Горькое молоко – 5. Сайга для Деда

– Иван Романович, тебе пора подумать о другой жизни.

– И о какой жизни я должен думать?

– Как старость встретить красиво. Ты ещё крепкий мужчина, если, конечно, не считать твою спину. Но я тебе её вылечу, – пообещала она. – И закопаем мы с тобой свои одиночества глубоко, глубоко.

– Ирка, ты никак подкатываешь ко мне? – но мы же с тобой и так всю жизнь, как родные, тем более ты кума моя. – Он почесал затылок, задумался, потом добавил; – Да и вроде не по-человечески это, – люди скажут, в трауре ещё находится старый чёрт, а жениться надумал. Не хотелось бы мне быть на языках знакомых людей.

Он задумался, потом налил себе соку в фужер. Половину выпил, остаток дал допить Ирине.

– Знаешь, что? – привстал он со стула.

– Пока не знаю, – обворожительно улыбалась она.

– Все вопросы по сватовству задавай дочкам и Клавдии, – выпалил он, – я с ними в контрах не хочу жить.

Она облегчённо вздохнула, поняв по его словам, что в общем – то он не против создания семьи. И продолжила напористо его атаковать:

– Ты мне час назад сам предложение сделал, а теперь заднюю скорость включаешь. Нет, дружок, – первое слово дороже второго. Хочу тебе ещё сказать про твоё траурное табу, – этот условный запрет распространяется на тех, кто не достиг шестидесятилетнего возраста. А твоя Клавдия и дочки думаю, мне сами предложат, чтобы я к тебе переехала жить. Клавдия мне уже говорила: «Нам говорит, молодая курочка для него не нужна, чтобы заранее его в гроб загнала. А ты Ирина, сама с ним договаривайся на предмет сожительства».

Она в этот момент была необыкновенно возбуждена и без излишней скромности приступила рекламировать свои достоинства:

– А я ведь Иван Романович ещё женщиной могу быть страстной, – кокетливо воспевала она.

– Ну, тебя Ирка, ты как была наглая без стыда и совести, такой и осталась. Начала со старости, а закончила постелью.

– Ой, ой, ой, – ударила она в ладошки. – Ты, что Ванюша не знаешь, что в отношении вас мужчин, мы женщины до самой смерти свои супружеские обязанности можем выполнять? – наседала она на Ивана.

– Женщины может быть, но не бабушки, – отбивался он от назойливой Ирины.

– Вань, я хоть и на пенсии, но младше тебя. Плохим здоровьем не страдаю, и на охоту не только смогу тебя собрать, но и пойти вместе, как раньше. Я тебе пока предлагаю свой уход, а там видно будет. Для меня это тоже своеобразной подпиткой будет. Я привыкла к многолетнему уходу за своим мужем, что все мои заботы за ним превратились в образ жизни. Хотя откровенно сказать я с ним сильно уставала, особенно в последние дни его жизни. Лёни не стало, и мне ежедневно чего – то не хватает. Ты вот часто приглашаешь меня. То укол сделать или спину тебе растереть. Я лечу к тебе на всех парусах. Настроение в этот день у меня нормализуется. Мы ведь с тобой давно едины, только ты не желаешь себе признаться в этом.

Иван Романович хитро прищурился, налил в этот раз в пустой бокал пива и залпом его выпил.

– Так процесс пошёл, вначале ты меня со своими женскими прихотями ознакомила, теперь отождествлять меня с собой начала. Мне это нравится, а как вылечишь меня, что будешь делать? Другого больного будешь искать.

– Бог с тобой Ваня, да я тебе ещё одну болезнь найду, – проникновенно заглядывала она ему в глаза. – Думаешь, я Ваня не знаю, почему ты на пеньке в сквере сидишь, глядя в сторону углового подъезда семейного общежития. Знаю я всё и вижу. Учительницу высматриваешь, которая Серёжку Беду учила. Если ты имеешь планы, на неё какие, то это напрасно. Ты книг много прочитал за свою жизнь, тебя во дворе мудрым Дедом зовут. А не поймёшь, что если ты её в свой дом приведёшь, то привыкать к ней будешь долго. А ко мне не надо привыкать. Мы с тобой давно привыкшие. Думай Ваня, думай? Не то возьму себе на постой твоего дальнего родственника Жору Хлястика. Он через неделю освобождается, мне его сестра младшая сказала.

Дед на этот раз, не прибегая к стакану, опустошил бутылку с пивом через горлышко и басовито рассмеялся.

