Виталий Головачев и Мария Петровых: неоплаканная боль

Уместно вспомнить, что политическая обстановка того времени оставляла еще какую-то надежду на более демократический путь развития советского общества. Ну или по крайней мере на возможность цивилизованного сосуществования разных социально-экономических концепций хотя бы в рамках марксизма. Вторую половину 1920-х годов по праву называют «золотым веком» советской экономической мысли. «Марксизм-ленинизм» как правящая идеология тогда еще не сформировался, и в печати продолжались оживленные экономические дискуссии. Многие видные экономисты, которые в 1930-е годы за отступничество будут выброшены из науки и репрессированы, тогда еще активно публиковались. Самому широкому кругу читателей доступны были работы И. Рубина, Е. Преображенского, Л. Юровского, Н. Бухарина, Г. Сокольникова, Н. Кондратьева, А. Чаянова и др.

Уже тогда наметилось главное методологическое противоречие, из которого советская экономическая мысль не сможет выпутаться до конца существования советской империи. С одной стороны, необходимо было обосновывать утвержденную центром экономическую политику, а с другой, беспристрастно изучать реально существующие экономические отношения и хозяйственную практику. Ведь невозможно совершенствовать систему управления народным хозяйством, имея в голове лишь образ идеального общества. Задача науки в том и заключается, чтобы изучать объективную реальность. Но любая попытка объективного изучения реальной народнохозяйственной практики неизбежно вела к осознанию ее несоответствия идеологическим императивам.

Главная претензия теоретиков «Борьбы» к большевикам состояла не в том, что их программа отклонялась от хрестоматийной модели социалистического строительства, а в том, что они в ущерб осмыслению реальной экономической жизни выдают желаемое за действительное и при помощи пропаганды вводят народ в заблуждение.

Из показаний Головачева:

«Отношение к партии вытекает отсюда – борьба с ее идеологическими воззрениями, противоречащими действительному положению вещей и действительной политике, основанной на базе государственного капитализма и утопической постановке вопроса о социалистическом строительстве, защита подлинной марксистской точки зрения и освещение при ее помощи конкретных моментов развития» [1:66об].

Группа «Борьба» имела разветвленную структуру с ядром в Москве и «филиалами» в других городах, выпускала журнал с одноименным названием, располагала собственной кассой, которая складывалась из пожертвований участников, организовывала встречи и тематические дискуссии в среде студенческой и рабочей молодежи.

Аресты участников начались осенью 1928 года, чуть меньше чем через год после XV Съезда ВКП(б), на котором из партии был исключен Троцкий и несколько десятков его сторонников.

Головачев был арестован сотрудниками ГПУ 27 декабря 1928 г. в квартире Игоря Алексеева на Новинском бульваре, куда он пришел с Александром Сафоновым и Владимиром Браилко для участия в дискуссии на тему «Внешняя торговля СССР». В этот же день были задержаны Александр Лесевицкий и Владимир Лялин.

Во время следствия арестанты разделились на два лагеря: Головачев, Алексеев и Браилко признали свою причастность к группе «Борьба»; Сафонов, Лесевицкий и Лялин – не признали.

Первым «заговорил» Володя Браилко, но показания поначалу давал только на себя:

«Год тому назад примерно в декабре 1927 года я узнал о существовании «Социалистической группы Борьба». От кого узнал, сказать отказываюсь. С этого же времени принимал участие в ее деятельности, причем стоял всегда особняком. Деятельность группы выражалась в проработке исторических, философских, политических и экономических вопросов. В начале 1928 года, очевидно, был издан 1-й номер журнала «Борьба», который предназначался для домашнего употребления. Как он попал за границу, я не знаю, если бы я знал это, то самым решительным образом протестовал бы. Месяца через четыре-пять вышел второй номер, в нем была помещена моя статья «Против меньшевиков». В 1-м номере моей статьи не было. Кто писал в 1 и 2 номера, я не знаю. Кто персонально входил в группу, я тоже не знаю, сам я никого в группу не вербовал» [1:46].

