбанки. С трудом, отдыхая через каждые 50–60 метров, но довольный возвращаюсь в палату. Себе оставляю плоский котелок супа и несколько довольно больших кусков конины. Остальное делю между товарищами по палате.

После обеда за мной приходит фельдшер из 5-го корпуса. Я собираю вещи, прощаюсь с товарищами (в том числе с Володей Фурсовым) и врачами. Жалко расставаться с людьми, с которыми жил долгие и тяжелые месяцы. Начинается иная жизнь.

5-й корпус

Я переведен пока еще на положении больного, так как начхоз не удовлетворен присланной из штаба запиской. По распоряжению Жиглинского меня положили в офицерскую палату. Там лежат два майора, один капитан и военный врач Ростамишвили.

Вечером у меня сильный приступ рвоты.

8-е ноября. Сегодня весь день прошел более или менее нормально. В персонал меня еще не провели, так как начхоз отговаривается тем, что такой должности – переводчик – в корпусе не имеется. Через Жиглинского посылаю запрос в штаб. Вечером снова рвота. Посоветовался со Степаном Михайловичем. Он говорит, что, по всей вероятности, я чего-нибудь переел – теперь голодная рвота. Нужно и без того скудную пищу принимать маленькими порциями и растягивать на несколько раз. Пробую последовать совету Жиглинского, но к вечеру снова рвота.

В душе ругаю себя за проявленную невыдержанность. Было очень неблагоразумно и рискованно после продолжительной голодовки съесть больше полкило конины. На несколько дней выхожу из строя.

10-е ноября. В госпитале вспыхнул тиф. На госпиталь и, в особенности на наш корпус, наложили карантин. Немцы ушли из госпиталя. В моей работе как переводчика не было уже надобности. Жиглинский настаивал в штабе на утверждении меня в должности санитара.

15-го ноября пришло из штаба утверждение. Меня переводят в комнату санитаров. Это дает право на получение добавочного пайка. Получаю должность уборщика в комнатах врачей. Они живут на втором этаже и занимают шесть комнат. К этому относилась уборная, которая беспрерывно текла.

Сама по себе эта работа не представляет трудностей. Но для меня, уже сильно ослабшего, она была очень тяжела. Каждый раз, поднимаясь по лестнице на второй этаж, я был вынужден держаться обеими руками за перила и по нескольку раз отдыхать. Раненая правая рука затрудняла работу. Все движения были медленными. Здоровый человек такую медлительность мог бы объяснить только безграничной ленью. Очень часто из-за своей неловкости становилось обидно: ком подкатывался к горлу, на глазах показывались слёзы. Думалось: неужели я хуже других? Неужели я не могу делать так же быстро, как они? В такие минуты старался работать со здоровыми наравне, так как знал, что они считают меня маскировщиком и лентяем, выбивался из сил, очень быстро появлялась одышка, и должен был совсем прекращать работу.

Очки мои пропали еще в Кобрине. Когда я подметал, то часто на полу оставалась незамеченная мною пыль. И пол выглядел как не выметенный.

Полковник Новиков, начхоз корпуса, при каждой нашей встрече называл меня лентяем и маскировщиком. Он не хотел делать никаких скидок ни на близорукость, ни на ранение, ни на общую слабость. Ему было непонятно, как может быть человек настолько слаб, чтобы походить на сонную муху. Он часто грозил, что добьется от Жиглинского перевода меня в больные. Это означало почти гарантированную смерть. Чтобы Новиков ко мне меньше придирался, в тот момент, когда он проходил мимо, я из кожи вон лез, стараясь работать, как здоровые люди. Работа у врачей гарантировала жизнь, так как я зачастую получал от них то кусок хлеба, то немного супа в котелке. Суп для врачей в тот период был несравнимо лучше нашего. Я был вынужден держаться за эту работу обеими руками.

Тиф распространялся всё шире и шире. У нас в корпусе заболели несколько фельдшеров и врачей. Заболел и доктор Забелин, заболел и доктор Потапенко, очень боявшийся тифа и ограждавший себя всяческими способами от заразы.

