Рудничный бог

– Что будем делать, барыня?

По недовольному лицу Малаши Настя поняла, что горничная не первый раз задает этот вопрос.

Она подняла голову, поглядела в окошечко. Карета медленно тащилась по улице мимо домов и особняков. Центр города, тут все больше частные дома. Где-то на Преображенской улице особняк ее родителей. А по какой улице они едут сейчас? Куда ехать? К себе домой, в родные стены, чтобы там затаиться в уголке, заплакать, лелея свое горе или сначала к любезно подруге Нелли Шумилиной, чей жених тоже был среди осужденных? Или…

Уже привстав, чтобы крикнуть кучеру, чтоб повернул, Настя увидела обнесенный зеленой стеной особняк. Липы и кусты сирени, чередуясь, образовывали живую ограду, за которой стоял четырехэтажный дом с колоннами у входа.

– Стой!

Шальная, тревожная мысль была подобна удару кнута. Перед нею высился особняк князей Варских, родовое гнездо ее мужа. Когда-то именно сюда привез Алексей молодую жену после свадьбы. Тут они жили, пока не отправились к морю на все лето – правда, ненадолго – дела Тайного общества, активным членом которого был Алексей, заставили их вернуться почти на месяц раньше срока. Здесь Настя узнала, что станет матерью, и после этого известия муж неожиданно услал ее из города, в поместье к родителям. Мать Насти сама вызвалась ехать с дочерью – вернее, она приехала в поместье на другой день, после того, как растерянная Настя осталась наедине со своими тревогами. Было это неполные семь месяцев тому назад. С тех пор Настя ни разу не видела Алексея, питаясь только слухами о восстании, его поражении и судьбе заговорщиков – вернее, теми крохами новостей и слухов, которыми делились с нею родители. Писать свекрови ей не разрешали. Знает ли мать о судьбе ее сына? Почему она не написала невестке ни слова? Как она пережила эти страшные полгода? Об этом думала Настя, выбираясь из кареты.

Лужайки вдоль подъездной дорожки были чистыми, ухоженными. Кусты сирени подстрижены. Кругом следы покоя, довольства и уюта. Не скажешь, что в столице уже полгода как исподволь бушует буря – с тех самых пор, как злоумышленники восстали против императора.

Навстречу гостье вышел слуга. Несмотря на то, что она прожила тут всего несколько месяцев, ее узнали сразу. Старого князя нет, он отъехал по делам, старший сын их, Елисей Варской, отсутствует, но старая княгиня Варская уже поднялась.

– Проси доложить…

Насте вдруг сделалось страшно. Зачем приехала она в этот дом? Чего ждала от встречи со свекровью. У нее дрожали ноги, а сердце колотилось как бешеное, когда лакей вернулся и сообщил, что их сиятельство будут рады принять раннюю гостью.

Княгиня Фелициата Алексеевна встретила Настю, сидя в глубоком покойном кресле со светлой обивкой. Вся мебель в комнате, полы, занавески на окнах, штоф, которым были обиты стены – все было выдержано в светлых тонах. Землисто-бледное лицо княгини терялось на этом фоне, кабы не темные волосы, обрамлявшие его, не карие глаза под густыми бровями, не глухое, темно-фиолетовое платье.

– Анастасия, – негромко, надтреснутым голосом произнесла княгиня Фелициата. – Прости, что не встречаю тебя, как подобает – здоровье мое в последние дни пошатнулось. Только и хватает сил, что ходить между постелью и креслом. А ты как? Здорова ли?

– Здорова, – кивнула молодая женщина.

– Оно и видно, – кивнула княгиня. – Ты еще молода, здоровья крепкого… Только больно бледна. Чай, срок уже подходит? Садись.

Княгиня позвонила в колокольчик, приказала горничной подать легкий завтрак – горячий шоколад, печенье с маслом. Настя отказываться не стала, хотя при одном воспоминании о том, что было на Лобном месте какой-нибудь час тому назад, в желудке все узлом завязывалось. Но чашку приняла, сделала глоток.

– Рожать, что ли, приехала? Оно и видно! В деревне ни одного порядочного врача не найдешь! Еще как ты хворь-то свою переборола, младенца не выкинула…

– Простите, – Насте удалось вставить слово, – но я не болела. Это ошибка какая-то.