Но на этом же допросе в показаниях Браилко наступает перелом, и он заявляет, что журнал «Борьба» печатал Головачев. Судя по всему, следствие шантажировало Владимира благополучием его жены Варвары, которая тоже была арестована.

«Вопрос о том, кто печатал №№ «Борьбы», мне был поставлен таким образом: было заявлено, что арестована моя жена В.И. Голубкова, которая подозревается в том, что она печатала на машинке эти №№. Тут же было заявлено, что другим участником печатания мог быть Головачев. И ввиду того, что моя жена никакого участия в печатании №№ не принимала и вообще не имела никакого касательства к группе, я принужден был реабилитировать невиновного человека, указав, что, по моим сведениям, журнал печатал Головачев» [1:46].

Но не только беспокойство о жене побудило Браилко отвечать на вопросы следствия. Узнав о повальных арестах участников и всесторонней осведомленности ГПУ об их деятельности, он посчитал глухое отрицание просто бессмысленным, так как группа всё равно уже раскрыта и дальнейшая ее деятельность невозможна. Но показания он дает только о товарищах, уже арестованных, не называя никаких новых имен. При попытке следователя навязать ему еще каких-то соучастников Владимир заявил:

«Давать какие-либо показания о лицах считаю для себя неудобным. Считаю, что ГПУ ликвидировало всю группу… Я имел в группе кличку «Новиков». Под этой кличкой я ездил в Ленинград. У кого я останавливался в Ленинграде и с кем встречался, отвечать отказываюсь. На вопрос, сколько раз я виделся с Шишовым, отвечать отказываюсь и вообще о лицах говорить не буду» [1:108].

Головачеву на первом допросе, помимо показаний Браилко, была предъявлена его записка, изъятая на обыске у Николая Быстрякова, арестованного двумя месяцами раньше. О группе «Борьба» в записке нет ни единого намека, но кое-какая организационная деятельность всё же проглядывает: Виталий предлагает создать кружок по вопросам современной литературы и организации быта литераторов, куда приглашает Быстрякова и Нину Лурье.

Свою причастность к группе «Борьба» Виталий поначалу тоже отрицает, а по поводу машинки говорит, что на ней он печатал научные работы своего «дяди» Петра Петровича Лебедева. На следующий день чекисты задерживают его мать, Елизавету Николаевну, и вместе с машинкой доставляют на Лубянку для дачи показаний.

Из протокола допроса Е.Н. Головачевой:

«Мой сын Виталий Дмитриевич Головачев иногда вместе со мной работал на пиш. машинке, выполнял чаще всего работы моего хорошего знакомого Петра Петровича Лебедева – профессора ин-та инженеров транспорта. Предъявленный мне журнал, судя по шрифту, по-видимому, отпечатан на моей машинке, но я никогда не видела, чтобы В.Д. Головачев занимался на машинке какой-либо нелегальной работой. Точно так же я не знала, что мой сын принимает участие в какой-либо нелегальной организации. Из знакомых В.Д. Головачева знаю Игоря Алексеева и Нину, фамилию ее не знаю» [1:59].

Арест матери производит на Виталия определенное впечатление. На допросе 1 января 1929 года он признает свою причастность к группе и достаточно подробно излагает ее теоретическую позицию, а в заключение называет цену своих показаний:

«Оба номера журнала «Борьба» печатал я. Моя мать об этом не знала. Лебедев Петр Петрович тоже об этом не знал» [1:66об].

С этого момента Виталий занимает ту же позицию, что и Браилко: показания дает только об уже арестованных участниках, не допуская расширения их круга.

«Кружок, упоминаемый в записке, который мы предполагали образовать, должен был заниматься исключительно изучением современной литературы. Никакого отношения к группе «Борьба» этот кружок не имел, хотя двое из предполагавшихся участников кружка (я и Н.А. Быстряков) состояли в группе «Борьба». Нина Юрьевна Лурье никакого отношения к группе «Борьба» не имела и едва ли знала о существовании этой группы, по крайней мере, я об этом ей ничего не говорил» [1:104].