– Ты чего зашёлся как припадочный? – спросила она.

– Вот ему твоя опека будет позарез нужна, – он провёл ребром ладони по горлу. – Может и ненадолго, но от твоего предложения Жора точно не откажется.

Ирина смотрела на Ивана затаённо, не понимая, чем вдруг был вызван его гомерический смех.

– Хватит смеяться, – остановила она его, – будем считать, что шутка не удалась. Пошутила я, думала, ты забеспокоишься, а тебе хрен по деревне.

– Ты Ирина не обижайся, – укротил он свой смех, – Жоржа постигла участь нашего родственника Лимона Балту, – его в живых давно уже нет. А Жора мужчина не плохой, и сидит не по своей вине. Убийство ему пришили, только за то, что ранее судимый был неоднократно. А улики против него одни косвенные были. В предпоследний срок заработал себе кучу болячек, одна из которых на последнем сроке проявилась и года два назад переросла в онкологию. Вот и до сей поры мучается. И освобождают его по состоянию здоровья. Первую группу инвалидности ему там дали, сейчас бумаги все оформят, и мы с мальчишками поедим его встречать. А смех мой вызван не твоим высказанным безрассудным предложением, а дикой болью и печалью, за погубленную судьбу Жоржа. И печально то, что никто ответственности за судебную ошибку не понесёт. С такой страшной болячкой его нужно было давно отпускать на свободу, но нет помучили два года, а теперь выдадут нам говорящий мешок с костями, чтобы мы тоже муки испытали.

– Оригинально ты выражаешь свою печаль, – изумлённо сказала Ирина.

– Африканцы поступают более оригинально. Они когда хоронят близкого человека, исполняют джазовые трясучие танцы, которые во времена нашей молодости находились в опале не только у правительства, но и народа. Так, как исполняли эти танцы стиляги.

Внезапно зазвонил телефон, от которого Ирина вздрогнула. Дед рванулся со стула к подоконнику, где лежал телефон:

– Это Серёга точно звонит, – взял он в руку трубку.

– Слушаю!

– Алло Дед! Через десять минут буду, – сказал Сергей.

– Ну вот, говорит, скоро будет, – успокоился Дед, и положил телефон на стол.

– Иван, а почему ты говоришь, что никто не ответит за судебную ошибку?

– Таких поломанных судеб у нас по России знаешь сколько, – сказал он. – И мало кто добивается правды. Страсбургский суд, только может оправдать человека, а туда обращаться, нужны деньги. Ни у Жоржа, ни у его сестёр их нет.

– Это, что же получается, что любого человека, так могут посадить?

– Ты краски Ирина не сгущай. Помнишь, как говорил метко Жеглов, что наказания без вины не бывает. Его вина была в том, что собутыльников себе плохих выбрал. Вот и хлебал за это баланду с сухарями несколько лет. Я, конечно, понимаю, что строго с ним обошлись. Такого срока он себе не заслужил. Но в жизни зачастую бывает, что человек из-за своей недальновидности попадает в переплёты, за которые приходится расплачиваться дорогой монетой.

– А что у нас и за недальновидность уже судят? – спросила Ирина.

– За неё судят не только у нас, но и в других странах и давно, с каменного века. Только правильней это называется – не преднамеренное преступление.

– Тебя послушаешь, нас всех сажать уже надо. Я вот тоже в молодости отсидела, так знала за что. А если у меня с окошка ветром горшок с цветами сдуло и попало на голову прохожему, это что же мне в тюрьму за это идти?

– А как же, ты должна была предусмотреть вероятность падения и поставить свой горшок в безопасное место, – объяснил Иван.

– Ты Иван совсем, мудрым стал. Ещё выпьешь, как Диоген будешь. Давай я лучше к приходу племянников стол немного реставрирую.

Не успела она произнести, как они с шумом вошли в квартиру. У младшего брата Вовки в руках были пакеты с продуктами, а старший Сергей держал чехол с карабином.

– Держи Иван Романович и владей, – это Сайга, считай, как автомат, – протянул он Деду подарок. – Мы с Вовкой посчитали, что этот подарок будет для тебя лучшим. Всё – таки десяти зарядный карабин, с оптическим прицелом и облегчённый.

– Это же дорогой подарок, – взволнованно произнёс Дед. Он расчехлил карабин, погладил его приклад и вновь засунул его в чехол.

