Факультет ненужных вещей

Глава первая

Копали археологи землю, копали-копали, да так ничего и не выкопали. А между тем кончался уже август: над прилавками и садами пронеслись быстрые косые дожди (в Алма-Ате в это время всегда дождит), и времени для работы оставалось самое-самое большее месяц.

А днем-то ведь все равно парило: большой белый титан экспедиции накалялся так, что до него не дотронешься. Идешь в гору, расплеснешь ведро, и лужа высохнет тут же, а земля так и останется сухой, глухой и седой. А однажды с одним из рабочих экспедиции приключился настоящий солнечный удар. Вот поднялся-то шум! Побежали в санчасть колхоза за носилками. Они стояли у стены, и когда Зыбин – начальник экспедиции Центрального музея Казахстана – наклонился над ними, то с серого брезента на него пахнуло йодоформом и карболкой. Он даже чуть не выронил ручку. Ведь вот: сад, ветер, запах трав и яблок, блеск и трепет листьев, на траве чуткие черные тени их, а тут больница и смерть.

Ну а потом все пошло очень быстро – больного прикрыли зеленым махрастым одеялом и стащили вниз. Все бестолково кричали: “Тише, тише! Ну чего вы его так? Это же больной!” – остановили под горой попутную пятитонку – в это время из домов отдыха все машины несутся порожняком, – осторожно вознесли носилки и поставили возле мотора – там трясет меньше, – и сейчас же два молодых землекопа, остро блеснув ботинками, вскочили и уселись по обе их стороны. Они уже успели где-то нагладиться, начиститься, вымыться и расчесаться. Ну а рабочий-то день, конечно, пропал. Все разбрелись по саду, кое-кто пошел к речке, и оттуда, из кустов, ударила гармошка и заорала девка. Орали здесь, как и на всех посиделках, – громко, визгливо, по-кошачьи.

– О, слышите, – с удовольствием сказал Корнилов, поднимая ослепшую, взмыленную голову. – Обрадовались! Вот работников-то мы с вами нашли, Георгий Николаевич, а? С ними как раз клад отыщем.

Их было двое. Начальник экспедиции Зыбин и археолог Корнилов. Они оба – он и Зыбин – с белыми литровыми жестянками из-под компота стояли над горным ледяным потоком (это и была речка Алма-Атинка) и окатывались с головы до ног.

– А, черт с ними, – сказал Зыбин. – Дня-то все равно уже нет.

– Да, конечно, черт, дня нет, – вяло согласился Корнилов и по плечи окунулся в поток. – Но ведь это что значит? – продолжал он, выныривая и отфыркиваясь. – Ведь это значит, что пока мы тряслись над этим Поликарповым, кто-то уже успел сгонять в правление к Потапову за гармошкой, а это, я вам скажу, две версты верных по горам. Я однажды посмотрел на часы, пока шел, – полчаса, верных две версты.

– А вы сегодня Потапова видели? – быстро спросил Зыбин.

– Видел. А как галдели, как они, черти, галдели. Один так ко мне прямо в палатку влетел. Я проявляю, так он, скот, нарочно все настежь! “Наш товарищ доходит, а вы тут разложили свои…” Товарищ у него, чёрта, видишь, доходит. Очень нужен ему товарищ! – И он опять ушел по плечи в поток.

Зыбин подождал, пока он вынырнет, отфырчится, отчертыхается, разлепит глаза, и сказал:

– Надоели мы им до чертиков, Володя. Устали они, разочаровались, изверились. (“Вот-вот, – согласился Корнилов, – вот-вот, они изверились, скоты!”) А помните, как было сначала? Жара, дождь, а они знай грызут и грызут холм. А теперь, когда два месяца прошло впустую, ни горшка, ни рожка, ну конечно… Ну хотя бы вы снова скотские кости откопали, что ли.

Корнилов стоял молча и зло, докрасна растирал ледяной водой живот, грудь и шею. Движения у него были широкие и сильные. Когда Зыбин ему сказал о скотских костях, он вдруг приостановился и спросил:

– А мне, пока я в городе был, никто не звонил?

– Да нет… – скучно начал Зыбин и вдруг всплеснул руками. – Ой, звонили, два раза даже звонили! Потапов приходил за вами. Какая-то женщина звонила. Я велел ей дать музейный телефон. Ничего? Она вас застала?