– Никакой ошибки нет. Матушка твоя писала, что ты простудилась на Рождество, да так крепко, что уж соборовать тебя собирались. Всю зиму в горячке металась. Инфлюэнцу нашли доктора. Я писала, чтобы вызвали к тебе доктора Штерна, да маменька твоя отписалась, что он уж был к вам с визитом…

Настя слушала свою свекровь и не верила ушам. Она простудилась? Болела инфлюэнцей? К ней привозили доктора Штерна? Когда?

Когда Алексей находился под следствием, – подсказал внутренний голос. Когда его арестовали, допрашивали, когда он сидел в Навьей башне, мучаясь от неизвестности, и со дня на день ожидая своего приговора. Все это время она, Настя, сидела за запертыми дверями, лишенная возможности общаться с внешним миром, окруженная стеной молчания, которую день за днем возводили вокруг нее родители.

– Я вам писала, – пробормотала она.

– Так и я писала, а толку? Матушка твоя отвечала, что боится заразы. На твоем месте я бы все-таки навестила доктора Штерна. Тебе нельзя рисковать. Что-то ты бледна, душа моя. Небось, устала с дороги? Только что приехала? Платье на тебе, смотрю, дорожное…Багаж-то твой где? С кем ты путешествуешь?

Свекровь засыпала ее вопросами, и Настя растерялась. Что бы она ни сказала, выходила ложь.

– Я приехала одна, Фелициата Алексеевна, – призналась она.

– Одна? И как родители тебя отпустили?

Родители ее очень не хотели отпускать, но знать свекрови про побег не стоило.

– Ну, да ладно, – княгиня со стуком поставила чашку на столик подле кресла, – ты с дороги устала. Как бы горячка не началась. Мой тебе совет, душа моя, отправляйся-ка в постель. Сейчас тебе приготовят комнату, а пока ты отдыхаешь, я вызову доктора Штерна. Он сейчас в столице и должен тебя осмотреть. Твои старые комнаты никто не занимал, но пока доктор не скажет, что опасности никакой, все-таки не слишком броди по дому. А вдруг…

– Фелициата Алексеевна, – не выдержала Настя, тоже отставив чашку в сторону, – я приехала из-за Алексея.

Как резкий порыв ветра задул свечу – так вмиг изменилось лицо свекрови.

– Вот оно что, – протянула старая княгиня, отвернувшись к окну. – А я-то думала – навестить нас решила. А ты вон как… Да уж, ради такого со смертного одра, кажись, вскочишь – или, наоборот, в гроб ляжешь.

Настя поняла, что княгиня говорит о себе.

– Что вы, Фелициата Алексеевна, – воскликнула она, – вам еще жить да жить…

– Да уж, жить… А как? – карие глаза сверкнули на бледном лице, отголоском внутренних страстей вспыхнул на костистых скулах румянец. – Алексей… Алексей на императора злоумышлял. В его бумагах нашли письма о том, что они создавали некую Когорту Обреченных. Ведаешь, что сие за Когорта? Это те люди, которые хотели пролить кровь помазанника Божия! И Алексей был в их числе! Добровольцем! Мой сын – цареубийца!

Дрожь ее голоса, блеск глаз, волнение передались Насте.

– Но это же ваш сын, – прошептала она, – неужели вам его не жалко?

– Жалко? – глаза княгини сверкнули. – Я мать. Я его больше никогда не увижу, но у меня остался Елисей. Род не прервется. Но как Валерии искать женихов? Девочка только-только начала выезжать… Сейчас она в деревне, а осенью вернется и что тогда? Только если за границу ее отправить на год-другой…

– Фелициата Алексеевна, Алеша жив, – промолвила Настя. – Его не казнили.

– И что с того? Назад ему уже не вернуться. И мы его больше никогда не увидим. Хорошо, хоть ребенок от него останется – все какая-то память, да и то, что его ждет с таким-то отцом? Ладно, раз ты приехала, будешь гостьей. Я распоряжусь…

– Нет, Фелициата Алексеевна, я так не могу! – промолвила Настя.

– Чего не можешь? Остаться? Это и твой дом тоже! Не забудь, ты отныне княгиня Варская! У тебя будет ребенок. Ты обязана…

– Я не могу так все бросить, – сказала Настя. – Я должна увидеть Алексея! Я хочу его увидеть.

– Смелая ты, – усмехнулась ее свекровь.

– Вы его видели?

– Нет.