– Спасибо вы меня прямо огорошили этим подарком. Охота на уток уже открылась, сходим с тобой в милицию завтра, зарегистрируем его на меня, и жди нас с тётей Ирой в деревне. Она уже мне с утра все уши прожужжала про охоту. А сейчас давайте за стол садитесь. Мы все здесь спортсмены, отметим праздник, как подобает.

– Кто у вас за рулём? – спросил Дед у племянников.

– Ты Дед хочешь определить, можно ли нам выпивать, – сказал Сергей. – Отвечаю, можно! Вовке до дома идти тридцать секунд, а меня назад Заур повезёт домой. Он не пьёт сейчас. И просит, чтобы его называли, как и в детстве Зуритой: говорит, что с этой кличкой он счастливее был. Но с вином покончил навсегда.

– Давно ли завязал? – поинтересовался Дед.

– После суда, сразу бросил. Ему условно дали три года. С завода упёр пять пачек электродов. Весь суд уморил своим последним словом.

– Что он там такого смешного задвинул? – спросила Ирина.

– Он судье сказал: «Вину осознаю полностью, и прошу наказать меня по всей строгости закона, не щадя моей прекрасной личности!»

Попросил приговорить его к самому большому сроку, который предусматривает данная статья. А прокурор запросил ему один год лишения свободы. Тогда судья его спрашивает: «А почему вы подсудимый себе запрашиваете срок, больше, чем прокурор?» – А он ей отвечает: «Но имейте в виду, если мне в тюрьме не понравится, – сразу выпускайте оттуда».

– Что прямо так и сказал? – спросил Дед.

– Слово в слово, – засмеялся Сергей. – Судья женщина его юмор оценила милосердно в три года условно.

Он домой после суда пришёл, а в квартире пустота. У жены спрашивает: «Где аппаратура дорогая и мой кожаный плащ?» А она ему выдаёт: «В твоём условном сроке». Он её обозвал саблезубой тигрицей, за её два верхних клыка, и пообещал ей, что воровать начнёт снова. Но началом его воровской деятельности будут её золотые цацки и тряпки. Она дура после его слов снесла все свои ценности к своим родителям, не понимая, что Заур пошутил.

– Ладно, хватит про него, – сказал Дед, – знаем мы про все его чудачества, садитесь за стол? Вы меня сегодня удивили и омолодили на десяток лет своим подарком. Давайте дуло ему смажем.

– Иван Романович, вы старым никогда и не были. То, что Дедом зовут, я считаю это почётно и уважительно! Не забывайте, что пацан считается до семидесяти лет, – сказал Колчак, – так, что до ещё десять лет в пацанах будешь ходить.

– Это Вовка на зоне так считается. Там, если с умом жить, можно сохранить свою молодость и здоровье. А на свободе в наше время трудно сохранить не только здоровье, но и жизнь. Чего там говорить, – махнул Дед рукой, – сам же недавно убедился.

– Это они сорвались от нас эти ублюдки. Сами себя порешили, а так бы им всем труба была, – сказал Серый. – Хозяин их мент, смерть свою нашёл быстро. За Захара, получил пулю в Австрии. Пашу Петухова, и одиночная камера не спасла. Теперь все подобные им отморозки хвосты поприжмут здесь. Пускай знают, что за смерть вора отвечать придётся всегда, несмотря на сроки давности.

– Не все погибли, – поправил брата Колчак, – один сгинул в неизвестном направлении и до сих пор не найдут. Но это всё дело времени. Найдут и его.

– А что же с бичами стало, которые работали на заимке? – спросила Ирина.

– Их отпустили, они не при делах были. И чем они питались, никто ничего из них не знал, кроме Гаврилы и хозяев этой заимки

– Ужас, какой – то, – сказала Ирина, – в наше время и каннибализм.

– Каннибализм давно в России ходит, как только распался союз. И предприятия, которые строил весь народ, живоглоты стали раздирать как сочные отбивные котлеты. «Эпидемия идёт уже несколько лет», – сказал Иван Романович.

– Дед, а кто в этом виноват? – только коммунисты, – изрёк Беда.