У Корнилова вдруг остро блеснули глаза.

– Женщина-то? – Он схватил с большого синего валуна мохнатое полотенце и стал им быстро, ловко и весело растирать, как будто пилить, спину. Был он невысокий, загорелый, мускулистый, чернявый и очень подвижный. У него всегда все ходило: руки, спина, мускулы, губы, глаза. “Артист, – подумал Зыбин, любуясь им. – Ох артист же! Это он в Сандунах так”.

– Ничего, ничего, дорогой Георгий Николаевич, – бодро воскликнул Корнилов. – И не только ничего, но даже и очень, очень хорошо. – Он скомкал полотенце и бросил его в Зыбина. – Собирайтесь-ка, натягивайте новые сотельные брюки и потопали. Директор, наверно, уж нас заждался.

Он всегда, когда был возбужден, говорил вот так: “сотельный”, “потопали” или даже “увидишь – закачаешься”.

– Директор? – Зыбин даже сел на валун (к этому бедламу еще и директор!). – Да разве он…

– Ну а как же, – весело и дружелюбно ответил Корнилов, с удовольствием рассматривая его полное белое лицо и светлые водянистые глаза, они даже как-то поглупели за секунду. – А как же, дорогой Георгий Николаевич? Он же вас любит, правда? Ну а если любит, то и сам приедет, и гостей привезет. Да каких гостей! Увидите – закачаетесь. Он так и сказал мне: “Ждите, я приеду”. Ну-ка пошли встречать.

Они взбирались по пологому холму через кустарник. На одном уступе Зыбин вдруг остановился и ласково сказал Корнилову:

– Володя, вы посмотрите-ка туда, вон-вон туда, на дорогу.

– А что?

– Да как старинная гравюра.

Уже смеркалось. Тонкий туман стелился по уступам, и все огненно-кровавое, голубое, темно-зеленое, фиолетовое и просто белое: круглые листы осинника, уже налившиеся винным багрянцем; частые незабудки на светлом болотистом лужке, черные сердитые тростинки; влажное, очень зеленое и тоже частое и чистое, как молодой лучок, поле (с одной стороны его покачивались ажурные белые зонтики, а с другой стороны стояли высокие строгие стебли иван-чая с острыми чуткими листьями и фиолетовым цветом) – все это, погруженное в вечер и туман, смирялось, тухло, стихало и становилось тонким, отдаленным и фантастическим.

– Как старинная гравюра под прокладкой, – повторил Зыбин.

– Да вы поглядите, где вы стоите, – вдруг сердито крикнул Корнилов, – вы же сотельные брюки испортили, ой, горе мое!

Зыбин залез в куст степной полыни, и она обмарала его желтой, плотно пристающей пылью.

– Да что руками, что вы все руками? – еще сердитее закричал Корнилов. – Только еще больше вотрете. Вот придем – надо будет взять сухую щетку и отдраить вас всего. Но только пусть она сама драит. Она, а не вы. А то ничего не выйдет. – Он смешливо покачал головой. – Вот комиссия, создатель. Приедут, посмотрят. Рабочие водку глушат. Одного так уж даже замертво увезли. Научный состав навеселе, а руководитель сидит без штанов в шалаше. Красотища! А научные результаты-то, а?

– А ваши косточки, Володя, – ласково сказал Зыбин. – Ваши рожки да ножки. Вот мы их и предъявим. Ведь вы их еще не зарыли?

Корнилов загадочно посмотрел на него.

– А что мне их зарывать, – сказал он. – Что их зарывать, если…

А история с костями была такая. Когда после первых робких успехов экспедиции началась полоса сплошных неудач, Корнилов по каким-то понятным одному ему приметам вдруг решил, что место, где они копают, конечно, безнадежное, но вот если приняться за небольшой пологий холмик на яблочной просеке…

– Да ведь это же погребение, – убеждал он Зыбина, – очень богатое, вероятно, даже конное погребение. Обязательно надо попробовать. Ну обязательно.