– Я специально приехала, чтобы увидеть Алексея и… быть рядом с ним, – Настя поднялась. – Я чувствую – ему тяжело. Ему очень плохо, и ему нужно, чтобы рядом был кто-то, кто в него верит. Чтобы он знал, что не один… Я знаю, каково это – когда ты день за днем наедине со своими мыслями и чувствами, а всем, решительно всем до тебя и твоей боли нет никакого дела, когда все вокруг лгут или вовсе отмалчиваются. Когда не знаешь, кому довериться, к кому обратиться…

– Ишь ты, матушка, чего вскочила? – воскликнула княгиня. – Никак, укорять меня вздумала? Думаешь, Елисей пороги не обивал? Думаешь, отец сложа руки сидел? А только супротив Особой комиссии не попрешь. Алексей, между прочим, открыто признался, что сам свою судьбу выбрал. Вот пусть по ней и идет. А у тебя своя судьба – тебе ребенка родить.

– Моя судьба, – Настя прислушалась к своим словам, – это Алексей. Без него я не буду жить.

– Больна ты, милая, вот что, – отрезала ее свекровь. – Прилечь тебе надо! Эй, кто там? Проводите княгинюшку в опочивальню. Устала она с дороги… Да пошлите за доктором Штерном. Как бы горячки не было!

Настя с тоской посмотрела на вошедших слуг, обернулась к свекрови.

– Я приехала ради Алексея, – сказала она. – И я его не оставлю.

Она повернулась, выходя из комнаты, и не увидела, как глаза старой княгини наполнились слезами.

Тягостно тянулось время, но разум словно уснул, оцепенел, пребывая в спасительном забытьи. Слишком резким оказался переход к новой жизни. Вчера еще государственные преступники, терзаемые неизвестностью, одиночеством, тоской по близким, страхом за свою жизнь и жизнь товарищей, они были вынуждены терпеть холод каменных стен, сырость, темноту, затхлую воду, спертый воздух, неудобную жесткую постель, кишевшую клопами и полное бессилие. Дни, порой недели полного одиночества, когда даже с охраной словом не перемолвишься, изредка прерывались короткими допросами. Беседовать приходилось об одном и том же – крючкотворы из Особой Комиссии хотели знать абсолютно все, до мелочей.

Так прошла зима, весна. Изредка узников навещали родственники – приезжали сестры, жены, матери. Передавали приветы и последние светские сплетни. За каждой встречей всегда наблюдали посторонние глаза. Тут особо не поговоришь.

К Алексею Варскому приезжали только дважды – сначала, сразу после того, как схлынула волна арестов и начались первые допросы, его навестил отец. Несколько минут испытующе смотрел на сына, потом спросил: «Ну, и чего вы добились? Стоило это таких жертв?» Знавший крутой, упрямый нрав своего отца, князя из старинного рода Рарожичей, Алексей удержался от объяснений, и старый князь уехал ни с чем.

Чуть позже приезжал младший брат. Новости, привезенные им, были нерадостны. Елисей сообщил, что ни взятки, ни посулы ничего не дали – участь Алексея не смягчена, все осталось по-прежнему, а от его жены, Анастасии, никаких вестей. Только ее мать отписалась, что она лежит больная, в горячке и так плоха, что есть серьезная опасность для жизни. И – ни слова про ребенка. Алексей бросил жену беременной – дела Тайного общества поглотили целиком. Подготовка шла полным ходом, но внезапно выяснилось, что заговорщиков кто-то выдал. Решено было выступать почти на полгода раньше намеченных сроков, спешным порядком. И, как результат – провал всего дела.

Вспоминать тот день Алексей не хотел. Не потому, что стыдно – для себя он решил, что поступил правильно. И не его вина в том, что надежды и чаяния потерпели крах. Он сделал все, что мог и не жалел о принятом решении. Но следователи Особой Комиссии и император, решивший лично встретиться с некоторыми заговорщиками, считали иначе. Да что они! Отец, посетивший сына единственный раз за полгода, разве что не плевался с презрительной миной. Брат Елисей держался куда как теплее, да и то, видимо, в душе радовался тому, что все так обошлось. Сестрица Валерия передавала с ним письмецо – его тут же заставили прочесть вслух, не содержалось бы в нем крамолы? Но какую крамолу могла сковать девица неполных шестнадцати лет? Ее пока угловатый подростковый почерк долго стоял у Алексея перед глазами: «Милый братец! Мы тебя очень любим. Я ежеутренне молюсь Пресвятой Деве за тебя. Господь, спаси и сохрани тебя, и товарищей твоих, всех до единого…» Среди его товарищей был один, Владимир Шаховской, молодой корнет. Он в прежние времена часто бывал у Варских, а на детских балах несколько раз танцевал с Валерией. Ему было всего восемнадцать лет, Валерии – пятнадцать. И через два-три года они могли бы…

Нет, не могли. Теперь уж нечего думать о том, что никогда не свершится. Владимиру, вместе с другими судьба – кануть в неизвестных просторах Закаменья, Валерии – остаться в столицах, блистать в свете и пытаться забыть первое детское увлечение. Случайно или нарочно она в том письмеце написала много о домашних мелочах и своих мыслях о предстоящей разлуке с братом, но ни словом не упомянула влюбленного в нее корнета? Не заметила его чувств? Или наоборот? Что теперь гадать!