В начале декабря и я попал в лапы тифа. Несколько дней до 7-го числа я еще крепился, но потом уже не мог выдерживать и слег. В ночь на восьмое наступил кризис. Температура была 41°. Утром меня отправили в тифозный барак. Снова больной. Конец работе, конец надежде остаться в живых.

Упадническое состояние продолжалось недолго: через два или три дня мой прирожденный оптимизм победил. Я стал уверять себя: «Несмотря ни на что ты должен выжить; борись и не падай духом: это основное». В дальнейшем тиф проходил у меня уже легко. И я стал выходить на улицу погулять.

От одного часового-хорвата мы получили подтверждение разгрома немцев под Москвой. Слухи об этом у нас ходили еще несколько раньше, но не было твердой уверенности. Эта весть вселила в наши сердца новые надежды. Мы говорили друг другу: «Теперь должно начаться, теперь немцы безудержно покатятся назад». С нетерпением мы ждали новых сообщений о победах нашей Красной Армии. Вздыхая, говорили друг другу: «Эх, как там теперь у нас в тылу, на фронте? Посмотреть бы хоть краем глаза – всё спокойнее было бы. Эх, самолет бы нам, пролететь бы над линией фронта, посмотреть, где она проходит».

Но дни проходили за днями, никаких сведений мы не получали. Многие пали духом, потеряли уверенность в нашей победе. Такие люди опускались всё ниже и ниже, теряли человеческое достоинство, становились предателями. Стало опасно особенно много высказываться о своих чувствах к родине и фашистам. Теперь разговаривали только с очень близкими друзьями.

Тиф свирепствовал вовсю. Умерли врач Потапенко, не без основания боявшийся тифа, и профессор Козловский, начальник госпиталя, его душа и всеобщий любимец.

Удалось узнать, что Леонид работает в штабе, а М. П. Тихомиров – регистратор 2-го корпуса. Очень доволен за них. У меня появилась надежда, что они меня смогут отсюда вытянуть и пристроить куда-нибудь на работу.

Приходил Михаил Кузнецов, сказал, что по настоянию товарищей Волков будет мне ежедневно через него, Кузнецова, передавать котелок с супом. Я был этим очень обрадован и тронут, просил передать товарищам мою глубокую благодарность за заботу обо мне. Еще один, очень большой шанс остаться в живых.

22-го декабря меня переводят в корпус для выздоравливающих. Там военнопленные не только нашего госпиталя, но также из лагеря и рабочих команд.

В этом бараке я впервые узнал о тех ужасах, которые творились в лагере, находившемся на территории Брестского аэродрома.

Я еще раньше слышал о лагерях в Бяло-Подляске, Белостоке, Минске, Умани, Шепетовке. Всюду одна и та же картина: невыносимый голод, издевательства, убийства, эпидемии. Всюду обращались во много-много раз хуже, чем со зверями, старались уничтожить как можно больше. У нас еще было относительно лучше.

К Рождеству получил от Кузнецова булку хлеба. За несколько минут мы втроем не оставили от нее ни рожек, ни ножек. Легче жить, когда чувствуешь, что даже в этой ужасной обстановке, где человек человеку волк, есть люди, помнящие и заботящиеся о тебе. Несмотря на поддержку товарищей, слабость почему-то еще увеличивается. Дошел уже до такого состояния, что с трудом могу залезать обратно на нары, приходится ложиться сначала животом, а потом вползать, затягивая поочередно ноги. Ходить могу только держась за стенки или опираясь на палку. Самое мучительное дело – оправляться. Когда сидишь на корточках, обязательно должен за что-нибудь держаться. А выпрямиться без упора нет абсолютно никакой возможности. Для этой цели я ношу всегда при себе палку.

Удалось достать очки: купил за три скрутки табаку. Табак дал мне товарищ, продавший свои болотные сапоги, так как кожаную обувь стали забирать и выдавать деревянные челноки – Holzschuhe.

Состояние стало улучшаться, стал понемногу выходить на улицу подышать свежим воздухом. Раза два видел Леонида, разговаривал с ним, просил устроить меня куда-либо, как только снимут карантин. Он обещал.