Копали долго и безнадежно. Меняли места, изрыли весь участок и под конец докопались. Отрыли преогромную ямину, полную костей. Видимо, сюда свалили остатки какого-то богатырского пиршества – персон эдак на тысячу. Коровы, овцы, козы, лошади, свиньи! – в общем, такой груды мослаков, пожалуй, еще никто никогда не видал. Ну что ж! Отрыли и зарыли, что еще делать с костями? Но по колхозу уж пополз слушок, что ученые раскопали сапное кладбище. Что тут только поднялось! Сначала взбунтовался колхоз, затем забеспокоились дамы из дома отдыха СНК, за домом отдыха СНК зазвонил и загудел во все аппараты Наркомздрав.

На место раскопок прилетела стремительная комиссия эпидемуправления с молодыми сотрудниками в пенсне террористического вида и с ящиками с крестами, колбами, пробирками. Яму снова раскопали, обвели канатами и поставили мрачного человека с кобурой. А пока шел суд да разбор, двум парням-землекопам где-то на вечеринке просадили головы. “Сап разводите, проклятые! Вот ваш прораб нам попадется! Всем головы поотмотаем!” Головы, правда, никому не отмотали, и комиссия уехала, составив даже акт, что кости по давности времени опасности не представляют, но все равно все могло бы обернуться очень плохо, если бы не бригадир Потапов. Он – умница! – притащил на заре два ведра карболки и залил яму. Вонь, конечно, поднялась страшенная, но она сразу всех и успокоила. Несло двадцатым годом, вокзалом, бараком, сборным пунктом, пропускной камерой – то есть чем-то сугубо житейским, во всяком случае сап, вылезший из тысячелетней могилы, так не пахнет.

Директор узнал об этой истории только через месяц, когда вернулся из срочной столичной командировки. Он вызвал Зыбина и хмуро сказал (а глаза все-таки смеялись):

– Ну то, что вы казенные деньги без меня в землю зарыли, это черт с вами – “наука умеет много гитик”, а что такое гитика, никто не знает, значит, и спросу нет. Ну а если вам колхозники ваши ученые головы посшибают, тогда что? Я за вас, дураков, не ответчик!

Так и стояла яма посередине сада, пахла двадцатыми годами, и, проходя мимо нее, все плевались и поминали ученых.

…Корнилов загадочно посмотрел на Зыбина.

– А что мне их зарывать? – сказал он. – Что их зарывать, если их сегодня же увезут в город?

– Это зачем же? – остановился Зыбин. – На студень, что ли?

– А затем, – ответил Корнилов с великолепной легкостью, – затем, дорогой, что Ветзооинститут у нас покупает костный материал. Так вот, завтра приедет директор с профессором Дубровским, он осмотрит все, заактирует, а затем переведет нам бобики в размере затрат. Но это завтра-завтра, не сегодня, как ленивцы говорят. Это я вам так, для страха сказал, что сегодня.

Зыбин засмеялся.

– Не проходит, Володя. Фамилия подвела. Вам бы выбрать другого кого-нибудь. Профессор Дубровский месяц как арестован.

– Да это не тот, голуба моя, – ласково пропел Корнилов. – Тот историк, голуба, а это – ветеринар.

Зыбин посмотрел на Корнилова, хотел сказать что-то язвительное и вдруг осекся. Он вспомнил, что и правда Дубровских два и один из них, старший, как раз в Ветзооинституте ведает кафедрой зоологии.

– Нет, правда? – спросил он робко (коленки у него были желтые-прежелтые).

– Святая истина, – проникновенно ответил Корнилов. – Мы продали костный материал чистопородных линий скота третьего-четвертого веков. Еще не верите! Знаете что тогда? У Потапова висит натуральный Никола Мирликийский. Идемте – приложусь. Там и водка есть. Пойдемте.

Зыбин наклонился и стал резкими боковыми ударами ладоней отряхивать коленки. Корнилов стоял над ним и смотрел. Брюки Зыбина его больше не трогали.

– Вы гений, – решительно сказал наконец Зыбин, поднимая голову от своих теперь уже безнадежно замаранных темно-оливковых коленок. – Второй Остап Бендер. Выдумать такое… нет, точно гений!

– Не я, – скромно ответил Корнилов. – Я гений, я Остап Бендер, но мне принадлежит только общая идея, а воплощение ее… – он загадочно помолчал. – Завтра вы сами увидите это воплощение. О, там бьют уже в рельсу. Каша готова! Идемте к Потапову. Я сказал, жди, притащу твоего ученого!