– Я никогда ни в одной партии не состоял, – спокойно начал рассказывать Иван Романович. – Из октябрят меня исключили, когда я в первом классе сломал нос у Буратино, которого выпилил мальчик из нашего класса. А в пионерах, я меньше суток был. В двенадцать часов двадцать второго апреля мне повязали галстук, а двадцать третьего в восемь часов тридцать минут с меня сняли его. Можно сказать, я заслуживаю себе место в книге Гиннеса, и исключили меня за то, что, я снёс с памятника голову Ленину, который стоял у нас в густом сквере. Сегодня не только памятника не осталось, но и сквера нет. С этих пор я ни в одной партии не состоял. Поэтому и карьеру себе не сделал, а возможности были. Я к чему это говорю. Вы молодые и о нашей жизни, которую мы прожили с тётей Ирой, плохо знаете. Виноваты не коммунисты, а коммунисты – ренегаты, которые, как клопы затесались в партию, словно в старый тюфяк. И то, что было плохо при социализме, виноваты именно вот эти самые ренегаты. Они палки в колёса совали всему народу. Отчего до сей поры ругают коммунистов все кому не лень. А чего их поносить? – развёл руки Дед. – Не смотря, что в партии было достаточно приспособившихся предателей, которые портили график социалистического строя, мы жили всё равно неплохо! Сами посудите: квартиры бесплатно, учёба и лечение бесплатно. Нищих не было. А сейчас на помойках бомжи в очереди выстраиваются. И что самое страшное, поносят коммунистов, именно те, кто вскормлен был прежним социалистическим строем, а это я приравниваю к самому настоящему предательству. Эти люди никчемные. Не дай бог, завтра придёт к нам интервент, – страшно подумать, – Родину защищать не кому будет. Патриотизма нет у них никакого. Меня за то, что я голову Ленину оторвал, исключили из пионеров и пожурили. Я вспоминаю, – фильм в детстве смотрел, как в Германии, три подростка исказили портрет Гитлера, подрисовали ему бороду и очки. Их расстреляли за это.

– Иван Романович, так это фашизм в то время был, – перебил его Колчак.

– А ты попробуй сейчас, сотвори публично с портретом губернатора что-нибудь, – внушительно посмотрел Колчаку в глаза Иван Романович, – тогда будешь сравнивать, при каком строе мы живём. Знаменательный праздник День Победы проводят на площади девятого мая. Вспоминают с трибуны подвиги наших героев – земляков. И словом никогда не обмолвятся, что они все до единого были коммунистами. А всего героев Советского Союза, в Отечественную войну было почти двенадцать тысяч человек, из них девять тысяч коммунисты и полторы тысячи комсомольцев. Это, не считая финской войны и озера Хасан. На их примере воспитывалось поколение советских людей. Наша отчизна была самая уникальная и многонациональная, не сравнима ни с одной страной. О могуществе её я молчу. Зачем сегодня так нагло врать молодёжи, что было плохо? – Зачем народу говорить про сталинские лагеря? Сколько людей в них сидело. Никому это не нужно. Лучше боритесь с тем, чтобы наша молодёжь не знала, что такое тюрьмы, лагеря и наркотики. Сейчас лагерей больше стало, чем при Сталине, и, естественно, людей больше сидит. Когда я сидел, не то, чтобы кто, то из надзирателей или ментов имел право ударить заключённого, а грубого слова не говорили. Сейчас фильмы показывают, что творят эти силовые структуры с арестантами, диву даёшься, такого издевательства немцы с пленными не творили. Я когда у тебя Вовка был на свидании, тогда ночью привезли этап. Слышно хорошо было, как они натуральным образом убивали заключённых, закованных в наручники. И по выкрикам конвоя, сложно было разобрать, кто из них преступники. Конвой этот после бы посадить в одну камеру с этими арестованными, на один часик. Узнали бы, сколько стоит дубинка и их кованые ботинки. Вот вся милиция за такие издевательства и получает адекватную реакцию.

– Дед у нас на зоне, насчёт этого порядок был, никогда никого не избивали, а конвой – это другое дело. Они любили потеху такую. А почему, – потому что туда идут бывшие обиженные и те, кто в армии правил дедовщину, – сказал Серый.

– Вас на зоне не били, потому что ты сидел на городской командировке, – выдал свой аргумент Дед. – Откуда до власти рукой подать. Хотя Калину угробили в городской зоне.

– Я думаю, всё зависит от начальника, – высказал своё мнение Колчак, – у нас в лесу, хозяин не запускал ряженых бойцов, веселиться. Знал, что их процедуры над заключёнными к хорошему климату не приведут. Но, как только он ушёл на пенсию, прислали другого начальника, который и подчинённых настроил под стать себе. А им только этого и надо было. У них там династии надзирательские с дореволюционных времён. Вот у себя дома на кухнях, с малых лет они проходили нравы зоны. Для них заключённые это не люди. С приходом нового начальника, они начали зверствовать, но тоже до поры до времени. Прокурора вызвали зэки, после чего они лютость свою ослабили. А тех, кто писал жалобы, потом всех в БУР бросили. Лично меня никогда не били, ни конвой, ни надзиратели.