«Я знаю всех членов группы «Борьба»: я, Браилко, Сафонов, Алексеев, Быстряков, Лялин, Казбан (к тому моменту арестован по другому делу – А.Г.), Лесевицкий. Больше никого в группе не было» [1:107].

«Долгих Борис, Стручков Георгий к группе никакого отношения не имели. В отношении Нины Лурье я предполагал бы ее вовлечь в группу, но едва ли что из этого вышло бы. Статья «Против меньшевиков» была написана Браилко. Остальные статьи были написаны членами группы, кем, я сказать не могу, т.к. не знаю» [1:110].

«Утверждаю, что члены группы «Борьба» состояли только из москвичей. В других городах членов группы не было. Как квалифицировать ленинградских товарищей, имеющих с нами связь и получавших журнал «Борьба», я не знаю».

«Это отношение известно следствию», – добавляет от себя оперуполномоченный [1:128].

«В начале 1928 года ОГПУ стало известно, – гласит обвинительное заключение, – что в Москве и в Ленинграде существует нелегальная студенческая организация, именуемая «Социалистической группой «Борьба»». Указанная организация возникла, по-видимому, перед 15 съездом ВКП(б) и имела четкое организационное построение.

По предварительным сведениям, установка «Социалистической группы «Борьба»» была такова:

«Революция не оправдала возлагавшихся на нее надежд. Ее результаты оказались совершенно непредвиденными былыми вождями пролетариата, полагавшими, что Октябрь откроет новую эру всемирной истории».

«Все прочнее, все крепче, все увереннее водворяются вновь на территории СССР основные определяющие начала обычного буржуазного строя».

<…>

Материалами, имеющимися в деле, и показаниями обвиняемых установлено:

что «Социалистическая группа «Борьба»» возникла в 1926 году. Построение группы было по принципу троек-пятерок, группа имела свой устав (выдержки из которого уже приводились) и программу, группа имела филиал в Ленинграде (члены Ленинградской группы «Борьба» также арестованы и привлекаются к ответственности), группа, начиная с 1926 года, почти еженедельно устраивала строго конспиративные собрания членов, на которых (собраниях) обсуждались вопросы борьбы с ВКП(б) и существующим Правительством, заслушивались доклады членов группы на различные политические и экономические темы, обсуждались вопросы вербовки в группу новых членов, обсуждались вопросы о выпуске нелегального журнала и т.п., вплоть до образования второй партии и захвата власти» [1:119 – 124].

Изучив материалы дела и сопоставив показания фигурантов, мы можем заключить, что вышеизложенное в основном соответствует действительности, кроме намерения участников свергнуть большевистское правительство и захватить власть. В уставе группы одной из задач действительно значится создание новой рабочей партии, но нигде не сказано, что она должна истребить всех своих конкурентов и стать единственной политической силой в стране. На данном же этапе главной своей задачей участники группы видят осмысление текущих политических событий с опорой на марксистскую теорию и разработку альтернативной программы строительства социализма в СССР.

«Понять то, что делается, – вот что нам нужно в первую очередь, – говорится в уставе группы, – ибо наша задача заключается в том, чтобы перерожденческой провокационной политической идеологии одних, растерянности и утопизму других противопоставить холодное острое оружие передовой революционной теории» [1:119 – 124].

В этом же ключе задачи группы формулирует в своих показаниях Головачев:

«Идеологическая работа внутри группы, направленная на уяснение конкретности переживаемого периода, реального положения пролетариата и перспектив развития его классовой борьбы, распространение своих взглядов среди пролетариата и студенческой молодежи, устно и печатно, концентрирование революционных элементов» [1:66об].

Как видим, позиция группы в принципе исключала насильственные действия и резкие политические шаги. Предполагалось, что рождение новой рабочей партии произойдет естественным путем, через осознание пролетариатом своего исторического значения и перспектив развития.