Что теперь гадать о чем бы то ни было? Следствие закончено. Приговор оглашен. Десять лет рудников и двадцать лет поселений. Почти столько же лет, сколько Алексей прожил на этой земле! А все же он считал, что ему повезло. Из камеры в камеру, невзирая на все ухищрения сторожей, а то и с их помощью за небольшую мзду передавали вести – кто приговорен к казни, кто – к вечному заключению в подземных казематах той же Навьей крепости, кто не дожил до суда, сошел с ума или покончил с собой. Трое пытались бежать. Безнадежно, без подготовки – просто внезапно кинулись к воротам, а охране было приказано стрелять… Алексей так не мог. Не хотел ни умирать, ни даже думать о смерти, пока не узнает, что с женой и ребенком. Получить бы хоть какую-нибудь весточку от Насти или ее родни! Но не было ничего. Только скупо оброненное Елисеем при той единственной встрече: «Все благополучно!» И Алексей жил. Цеплялся за надежду, что вот-вот его вызовут для свидания, и там, в перегороженном двойной решеткой глухом коридоре его будет ждать она, Настя. Пусть ничего не говорит, пусть только смотрит – и пусть ему будет дозволено несколько минут смотреть на нее.

Но не было ничего. Ни свидания, ни письма.

Зато наступил день отправки…

На этап пересылали небольшими группами, по полторы-две дюжины человек. Вечерами из камеры в камеру летел условный стук – кому быть следующими. Не знали до последнего – лишь накануне вечером присылали списки. И если они попадались на глаза подкупленному надзирателю, тот давал знак.

Настало время и для Алексея. Завтра! Что-то сжалось в душе, когда он услышал условный стук. Уже завтра! Все словно оборвалось внутри. Если вестей от Насти не будет до завтра, все кончено…

Вестей не было.

Зато был тюремный двор, где уже толпились его товарищи по несчастью. В Навьей башне не сидели простые преступники – для них была другая тюрьма, Грачиное Гнездо, поскольку так или иначе большинство этих людей так или иначе были связаны с Грачами, самым опасным районом города, где на улицах за ночь находили больше трупов, чем во всем остальном Владимире с пригородами. И на двор собрались только те, кого приговорила Особая Комиссия. Немудреные пожитки арестантов – после казни у них отобрали почти все, даже нательное белье, выдав взамен другое – сложили на большую подводу. Тут же тюремный кузнец заковывал их в кандалы. Немногие до суда и казни носили цепи, и лично для Алексея сие было в диковинку. Он даже почувствовал страх, когда железные браслеты коснулись запястий. И тот звон, который они издавали теперь при каждом шаге… Когда завершилась работа, Алексей отошел в сторонку, по-новому прислушиваясь к себе и примеряясь заново к телу. Непривычно. Неудобно. Но ничего.

– Ничего, – поймав его взгляд, угадал мысли Антон Багрицкий, попавший в ту же партию. Шумливый, веселый, душа компаний, Антон не боялся крови и один из первых высказался за убийство императора. И едва ли не первым вошел в знаменитую Когорту Обреченных – смертников, долженствующих пожертвовать собой, но пролить кровь монарха. Не раз и не два его шутки злили стражу и поднимали дух сокамерников. Алексей обрадовался тому, что Антон будет рядом.

– За Камнем не тот свет, – сказал он. – И там светит солнце. А человек – он такая скотина живучая, ко всему привыкает! Будем надеяться на лучшее!

– Руки у вас, ваше благородие, тонкие какие, – проворчал кузнец кому-то за спиной Алексея. – Ровно у барышни… Как вы с такими-то руками воевать собирались?

– Да уж как-нибудь, – ответил знакомый голос.

Алексей обернулся, и сердце радостно стукнуло – он узнал Владимира Шаховского. Юный корнет похудел, оброс, стал похож на дьячка какой-нибудь деревенской церквушки, но все еще глядел молодым. Он улыбнулся тонкими красивыми губами, поравнявшись с товарищами.

