Перекрёстки судьбы. Сны и знамения. Он меня больше не любит

Ну, месяц прошёл, другой, август наступил. Опять я в доме одна осталась. Ночью проснулась от грохота и вспышек, как в тот раз. Но грохот совсем другой. Как будто снаряды рвутся, как будто бомбят, причём совсем рядом. Война, думаю, что ли началась? Лежу дальше, соображаю. За окнами никаких зарниц – значит, не гроза, но свет откуда-то заревом. Вышла на крыльцо – соседский дом горит, весь уже в пламени. Но ни людей, ни криков – только треск стоит. Подошла – нет, не он, в темноте всё ближе кажется. Это дальше, дом дяди Коли горит, и там народ. Накинула куртку, побежала, а у самой ноги ватные, так и подгибаются. Дороги не вижу, то о кочку споткнулась, то в канаву чуть не скатилась. Подхожу – дом почти догорел, сарай полыхает, шифер так и стреляет во все стороны. Хозяев не видать – неужто сгорели?! Потом уж узнала, что их дома не было, ушли на похороны, там и заночевали.

– Говорили, проводка у них старая была, – заметила Настасья. – Может, и старая, у нас у всех она старая, только пожар тот по их вине случился. Они на похороны пошли, а сушилку с грибами выключить забыли, вот от неё и загорелось. Это мне по секрету Маня Колькина нашептала. А если бы правда узналась, не получить бы им страховки за дом и лесу бы совхоз на новую избу не выписал.

– А и толку, что выписал, они этот лес на корню пропили, в бане три года жили, пока сельсовет квартирку им не выделил, – ядовито сказала Ольга-Оса.

– Какая теперь разница, кто виноват? – отмахнулась Нина. – Я наутро вышла из дому, а они, погорельцы – дядя Коля с сыном Пашей, – сидят под моим забором, и ни грусти, ни тревоги на лицах. Ещё и перешучиваются с проходящими мимо. Пригляделась – у них бутылка водки и пара луковиц на закуску. Отпивают прямо с горла, стресс снимают. Увидали меня, подзывают: давай, соседка, за наше чудесное спасение выпей с нами. А что, думаю, ведь и правда спасение: окажись они тогда спящими в доме, сгорели бы непременно.

Для меня одно стало ясно: мой дом будет следующим. Я твёрдо знала, что пожара не миновать. Но не буду же я просто сидеть и ждать, когда загорится. Что-то делать надо! Вспомнила о проводке – у нас она тоже столетней давности была, решила ремонтом заняться, всё в порядок привести, вдруг да поможет! Крышу сначала перекрыли, потом мы с Сашкой изнутри все комнаты оргалитом обшили, полы покрасили. Электрика наняли всю проводку заменить, пробки помощнее поставить. В общем, приняли, так сказать, все меры безопасности. По весне опять отправила отдыхать сына с Валюхой, у меня тогда защита диплома была. Та снова дочку Наташку взяла, подросшую и похорошевшую. Я собиралась через пару недель подъехать, да то одно, то другое – не вырваться.

Вдруг среди ночи звонок. Соседка Светка в трубку кричит, ничего не понять. Наконец разобрала. Сгорел твой дом, говорит, но не волнуйся, все живы. А я и не волнуюсь, даже от сердца отлегло. Не надо теперь, думаю, ожидать и бояться, всё уже позади. Светка рассказала, будто баллон газовый взорвался, а больше она ничего не знает. Привезли погорельцев в Питер, испуганных, без вещей, документов и денег – всё пропало. Как ко сну готовились, так и выскочили почти босиком.

– Так отчего загорелось-то? – Оса опять встряла, нетерпеливая. – Газ взорвался, что ли?

– Кто ж теперь точно скажет, – задумчиво ответила Нинка. – Наташка с девчонками была на озере, а Валюха собралась Славику на ночь ноги помыть. Она чайник на газовую плиту поставила и в комнату пошла. Возвращается на кухню, а в углу шар огненный, и занавеска горит. А рядом с окном – баллон газовый. Ну, думает, сейчас всё взорвётся, схватила Славика в чём был – в тапках и ночной пижамке – и бегом к Светке, соседке. Та пожарную вызвала. Только пока пожарные ехали, пока водой из озера заправлялись, от дома почти ничего не осталось.