Комиссия нагрянула к концу следующего дня в двух машинах. В первой, трескучей, помятой, но известной всему городу “ЭМ-1” ехали директор и дед-столяр. Черт знает зачем везли сюда деда. Но он сидел, гордо курил и озирал окрестность. И по ту сторону, и по эту. Вид у него был трезвее трезвого.

“Орел”, – подумал Зыбин.

Третьей в машине сидела высокая, очень красивая, похожая на индуску девушка с чистым, продолговатым, матовым лицом и черными блестящими волосами. Клара Файзулаевна, завотделом хранения. Она смотрела поверх машины и думала что-то совсем свое. А за “эмкой” шла еще машина – длинная, худая, желтая, стремительная, как гончая или борзая (в машинных марках Зыбин совсем не разбирался). В ней были только двое: высокий тощий старик в чесучовом костюме и полный немчик, белобрысый, нежно-веснушчатый, очкастый, в пробковом шлеме и с фотоаппаратом через плечо. Он и вел машину.

Музейная машина доехала до бугра, урча, взобралась на него и остановилась, покачиваясь и порыкивая. Дед и директор соскочили. Клара осталась. Директор что-то спросил ее или сказал ей что-то (ткнул пальцем в палатки и фыркнул), но она в ответ только дернула плечиком. Оба археолога смотрели на них с вершины другого холма. Вокруг – кто с киркой, кто с лопатой – стояли рабочие. Сейчас раскапывали именно этот холм. Только теперь предполагалось, что это не цитадель, а могила вождя – курган.

– И опять полдня летят! И самые продуктивные, по холодку, – вздохнул Зыбин, смотря на дорогу. – Ну что ж, Володя, идите встречайте, а я пока сбегаю в лавочку. Раз уж деда привезли, без этого не обойдешься. – И он побежал вниз.

Корнилов секунду смотрел ему вслед, соображая, а потом крикнул:

– Но берите только водку! Шампанское есть, стоит в заводи!

– А это как же? – удивился Зыбин, останавливаясь.

– А вот так же, – отрезал Корнилов и покатился вниз.

Зыбин постоял, подумал, пожал плечами.

– С чего ж это он шампанского? – спросил он недоуменно. – Вечно чего-то он…

– А подвела, – радостно объяснил ему парень, что стоял рядом, – не приехала. Вот он и продал вам свои заготовки!

– Кто? Да ну, глупости! – резко отмахнулся Зыбин и пошел было вниз, но тут другой рабочий, Митрич, пожилой, степенный, которого бригадир Потапов втер в экспедицию (толку от него колхозу все равно было чуть), авторитетно подтвердил:

– Нет, приезжала, приезжала. Он с ней из города приехал. Машину там около реки оставили – она сама ее вела – и сразу оба к яме. Он: “Стойте, я вам покажу – вот, вот и вот!” – взял ее зонтик да ка-а-ак начал шуровать, она сразу и нос в платок: “Не надо, не надо, я и так вас поняла”.

Все засмеялись. “А ведь не любят они Корнилова”, – подумал Зыбин и сам не различил, приятно это ему или нет, во всяком случае в эту минуту он понял, что Корнилова можно и не любить.

– Ну а потом что? – спросил он.

– А потом они ко мне пришли: “Митрич, принимай гостей”. Жена им яиченку с луком сварганила, а меня за коньяком послали. Я обратно шел, три яблока ей самых-самых, ну что ни на есть самых крупных сорвал, она даже перепугалась: “Ой, ой, какие, разве такие бывают?”

Зыбин взглянул на рабочих. Они слушали и ухмылялись.

– Да кто же она такая? – спросил Зыбин ошарашенно. – Откуда?

– Вот откуда она! – с удовольствием сказал Митрич. – Откуда – не знаю! Я ведь не прислушивался. Только я вот что понял. Она вроде где-то с вами встречалась. Или вы отдыхали вместе, или куда ездили.

– Я? Нет! – сказал Зыбин. – Этого не может быть.