– Еще поживем? – приветствовал его Антон.

– Поживем, – негромко ответил Владимир и взглянул на Алексея: – А нет ли…

– Валерия передавала поклон, – сказал тот, умолчав о том, что письму было уже больше месяца. Но для тюрьмы такого рода вести никогда не теряют остроты и свежести. Бывший корнет просиял, словно получил приглашение на бал. Но его улыбка тотчас померкла.

– Жаль, что ответного поклона передать не могу, – промолвил он. – А что твои?

Алексей отвернулся. С каждой минутой думать о Насте хотелось все меньше и меньше.

Наконец, ворота отворились. Долгий путь начался.

Было раннее утро, почти такое же, как две недели назад. Столица уже просыпалась, но народа на улицах пока было мало. Опять звонили к ранней заутренней, уже разъезжали первые извозчики, торопились молочники, где-то шаркали метлами дворники, брели мастеровые, заканчивали утренний обход своих участков городовые. Кандальных вели в сторону Грачиного Гнезда, где их ждала партия других ссыльных.

Встречные прохожие, заметив арестантов, останавливались. Кто-то просто глазел, кто-то принимался креститься. Какая-то старушка шагнула вперед, протягивая дрожащую ладонь. Прежде, чем охранявший строй казак успел загородить конем ей дорогу, быстро сунула в чью-то руку гривенник и торопливо перекрестила весь строй:

– Храни вас Господь, сынки!

– Пошла, – казак принялся теснить ее в сторону, замахнулся плетью. – А не то…

– Стыдно, – беззлобно откликнулась старушка. – Мать бы свою так…

Служивый скрипнул зубами, но погнаться за старушкой не посмел – служба превыше всего.

На углу Поварской и Пожарной стояла девушка. Простое платье, передник, корзинка на локте, линялый платок надвинут на глаза, толстая русая коса лежит на груди, как сонная змея. Служанка, спешащая за провизией с утра пораньше, да остановившаяся полюбопытствовать. Живые глаза быстро обежали строй кандальных. Не так уж и много их было, чтобы кого-то упустить.

– Барин! Алексей Михайлович!

Он вздрогнул, услышав свое имя. Оглянулся на девушку. Та торопливо оттянула платок со лба, открывая глаза и высокий чистый лоб. Лицо впрямь знакомое, но откуда?

– Барин, – останавливаться было нельзя, девушка зашагала следом, – Настасья Павловна вам кланяются!

– Настя?

Неведомая сила сорвала Алексея с места. Он шагнул из строя.

– Настя? Где? Что? Ты кто? Как звать? – имя жениной горничной вылетело из головы.

– Малаша я, барин… Настасья Павловна здоровы…

– Ку-уда? – уж на этой-то женщине казак не преминул отыграться. Плетью охаживать не стал, но направил коня прямо на горничную, замахиваясь. – Пошла вон!

Другой его товарищ кинулся на Алексея. Не церемонясь особенно, выхватил нагайку, хлестнул по спине:

– Встать в строй!

– Что Настя? – Алексея кто-то из товарищей дернул за рукав шинели. – Где она?

– Туточки она! – из-за туши казацкого коня, закричала вслед удаляющимся кандальникам Малаша. – В городе! Ай!

Раздосадованный упрямством горничной, казак все-таки огрел ее плетью и тут же поскакал догонять своих.

Алексею тоже перепало еще несколько раз прежде, чем хлеставший его казак решил, что с него довольно. Антон и Владимир с двух сторон, не сговариваясь, поддержали его под руки.

– Быдло, – губы дрожали от возмущения и гнева. – К-как он смел? Я офицер…

– Бывший, – шепнул Владимир. – Больно?

– Душе больнее, – от пережитого Алексея всего трясло. Только теперь он начал понимать, что на самом деле значили слова «лишить имени и чести».

– Гляди веселее, – Антон Багрицкий не мог долго унывать. – Нет худа без добра. Зато про своих кое-чего узнал.

– Да уж, узнал…

Мысль о том, что Настя в городе, согрела душу. Но каково-то будет жене, когда ей холопка расскажет, как его, военного офицера, у всех на глазах хлестал плетью простой казак? И ради вот этих людей они рисковали собой? Ради них шли на смерть, подвиг и преступление? Да – и ради этих тоже. Ради того, чтобы поменьше было тех, кому сечь людей – не только работа, но и развлечение.