– Неужели не могла она занавеску потушить? – наседает Ольга-Оса.

– Испугалась, конечно, баллон рядом, ребёнок маленький за стеной – нечего и говорить! – это Надюша за Валю вступилась.

– Ну не знаю, как-то глупо из-за занавески гореть. Ватник какой накинула, всё тут же потухнет, – не унимается Ольга.

– Ей только об этом думать! Главное – ребёнка спасать, а тут ещё газ. Всё правильно сделала! – припечатала Надюша, отсекая ненужные споры.

– Да не виноваты они вовсе, – продолжила Нинка. – То лето было жарким, в округе шесть домов сгорело, и причины были разными: у кого проводка старая, другие траву прошлогоднюю жгли возле дома, дачник один курил в постели да заснул. Валюха всё про баллон твердила, мол, утечка газа, в любой момент могло взорваться. Так и в протоколе написали: утечка газа. Но баллон был ни при чем. Он, конечно, взорвался, но гораздо позже, через полчаса после начала пожара. Зоотехник наш, Иван Семёнович, говорил, что это шаровая молния была. Он же, помните, все явления природы объяснить мог и погоду за неделю точно предсказывал. Я потом фильм смотрела, как шаровые молнии проникают в дом через открытое окно. Так что правильно Валюха сделала, что из дому со Славиком сразу ушла, шаровая молния – вещь опасная.

А всё-таки предупреждение им было. Наташка рассказала, что накануне вечером она пошла с подружками в клуб на танцы. Шли по большаку, и вдруг какая-то сонливость на неё навалилась, хоть сразу ложись на траву и спи. Потом почувствовала, что смотрит на всё сверху: и компанию, и дорогу видит как бы со второго этажа. Мгновенно на неё одурь напала, побледнела вся и решила домой вернуться. Легла спать, да не спится, повсюду шорохи, топоток за стенкой. Свет зажгла – тени вокруг лампы мечутся. А на стене, прямо против кровати, над столом висит репродукция мадонны Рафаэля. Глядь, а мадонна уже на лавке сидит, к младенцу, что на коленях, склонилась. Поднимает голову, а это не мадонна вовсе, а чёрт – смеётся, язычком играет. Наташку ужас такой охватил, силится перекреститься, а рука не подымается. Не помнит уж, как и отключилась. Утром матери стала про свои видения рассказывать, но Валюха отмахнулась: мол, сочинительница, вечно что-то выдумает. Значения не придала. А я бы обязательно насторожилась, да и к чему девчонке такое выдумывать. Позже Наташка вспомнила, что крысы, которые по ночам им спать мешали писком и беготней в подвале, за неделю до пожара исчезли…

И тогда мне припомнились слова деда: «Только, чтобы без обид». Поговорить мне с ним захотелось, расспросить про его родовой дом, узнать, почему он с семьёй в нём жить не стал, пошёл в позорные «примаки». А главное, почему дом продавать не хотел и какие обиды имел в виду? Когда приехала оформлять погорельские документы, завернула к нему. Только разговора не получилось: дед помер ещё зимой, а бабку отправили в дом престарелых, потому что никакой родни у неё не осталось.

– Поговаривали, что Яков в войну на немцев работал, – подала голос Настасья. – Что он выдал комендатуре Алешку Сапыгу из Борков, который с голодухи к партизанам было подался, да они его выгнали за малолетством. Ворушонок вроде на него стукнул, и парнишку расстреляли, а Якову за это немцы разрешили леса на избу напилить.

– Ах, вон оно как… Я ничего этого не знала, – испуганно протянула Нинка. – Значит, на горе людском дом был построен… Было у меня опасение, что дело не чистое, но чтобы так… Тогда всё правильно, так и должно было случиться. А знаете, как только дом сгорел, я почувствовала – надо что-то менять. Как будто с домом сгорело всё плохое и можно заново жизнь начинать. А тут пошло-поехало, одно к одному. Сашка снова пить начал да всё запоями, по месяцу – по два. Бросила его, уехала с сыном в свою коммуналку. А вскоре наш питерский дом пошёл на капремонт, и мы получили отдельную квартиру, большую и, главное, в том же районе.