– Нет, точно, точно, она вас знает, очень она интересовалась! Говорит: “Он меня теперь не узнает”. А он говорит: “Узнает”. Потом он сбегал, какие-то ей два черепа принес, козьи, что ли. Скатерть чистая, так он их прямо на нее! Жена ее потом в золе стирала. Потом они на речку вместе пошли… – Он помолчал и добавил: – Руки мыть!

Все дружно заржали.

– Ну ладно, Митрич, пошли, ты мне поможешь! Пока они там будут…

– А красивая, – сказал Митрич, идя за ним. – Полная! Волос желтый, лет двадцать пять, не больше! Прическа! Цепка! Часики!

Тучи разошлись, проглянуло солнце, и сразу стало очень жарко. Вообще лето было сухим. Дожди прошли только недавно – редкие, косые, мелкие дожди. Такие, если они пролетят где-нибудь около Москвы или Рязани, называются грибными. Но тут истомленная жаром земля принимала их жадно, раскрыто, всеми холмами и ложбинами предгорий, всеми гектарами бурых кашек и белых колокольчиков, пожухлыми листьями кустарников. Белые парашютики плавали в воздухе – отцвели одуванчики. Нежизненные нежные голубые цикории на высоких, узловатых, крепких и прямых, как веревки, стеблях выгорали и становились розовато-фарфоровыми, белыми, серыми, бесцветными. Зной дрожал, как жар над самоваром. Но вовсю заливались кузнечики. В непогодь они притихали, а в солнце выбирали самые что ни на есть сухие, сожженные откосы, и все сотрясалось тогда от их стрекота, он был так убийственно ровен, что Зыбину казалось – не просто тишина, а мертвое безмолвие окружало его все эти месяцы. Но сейчас все вокруг было опять полно осколков – мелких, остро ранящих. Трава пела, стонала, стрекотала. Зыбин различал даже отдельные голоса. Кто-то отчетливо и жалобно просил: приди, приди, приди… А там, выслушав его до конца, отвечали отчетливо и сердито: нет, нет, нет! Проходя мимо зонтика, Зыбин увидел ее – зеленую, большеглазую, словно выкроенную из зелено-белого серебристого листа кукурузы кобылку. “Она? – подумал он. – Но ведь саранча не стрекочет, кажется…”

Директор с профессором Дубровским стояли посреди поляны. И Клара тоже стояла с ними.

– “Орошай вином желудок. Совершили круг созвездья. Тихо нежная цикада, притаясь, от жара стонет”, – сказал Зыбин, подходя, и стиснул Кларе руку. – Стихотворение Алкея, перевод Вересаева, собрание сочинений, том девятый. Здравствуйте, товарищи!

– Нет, с вином мы, похоже, подождем, – жизнерадостно ответил директор, – мы пока с тобой и на квас не заработали. Значит, и орошать желудок нам вроде бы не с чего. Ну, здравствуй, здравствуй, хранитель! Вот за костями к тебе приехали.

Он говорил и смотрел ему в лицо добрыми, смешливыми глазами.

– Но мы-то с вами, пожалуй, заработали, – сказала тихо Клара директору.

– Но мы-то с вами, – махнул рукой директор, – мы-то с вами, известно, – золото! Мы люди деловые, точные, с нами шутки плохи. Так. – Он обернулся к профессору. – Вот представляю – Георгий Николаевич Зыбин. Читали, наверно, его статью в “Казахстанской правде” про библиотеку. Такой скандал там наделал! А по-нашему – хранитель древности. Руководитель всех работ. А это, хранитель, Николай Федорович Дубровский, наш покупатель из Ветзоо. Ну что – уступим ему твои мослы или нет?

“Володя гений”, – подумал Зыбин, но сказал:

– Да что уступать-то? Ведь их карболкой залили. К ним и не подойдешь.

– А неважно! А совсем неважно, – энергично запел седой профессор, похожий на пастора. – Мы, дорогой коллега, их и отмочим, и отмоем. И знаете какие у нас получатся препараты! Ваша неудача для нас превеликое счастье. Такого количества костного материала чистопородных линий скота для Средней Азии начала эры нет нигде! А для Артура Германовича, – он кивнул головой в сторону ямы, – это же самый настоящий клад! Он же лошадник! Сейчас как раз пишет кандидатскую об истории киргизца и его отношении к лошади Пржевальского. Вот смотрите. – Он махнул рукой через поляну. – Видите?