– Всё равно жизнь дрянь, – не успокаивался Иван Романович. – Наш двор вырос после войны при Сталине, за один год. Сегодня в России растут только тюрьмы, церкви, кладбища и дворцы разрушителей нашей бедной страны. В нашем дворе, когда – то в каждой семье были спортсмены. А сейчас в кого ни кинь палку, обязательно в тюремщика попадёшь. В шестидесятых годах мы с моим другом Кадыком попали на скамью подсудимых, так это была сенсация, не только во дворе, но и в городе. И освободился я, ко мне на заводе подошли, с доверием и добротой. В бригаду хорошую зачислили. А бригады раньше дружные были, друг за друга горой. В те времена слово бригада носила определённый смысл, – это в первую очередь дружеское чувство локтя, не то, что сейчас боится, каждый, как бы его не подсидели на рабочем месте. Вот такая жизнь племяши у нас была. А сейчас нужного внимания никому не уделяют. Ни освободившимся из заключения, ни отслужившим в армии и даже выпускникам вузов зачастую указывают на дверь. Я согласен сменился строй, но не надо поганить историю. Скажите партии спасибо и продолжайте править, но не хищническим путём и без коварных экспериментов на народе.

После его слов на кухне наступила тишина, но как оказалась ненадолго. Вовка Колчак решил ещё подогреть Деда новой темой:

– Дед тебе пить нельзя, ты сразу около себя образуешь партийную ячейку, – сказал он Ивану Романовичу. – Ты одного не поймёшь, что народ стал жить свободней! А свобода подразумевает счастье!

– Чем же он свободней стал? – привстал со стула Дед. – В том, что хочешь, трудись, – хочешь, бичуй? Я по молодости тоже завидовал американцам, когда нам показывали безработных янки и в газетах, и по телевизору. Они протестовали против безработицы в такой одежде, которую мы только по праздникам одевали. И я тогда думал, вот люди, как классно живут, одеты, обуты, с сытыми рожами митинговать пришли. Отдыхали – бы. Это я так думал, когда мне после длительного отдыха на работу не хотелось идти. И я сейчас понимаю, что указ – «хочешь не работай», был подготовлен правительством не ради нашей свободы, а они знали наперёд, что с приватизацией пойдёт крупномасштабное сокращение штатов на производствах. Я вот год назад был на охоте в Орлах, так там наше новое руководство завода построило себе охотничий домик, который больше похож на феодальный замок. Ни один из них настоящим охотником не является. Так просто подражают моде снобов. Все они до одного ни одной акцией завода не владеют, а являются верными псами хозяев, и больше половины из них были раньше ярыми коммунистами. Увидав меня, с охотничьим трофеем, они пригласили меня к своим шашлыкам с водкой. А когда нажрались, как свиньи – повели разговор о заработной плате рабочих. Решали, стоит им повышать заработную плату или нет. Один из них сказал:

«Рабочим нужно платить, так, чтобы они ноги не протянули, но и не допускать, чтобы низкая заработная плата была поводом для забастовок. В данный момент говорит, – повышение оплаты труда для рабов с нашей стороны будет непозволительным расточительством».

– Это он сука позорная при мне такое заявил. Эта сволочь миллионы огребает за счёт рабочего класса, и боится, как бы его трудящиеся не объели. Скоты, одним словом. Им придётся вспомнить историю СССР ещё не раз. Они, – эти профурсетки наступят на те же грабли. Ругают коммунистов, что карьеру при их строе можно было сделать, только находясь в партии. А они сейчас, что творят, если не состоишь в партии власти, тебе не только должность хорошую не дадут, но и вообще с работы турнут. Славке Фомину по этой причине, в театре роль генерала – губернатора не дали играть. Сейчас сидит без работы на материной шее и оформляет себе третью группу инвалидности. Волки они все актированные, но появятся скоро на Руси сильные волкодавы, в обличье Котовского, Разина и Емельяна Пугачёва.

– Дед, ну прекрати, чего ты разошёлся, как на митинге, – одёрнул его Серый, – ведь живём мы неплохо.

– Пускай выскажется, – вступился за Ивана Романовича Колчак, – он дельные вещи говорит. Не забывай он человек той эпохи, и прощаться ему трудно с ней, тем более смирится с его нищей пенсией.