В Грачином Гнезде кандальников тоже готовили к этапу. Там собралось человек сорок-пятьдесят от совсем юнцов, лет по тринадцати, до убеленных сединами стариков. Отдельной группкой стояли женщины. Эти были без цепей. Все одинаково бледные, с пустыми усталыми лицами со следами слез. У двоих на руках были маленькие дети. Еще одной предлагалось пойти по этапу беременной.

Пока суд да дело, вышло несколько минут отдыха. И тут к группе женщин откуда-то вынырнул невысокого роста старичок, по пятам за которым следовал дюжий слуга с большой корзиной в руках. Старичок, как заметил Алексей, пришел с улицы. Не обращая внимания на суету вокруг, он принялся раздавать женщинам яркие цветные ленты, яблоки, апельсины и конфеты в блестящих обертках. Старшему ребенку сунул печатный пряник, для младшего матери его – нарядную рубашечку. Беременной долго что-то шептал, отечески поглаживая по руке. И те же казаки, которые еще недавно отгоняли от кандальников простых людей, позволяли чудаковатому старичку беспрепятственно оделять сластями арестанток.

– Батюшка, Карл Францевич, – только и окликнул его один из унтер-офицеров, когда тот принялся раздавать сладости по второму разу, видимо, в корзине еще немного оставалось, – да чего ты им конфеты-то суешь? Нет бы, хлеба дал или денег!

Названный медленно обернулся в его сторону, взглянул исподлобья маленькими живыми глазками.

– Тенег, – коверкая русские слова, промолвил он, – или клеба им любой даст. А вот апельцин или конфект они долго не уфидеть!

И по этому выговору и по взгляду исподлобья Алексей еще вернее, чем по имени и внешности признал того самого доктора Штерна, на которого почти молилась его матушка, считая его светилом медицины, хотя и несомненным чудаком. Но ведь именно доктора Штерна призывали к постели Насти, когда ей внезапно стало плохо на балу. И именно доктор Штерн, осмотрев молодую женщину, вот точно также исподлобья посмотрел на Алексея и проговорил: «Не горефать, а радоваться надо. То не болеснь, а обычное состояние для самушней женщин… Ждите наслетник!»

– Доктор Штерн!

Старичок удивленно вскинул брови:

– Йа?

– Доктор, – торопясь, пока и тут не помешали, воскликнул Алексей, – вы меня, наверное, не помните… Мы звали вас к моей жене… когда она забеременела…

– Молодой шеловек? – старичок быстро подошел ближе. – Шем могу слушить?

– Моя жена, Анастасия Варская, – почему-то волнуясь, заговорил Алексей. – Она сейчас здесь, в столице… Я не знаю, где она остановилась, но… Она должно быть, еще не разрешилась от бремени… Вы передайте ей…

Он осекся, увидев на скорбно поджатых губах старичка-доктора понимающую улыбку.

– Перетам, молодой шеловек, все перетам…

Быстро обернулся к своему слуге, так и тащившемуся за ним с корзинкой, вынул большой апельсин и сунул Алексею в руки.

– Ей, – пальцы сами оттолкнули веселый плод, – отдайте ей. И еще…

Карманы были пусты. Ни платка, ни мелочи не завалялось в них. Но решение пришло само. Руки действовали словно отдельно от тела. Под рубашкой нашарили цепочку, рванули, обжегши кожу, и в сухую ладошку доктора лег нательный крест. Даже казак, уже собравшийся оттереть доктора от арестантов, застыл, вытаращив глаза.

– Ай-яй-яй, молодой шеловек! – покачал головой старый доктор. – Расве ш так мошно? Фам выпало счастье шить, а вы…

Алексей и так понимал, что совершает, и смутился, когда старый доктор поспешил вернуть ему крест.

– Не торопитесь, молодой шеловек, – промолвил он. – У фас впереди целая шизнь…

– Но моя жена, – пробормотал Алексей. Неужели он расстанется с Настей навсегда, и у нее не останется ничего на память?

– Фаша супруга утешится, – улыбнулся доктор Штерн. – Я фсе ей передам. И ей будет приятно узнать, што вы не трогнули и сохранили гордость и честь!

Старый доктор назидательно поднял палец. Алексей хотел было возразить, что по приговору суда чести-то их и лишили, и плеть казака недавно это доказала, но не произнес ни слова и лишь крепче сжал в кулаке крест.

Дольше поговорить им не дали – формальности были улажены, и колонне арестантов пришлось трогаться в путь. Пешими, вслед за телегами, на которых было свалено нехитрое имущество и дорожные припасы, в окружении конных казаков. Прочь из столицы, на Камень и дальше.