Тем не менее при всем своем миролюбии группа «Борьба» была реальной организацией с определенными политическими установками, которая, как и всякая организация, стремилась к укрупнению и расширению своего влияния. Такая деятельность властями жестко пресекалась на протяжении всего периода существования СССР. По этому делу Головачев будет реабилитирован лишь в 1991 году, через тридцать с лишним лет после реабилитации по делу 1937 года.

Заметим между прочим, что идея «возвращения к истокам» оказалась на редкость живучей и особенно широкое распространение получила после XX Съезда КПСС, когда «восстановление ленинских принципов советского социалистического демократизма» было провозглашено в качестве официального курса правящей партии. Независимо друг от друга кружки сторонников «подлинного марксизма», «истинного ленинизма» и т.д. и т.п. появляются в 1950-е, 1960-е и даже в конце 1970-х! Заканчивалось это для инициаторов одинаково плачевно, но на смену одним приходили другие.

По постановлению Коллегии ОГПУ от 11 марта 1929 г. участники группы «Борьба» получили по 5 лет концлагеря [1:139]. Несмотря на все усилия Головачева, Нину Лурье отвести от группы не удалось. Она была арестована 3 января 1929 г. и осуждена тем же постановлением, но тут же отдана на поруки матери. Дело в отношении Варвары Голубковой было прекращено за недоказанностью ее вины.

Маруся не знала всех подробностей этого дела и лишь в самых общих чертах понимала рассуждения Виталия о строительстве нового общества, в основе которых лежали рациональные конструкции немецкой философии. (К философии она никогда не испытывала особой склонности.) Но она видела главное – что Виталий любит свою страну, что боль его – о России, что оба они никогда не покинут Родину.

Бурная и напряженная переписка между Марусей и Виталием завязалась сразу после его прибытия в лагерь. К сожалению, значительная часть писем 1929 – 1932 гг. была изъята на обысках при следующих арестах Виталия и бесследно утеряна, а остатки сгорели в апреле 1941 года при пожаре в доме Петровых на 5-м Лучевом просеке. Уцелело только одно письмо Виталия из Вишерского лагеря, написанное им во второй половине декабря 1929 г. Но и этого письма достаточно, чтобы ощутить всю глубину и многомерность отношения Виталия к Марусе.

Он обращается к ней то как к другу:

«Сейчас – я знаю – Ты у меня одна, которая встретит меня по-человечески просто, и только в Твоей руке я не почую холода недоверия, ни дрожи превосходственной жалостности».

То как к единомышленнику:

«… я знаю теперь, что я прав, знаю настоящую цену этому и себе … Родная, рост дается нам всем жестоко трудно, ибо с раскрытыми, но не видевшими глазами вступили мы в жизнь… Жизнь принимает только те вызовы, которые брошены со всей полнотой сознания их…»

То как к возлюбленной:

«Сейчас жадность к Тебе неизмеримо глубже, чем когда бы то ни было, и тревогой, и болью за Тебя полнится во мне все. Береги же себя.

В осязании Твоих писем неизбывная радость и неутолимая тоска о будущем.

Неотрывная моя, дальняя моя, пиши.

Жду – не расскажешь» [Прил. № 7].

В те годы в окружении семьи Петровых репрессии и связанные с ними хлопоты становятся нормой жизни.

В 1929 году в Казахстан был сослан Иван Семенович Петровых (митрополит Иосиф), который приходился дальним родственником отцу Маруси, Сергею Алексеевичу Петровых.

В 1930 году за решеткой вновь оказывается Дмитрий Смирнов. Марусина мать, Фаина Александровна, принимает активное участие в судьбе брата, обращается в ОГПУ с ходатайством о его досрочном освобождении [Прил. № 8].