– Молодец Вовка, хоть ты меня понимаешь, – обрадовался он поддержке Колчака, – а почему? – Потому, что ты рабочий класс, а Сергей, ни дня на производстве не проработал. Только и знает, отправлять вагоны с досками в Польшу, да на Украину.

– Я тебя Ванюша тоже понимаю и поддерживаю, – подала голос притихшая Ирина.

– Ещё бы ты меня не поддерживала, у тебя пенсия на семьсот рублей меньше, чем у меня. А за коммунальные услуги мы платим с тобой одинаково. Ты сейчас живёшь за счёт своего урожая в саду. А когда тебя покинут силы, что трудится там, не под силу будет, тогда твои вставные челюсти без работы будут у тебя в стакане лежать, так, как кушать тебе будет нечего. И за свою сталинскую трёхкомнатную квартиру ты задолжаешь государству крупную сумму денег, и затем выкинут тебя в семейное общежитие без удобств, – где общий туалет с фанерными перегородками в которых просверлены дыры в палец. Или ещё хуже – наедут бандиты, подпишешь им бумаги, а они после этого закатают тебя в асфальт или в трясину скинут.

– Ваня ты чего меня пугаешь, я сейчас трястись и колотится об стол, от страха начну, – возмутилась Ирина. – Ты что забыл, сколько раз я вас с моим Лёнькой, выручала из неприятных ситуаций. Ты забыл, как я на пляже, за тебя блатному Фоку, ножик воткнула в задницу.

Оба брата слушали изумленно распалившуюся от возмущения Ирину.

– Тетя Ира ну-ка расскажи, что это за история с поножовщиной была, ни дед, ни ты никогда об этом не рассказывали, – попросил Вовка.

– Это дело было давно, твой дед, закончил играть в футбол. Менялось молодое поколение, которое деда не знало. Мы отдыхали на пляже, вместе с бабушкой Мананой. Ну конечно тогда нельзя её было назвать бабушка. У нас там спор произошёл на лодочной станции за очередь на прокат лодки. В то время ходил по городу один блатной, отсидел несколько лет. Весь исколотый, собрал вокруг себя подобных ему ребят. И лазили, хулиганил по городу. А на пляже он хотел лодку без очереди заполучить. Дед ваш его тогда оттолкнул, а он весло поднял и сзади на деда, а я тогда огурец чистила перочинным ножом. Увидала такое дело и как пантера бросилась на этого Фока. Ножик ему в жопу, как в масло вошёл. Фока, упал, а дружки его опешили от неожиданности. Подняли его, тут же засунули в плавки ему полотенце. Тут народ сбежался, парней этих оттеснили. Один из них крикнул, мне пошлую угрозу. А я смело подошла к нему. И спрашиваю: «Сынок, тебя, как хоть кличут? – чтобы я знала, кто надо мной насилие будет творить».

А он мне отвечает: «Тебе моя кличка не нужна. Мы тебя всем аулом протянем и во все дырки». Тут дед ваш подбежал ко мне на помощь, бросил им пару резких слов от чего они заколебались. А этот Фока, говорит деду: «Мужик мы кажется с тобой одной масти, давай карты вскроем, чтобы глупостей дальше не наделать». Тогда Дед берёт его двумя пальцами за ноздри и говорит: «Если ещё раз меня мужиком назовёшь, я тебе вдобавок и сопла повыдираю». Тот блатной и сник сразу. И после этого слова никто не сказал. Мы тогда в лодку сели и уехали на другую сторону реки загорать. Там мы всегда загорали. Дед ваш стеснялся наколок и на пляже при всех никогда рубашку не снимал. Если бы те хулиганы увидали его роспись в тот день на лодочной станции, никакого бы инцидента не было. Они её увидали, но позже. Приехали к нам на лодке, с выпивкой и извинениями. А когда увидали деда в звёздах и Витязя в тигровой шкуре на спине, они вообще дар речи потеряли. Стаканов тогда не хватило на всех, так этот Фока пил из моей туфли водку. Узнав при разговоре, с какого мы двора, извинились напоследок, сели в лодку и погребли к пляжу. Этого Фока я сейчас часто вижу. Хламом разным торгует на рынке, от ржавых гвоздей до гаек и болтов. Спился совсем. Меня узнаёт, здоровается всегда.

Иван Романович приятно заулыбался.

– Помню я хорошо те времена, но не надо было тебе ножом ему мясное филе портить. Нужно было схватить его за руки, а остальное, я бы сам закончил.