Зыбин посмотрел и улыбнулся. Немчик – так он сразу окрестил его – засучил брюки и полез в яму. За ним прыгнул и Корнилов.

– И наш дурак тоже туда, – осердился директор и закричал: – Владимир Михайлович, будешь копаться в этой гадости, сейчас пошлю к титану руки отпаривать! На них, может, верно сто пудов допотопного сифилиса!

Профессор засмеялся и положил руку на плечо директора.

– Да нет, не может быть! – сказал он задумчиво. – Никак не может быть, дорогой Степан Митрофанович. Вы сами говорите, полторы тысячи лет. Какой уж тут!.. – Он вдруг элегантно, чисто по-профессорски подхватил директора под руку. – Пойдемте-ка лучше посмотрим их…

…Кости лежали сплошным навалом. Сверху они были черные от карболки, но когда их ворошили, они становились белыми, желтыми, кремовыми. Видимо, сперва их долго – столетия, может быть, – обдувало ветром, мыло дождем, засыпало снегом – и вот они сделались сухими, легкими и звонкими. А в общем, в яме под тросточкой вскипало что-то похожее на груду разноцветных кружев – румяный ассистент сидел над ямой и вертел в руках лошадиный череп.

– “Терем-теремок”! – тихонько позвал его Корнилов.

– Обратите внимание, – вдруг поднял голову ассистент, – и затылок цел. И вот, смотрите-ка… – И он сунул в руки профессора лошадиный череп.

Тот взял его, повертел так и сяк и осторожно положил на землю.

– Да, – сказал он, отряхивая щелчком кончики пальцев, – все это очень, очень! Знакомьтесь, пожалуйста. Это хозяин, Георгий Николаевич Зыбин. А это… – И он назвал имя и отчество ассистента.

Артур Германович улыбнулся и встал.

– Здравствуйте, – сказал он. – Извините, руки не подаю. Грязные. У меня для вас письмо от Полины Юрьевны. Только оно там, в машине, в портфеле. Я сейчас, если позволите…

Он с сожалением поглядел на лошадиный череп, встал и пошел. И Зыбин тоже пошел за ним. Он был так ошеломлен, что даже ничего не спросил.

“Боже мой, боже мой, – восклицало в нем что-то. – Боже ты мой, боже”.

Письмо было в конверте узком и тонком, и Зыбин мгновенно вспомнил руку Лины в перчатке.

Дорогой Георгий Николаевич, две недели я уже здесь. Ищу, ищу вас и все не могу найти. Еще в Москве узнала, что вы работаете в музее, но когда зашла туда, ваша очаровательная сотрудница ничего, кроме того, что вы где-то в экспедиции, объяснить мне не смогла. Но есть Бог! Я встретилась с Владимиром Михайловичем. Он мне все и рассказал. Найдите же меня, пожалуйста. Вам это будет, наверное, куда легче, чем мне. У меня в номере есть телефон. Узнаете по справочной. Гостиница «Алма-Ата», № 42. Недели две я еще буду сидеть в нем. Мечтаю выбраться к вам в горы. Я была, правда, там раз с Владимиром Михайловичем, но без вас. Впрочем, может быть, это и хорошо, что без вас. Теперь я имею совершенно точное представление о том, где и как вы живете, а то вы бы совсем меня заговорили. Но знаете, что меня поразило насмерть? Горы! Как и море в том 35-м. Впрочем, вы, может быть, все уже и забыли. А я помню.

Жду ответа, как соловей лета.

Ваша Лина.

P.S. А, верно, помните море? То есть – море, Анапинский музей, краб под кроватью и все остальное. Вот были-то времена, Георгий Николаевич! Подумать страшно! Так звоните же, пожалуйста. Еще раз ваша Лина.

Он сунул письмо в карман.

– Полина Юрьевна вас очень хотела видеть, – почтительно сказал Артур Германович. – Она даже собиралась поехать с нами, мы ее даже специально еще полчаса прождали, но, видимо, что-то там не вышло.

– Вот как? – сказал Зыбин, плохо понимая, что он говорит. – Значит, что… это… – Он не знал, что сказать и о чем спросить.

– Тут вот как все получилось, – солидно объяснил ассистент. – Владимир Михайлович привез в институт эти кости с просьбой определить и дать заключение.