– Ты же года два в Парадах не появлялась? – подала голос Ритка. – Когда я сюда приехала, участок твой стоял заросший, по ночам летучие мыши из сарайчика вылетали, а зимой там даже ласок видели. Говорили, что дядя Яков приходил на пожарище и на коленях стоял у печины, а потом через месяц взял и помер.

– Я тогда думала, что в Парады больше не вернусь: на пожарище строить нехорошо, а больше негде, – сказала Нинка. – Вдруг звонит Светка-соседка. Умерла тётя Катя, дети её дом продают, и участок – как раз рядом с моим. Купила, не торгуясь, рада была, не пересказать! Будто дар получила нежданно-негаданно. И живу теперь, страхи больше не мучают. С Игорем познакомилась, уже пять лет вместе. Думала, вот для чего старый дом сгорел – чтобы в новом я своё счастье нашла.

Тут Нинка потупилась, вроде как ей неудобно стало перед остальными за свою любовь. Да чего уж! Каждая собака в округе знает, что Нинка с Игорем как специально друг для друга созданы. Хоть, бывало, неделями не видятся, а с языка Игорёк у неё не сходит. По любому случаю муженька своего приплетёт. Вот и теперь – ишь чего выдумала! – дом, видите ли, сгорел для того, чтоб ей с Игорёчком сойтись. Ну и фантазёрка!

Вещие сны

Солнце совсем за лес закатилось, темноты ещё нет, красным заревом освещены все лица и чайник закопчённый. Пламя костра жиденькими языками по чёрным головешкам шарит, ищет, чем поживиться. Надюша, спохватившись, кидает в костёр старый штакетник – от братской могилы остался после её ремонта.

– Тебе всё знамения были на пожар. А у меня во сне предупреждение явилось, да ничего я не поняла из него, – задумчиво, с несвойственной ей грустью проговорила Ритка. – Только когда всё произошло, я догадалась, что именно об этом был сон. Хотя и во сне и потом, проснувшись, точно знала, что сон вещий, только разгадать не могла, что он значит, лишь тревогу чувствовала.

– А как это – сон вещий? Чем он отличается? – подала голос Варвара, подавшись к Ритке побледневшим лицом. Такая уж она, Варька, всегда: чуть что непонятное и загадочное – тут же бледнеет, а говорить начнёт – дыхание пресекается и голос сипнет.

– Ну, наверно, у всех по-разному. Мне вещие сны не часто снились, потому я их хорошо и запомнила. Во-первых, сон очень яркий, подробный, как будто и не спишь вовсе, а наяву дело происходит. Запахи, звуки, освещение, детали разные достоверные – всё слишком похоже на действительность. Во-вторых, время чувствуешь: как оно идёт, час прошёл или пять минут, вечер или день, и какое время года. Не так, как в простых снах, когда не поймёшь, что к чему, с пятого на десятое покажут, ни начала, ни конца.

И ещё одна примета. Я в таких снах прямо чувствую, что постоянно меняюсь ролями: то я смотрю со стороны, даже во сне думаю: «Ну и чепуха какая, выдумают же!». А то вдруг участвую в происходящем, именно со мной действие происходит, и тогда уж никаких мыслей – всё взаправду. Переживаю как наяву – даже в слезах могу проснуться, или говорю что-то, или смеюсь во сне. И особенность такого сна: он очень хорошо запоминается. Не так, как обычно: что-то помнишь, что-то нет. Тут всё помнишь в подробностях. И ещё: не больше года проходит до того, как всё случится.

– Значит, если бы разгадать такой сон, можно было изменить будущее? – еле слышно прошептала Варвара, как бы выдохнув последнее слово.

– Возможно… Только как его разгадаешь? Вот когда всё произойдёт, сразу вспоминаешь, вмиг догадываешься, что сон был пророческим. Правда, с годами я немного понимать стала, хотя бы различать, хорошего или плохого ждать. Только вещие сны больше о плохом: о смертях внезапных и потерях.

Сон про бутылки

Первый такой сон приснился, когда ещё мне восемнадцати не было. Мы тогда в Череповце жили, в нашем родовом доме. Таком старом, купеческом: низ каменный, верх летний, деревянный. После революции семью прадеда «уплотнили» – три комнатки оставили, самые маленькие. Хорошо хоть внизу, в зимнем этаже. Вот в этих комнатках и прошло моё детство.