В крайне сложное положение попадает после суда Нина Лурье. Освобождая ее из-под стражи, чекисты взяли с ее матери расписку в том, что она ручается за надлежащее поведение дочери [Прил. 4]. Это означает, что если Нина снова будет замечена в компании нехороших мальчиков, отвечать за это придется Ольге Исааковне. Кроме того, сотрудники ГПУ взяли с самой Нины подписку о невыезде за пределы Москвы, от которой она потом долго не сможет избавиться [Прил. № 10 и 12].

О свидании с Николаем Быстряковым, осужденным по делу «Борьбы» чуть раньше Виталия и отправленным в Ярославский политизолятор, хлопочет его жена Наташа Радченко [Прил. № 11].

«Маруся Петровых дала мне письмо к своим родственникам или знакомым в Ярославле, чтобы было где остановиться на три дня. Добрые люди приняли меня приветливо и тепло.<…> На другой день после моего приезда к гостеприимным хозяевам пришли из УВД с вопросами: кто к вам приехал, кем она вам приходится, зачем пустили, если не родственница? От меня одни неприятности добрым людям, а они так участливы, так заботливы. Жаль, но имени и фамилии не помню» [28:453 – 455].

Однако из дальнейшего повествования становится ясно, что речь идет о семье Маргариты (Мары) Германовны Саловой, одной из самых близких подруг Марии Петровых со школьных лет:

«Запомнилось одно только имя шестнадцатилетней их дочери – Таня. Такая милая, с длинными косами, улыбается с фотографии в рамке. Девочка отравилась сулемой, спасти не смогли. Покончила с собой из-за «несчастной любви». Бедная дурочка: какая в шестнадцать лет может быть нечастная любовь? Да в эти годы любовь только счастье, только полет – даже в страданиях» [28:455].

Прежде Марусю с Наташей объединяла лишь учеба и нечастые встречи на студенческих вечеринках. Но общая беда сблизила их настолько, что Маруся без колебаний пристроила Наташу на ночлег в доме самых дорогих ей людей, оставшихся в родном городе.

Но и сама Маруся не остается без поддержки. В течение всего срока заключения Виталия всегда рядом с ней Сергей и Марьяна, которая в связи с репрессированием Игоря обладала богатым опытом общения с советской правоохранительной системой. Почти не вызывает сомнений, что именно благодаря общим усилиям родных и близких удалось добиться для Виталия некоторого смягчения участи.

Решением Президиума ЦИК от 20/V – 1932 г. последние полтора года лагерного срока были заменены Головачеву ссылкой под Архангельском [9:76об]. Из рассказов А.В. Головачевой мы знаем, что в ссыльный поселок Мария Сергеевна приезжала к нему не один раз. Но на этом, пожалуй, хорошие новости заканчиваются, ибо условия существования ссыльных в Архангельской области были далеки от санаторных [Прил. № 9]. Паспорт, позволяющий покинуть место ссылки, Виталий получил 8 февраля 1934 года [2:21] и вскоре объявился в Москве, где ждала его она…

Не забыть мне февральского дня.

Сердце мчалось гонимою ланью.

Мой охотник! Ты видел меня

Золотыми глазами желанья.

Жизни наши сомкнулись тогда,

Как под утро встречаются зори.

Этот день сторожила беда,

Этот день караулило горе.

Помнишь ночь? Мы стоим на крыльце.

Гробовое молчанье мороза.

И в круглунном неясном кольце

Затаенная стынет угроза.

Мы ютились в студеной избе.

Постояв, помолчав на крылечке,

Обнимаясь, ушли мы к себе,

К нашей люто натопленной печке.

Там другая, там добрая ночь,

Вся в сиянье, как счастья начало,

Отгоняла предчувствия прочь

И за будущее – отвечала.

Что ж! Ее предсказанье сбылось:

Всё исполнила, что посулила.

Жизни наши свершаются врозь,

Но живет в них единая сила.

Пусть пытают опять и опять, –

У нее вековое здоровье.

Не замучить ее, не отнять,

Называемую любовью.

М. Петровых

1935 – 1939

[26]