Снится мне, что лежу я на бабушкиной кровати. Вроде как только проснулась, но чувствую – день за окном. Чего я тут лежу, не знаю. Кровать очень высокая, на неё без скамеечки не забраться. Это оттого, что под матрацем бабушка все свои ценности держит. И не от скупости или боязни воровства, а просто комнатушка у неё такая маленькая, что места больше нигде нет. Помню, были там большие альбомы, вышивки старинные, одеяла, бельё постельное, а летом – зимняя одежда, так что зимой кровать чуть ниже становилась.

И надо же, такое яркое солнце, что всю бабушкину комнату светом заливает. Радостная картина, а на сердце отчего-то тревожно. Ведь, думаю, я и проснулась от ожидания: что-то плохое произойдёт. Лежу, прислушиваюсь. И вспоминаю, что вчера было. Ну да, наши вечером играли в карты и напились. Вижу, какая-то лестница в большой комнате на верхний этаж ведёт к ненормальной соседке. И окошко соседкино вижу, она в нём сидит и смеётся противно так, глядя, как наши напиваются.

Соседка действительно этажом выше жила, с детства с заскоком. Мама её интеллигентная, врачом в нашей поликлинике работала, дочь больную одна тянула. Но, конечно, окон её мы отродясь не видели, она прямо над нами жила, да ведь во сне всё правдой кажется: и лестница в комнате, и окно. Когда я выходила от наших, тётя Женя наверх к ненормальной поднималась, а та её вроде манила.

Я ведь всё детство прожила со своими тётками, четырьмя родными сёстрами. Старшую из тёток называла бабушкой. Жили в трёх комнатах одной семьёй. Тётя Женя в свои сорок лет никогда замужем не была, зато она единственная из всех закончила десятилетку. У тёти Паши и тёти Зины было по дочери, а бабушка – старшая из сестёр – осталась одна, её сын погиб в войну.

Значит, лежу я, вспоминаю наших и чего-то жду. Вдруг слышу: шаги по коридору, тяжёлые, неверные. Будто кто пьяный идёт, за стену держась, а его по стенам мотает, потому как коридор у нас узкий, чулком. Мне так страшно стало, но с кровати встать не могу, лежу напротив двери, замерев. Вот шаги стихают, и дверь тихонечко открываться начинает. В проёме появляется лицо тёти Жени, самой младшей из тёток.

Тётю Женю в молодости клещ укусил, когда она в Албании в геологической экспедиции работала. С тех пор на неё умопомрачения находили, и она не ела, на работу не ходила и ни с кем, кроме меня, не разговаривала, лежала на своём диване и книжки пачками читала. Только чай пила, а я для неё в булочную и библиотеку ходила. А тут тёти Женино лицо искажено пьяной ухмылкой, она смотрит прямо на меня заплывшими глазами. Потом вдруг наклоняется и что-то с пола поднимает. Гляжу, возле печки целая батарея пустых бутылок. И тётя Женя в меня этими бутылками принялась кидаться. Одна бутылка полетела прямо в мою голову, я еле увернулась. Она опять наклонилась, улыбается бессмысленно и вновь бутылку хватает. Я по кровати так и мечусь, уворачиваясь. Третью бутылку кинула, и тут её словно кто сзади потянул – исчезла и дверь закрыла.

Вроде бы всё закончилось и можно передохнуть, но я твёрдо знаю – это не конец. Прислушиваюсь к каждому шороху. Опять шаги, полегче, вроде на цыпочках кто-то идёт. У дверей затихли. Глаз с двери не свожу, от страха рубашка к спине прилипла. Вот потихонечку дверь открывается, и чья-то голова из неё выглядывает. Так это Валюнчик, тёти Пашина дочка, но до чего пьяна! Никогда её такой не видела.

Валюнчик в свои тридцать лет так и не была замужем и даже ни с кем не встречалась, жила вместе с нами в общем «колхозе», на заводе работала, транзисторные катушки мотала. С работы придёт, поест – и опять за катушки, чтобы раз в год в отпуск на Чёрное море съездить. И не пьёт она вовсе, а тут такая… Уже знаю, что она будет делать: бутылками в меня бросаться. Так и есть, потянулась к печке. И она три раза кинула, но я все три раза увернуться смогла. С головой одеялом накрылась, спряталась. Откидываю одеяло – никого, тишина. Только я в неё не верю, в эту тишину. Ещё не всё.