Волевой порог

Глава 2

Аминат пришла утром, когда закончился обход, когда пациенты потянулись на процедуры и утренние уколы. А те, кому процедуры на сегодня не назначены, отправились в другое место – в курилку. В тени рябины стояла круговая лавка, а в середине – старое ржавое ведро. И это было любимейшим местом мужчин госпиталя. Посудачить, похвастать, рассказать о делах дома да и просто посидеть с папироской и перечитать письмо от близких. В окно потянуло папиросным дымком, и дверь несмело открылась.

– Можно к вам, Михаил Юрьевич?

Аминат, как всегда, вела себя несмело в общении, но настойчиво в уговаривании употребления витаминов.

– Аминат, конечно, заходи! – обрадовался Сосновский, удивившись самому себе.

Ведь он правда рад, что девушка пришла. Не по каким-то там причинам, а чисто по-человечески. Ну нравилась она ему, черноглазая улыбчивая кабардинка. Нравилась, но переступать черту в отношениях нельзя. Надо учитывать национальный менталитет, обычаи горцев. И Сосновский не флиртовал с Аминат, он старался относиться к ней как к сестренке, хотя понимал, что нравится девушке. И понимал, что никогда судьба их не свяжет – ни на время, ни на всю жизнь.

– Я вам принесла сыр, козье молоко и творог. – Девушка присела на табурет возле тумбочки и стала выкладывать свои гостинцы. – Вам обязательно нужно есть творог и сыр. Чтобы кости хорошо срастались.

– Аминат, здесь хорошая кухня, и у меня даже есть своя диета, – мягко напомнил Сосновский, чувствуя, что улыбается.

– Это все не то, – нахмурилась девушка, и рука ее дрогнула на полпути к тумбочке.

«Еще не хватало мне ее обидеть, – подумал Михаил. – Она так старается, навещает почти каждый день. Мне нельзя вести себя как свинья, нужно уметь быть благодарным, даже если тебя тяготит такая забота. А она меня тяготит? Нет, признайся, что тебе это приятно. Давно ты вот так не лежал и не лечился в госпитале, чтобы тебя навещала замечательная красивая девушка, просто близкий человек, и приносила тебе гостинцы. От чистого сердца, между прочим!»

– Ты знаешь, я уже так привык, что ты приходишь, Аминат, что стал тебя ждать, – неожиданно сказал Сосновский.

– Вы здесь совсем один, – опустив лицо, тихо ответила девушка, – никого близких нет рядом. Я понимаю, как это, когда рядом ни одной близкой души.

– Аминат! – строгим голосом напомнил Сосновский. – Мы, по-моему, договаривались с тобой, что и ты ко мне обращаешься на «ты», как к другу!

– Я не могу пока привыкнуть, – улыбнулась девушка и наконец подняла глаза. – Но я буду стараться. Ты же хочешь этого?

– Конечно, хочу, – с энтузиазмом отозвался Сосновский. – Мне приятно, что ты здесь, что я попал в госпиталь, в котором работаешь и ты. А помнишь, там у вас в Баксане…

И он опять начал вспоминать, рассказывать, приукрашивая разные моменты, чтобы это выглядело теперь смешно. Правда, смешного было мало, ведь тысячи людей покинули свои дома. Что там останется, вернутся ли они назад? А тот тяжелый переход через перевал, когда он тащил на себе Аминат… Но Сосновский не только вспоминал и рассказывал, он между воспоминаниями задавал девушке много вопросов. О том, как она жила, о ее родителях. Ведь она уезжала по специальной комсомольской путевке и выучилась на медсестру. А потом вернулась и вызвалась работать не просто в Баксанской долине, а именно в медсанчасти Тырныаузского комбината.

– Вот приедет твой брат Нурбий, он мне бока наломает, – смеялся Сосновский. – Решит, что я его сестренку обижаю. У вас горские мужчины в этом смысле суровые! Давно ты его не видела?

– Почему ты шутишь все время, Михаил? – спросила Аминат.

– Потому, что у меня всегда хорошее настроение, когда ты приходишь, – признался Сосновский, отметив, что девушка снова не ответила, снова перевела разговор на другую тему, стоило ему только заикнуться про Нурбия.

Аминат ушла, а в воздухе еще долго висел какой-то особенный цветочный аромат. Кабардинская девушка не пользовалась духами. Но Сосновский давно заметил, что ее волосы были очень душистыми, они пахли какими-то травами или отварами, в которых она мыла голову. Но долго помечтать не удалось. В дверь постучали, и на пороге появился молодой розовощекий лейтенант-связист, в накинутом поверх формы белом халате.

– Разрешите, товарищ майор? – негромко сказал он. – Вас срочно вызывают на связь.

– Шелестов? Давай, – кивнул Михаил и чуть пошевелил подвешенной ногой. Лежать в таком положении он устал уже сверх всякой меры.

Лейтенант вернулся через несколько минут со столиком на колесиках. На таких столиках медицинский персонал развозит лекарства, шприцы со стерилизаторами, медицинский инструмент. Под белой простыней на столике находился телефонный аппарат линии ВЧ-связи. Заперев за собой дверь, лейтенант подкатил столик к кровати Сосновского, снял простынку. А потом, выдвинув ящик тумбочки, пошарил рукой и вставил штекер телефона в специальную розетку.

– Але, «Астра»? Я «Стриж»! Соединяйте с «Островом».

Через несколько секунд он протянул трубку Сосновскому, а сам отошел к окну, высунул голову наружу, а потом прикрыл створки, чтобы снаружи никто не услышал разговора. Сосновский узнал голос Шелестова.

– Ну как вы там, Максим? Разбираетесь? – спросил Сосновский.

– Разбираемся, – ответил Шелестов. – Сразу появилось ощущение, что нас здесь ждали. А раз ждали, то диверсия у них почти готова или вот-вот подготовка закончится. Напряженная обстановка… Платов не ошибся, вовремя почувствовал обстановку, вовремя нас сюда прислал.

– Платов умеет собирать информацию, – согласился Сосновский. – У него чутье настоящего разведчика. Талант! Вы там поосторожнее, горы все-таки.

– Постараемся, – странно хмыкнул Шелестов. – У тебя как там идет лечение?

– Пока в пределах нормы, но хотелось бы побыстрее. Буду стараться, работаю… хм, над собой.

– Не перестарайся, Михаил, – строго предупредил Шелестов. – В твоем положении возможностей… для выздоровления много. Не навредить бы только излишними… упражнениями. Как Аминат себя ведет?

– Приходит почти каждый день, навещает, балует домашней снедью. Болтаем о том о сем, вспоминаем Баксан и ту осень. Но ей такие воспоминания не очень нравятся. Думаю, потому, что ей тяжело все это вспоминать. Одним словом, дружим мы с ней.

– Ну, дружи, дружи, – вздохнул Шелестов. – Не мне тебя учить. Но только помни, что это Кавказ, а не Берлин.

Сосновский, чтобы успокоить командира, хотел пошутить и брякнуть по-немецки что-нибудь вроде «Das stimmt, Herr Oberstleutnant!»[1], но решил не шокировать лейтенанта из подразделения защищенной телефонной связи.

Ночной воздух был душистым и спокойным. Коган присел у окна, глядя на далекие горы, чернеющие на фоне звездного неба. Электричества в поселке еще не было, и поэтому небо распростерлось во всей своей красе над Баксанской долиной. Помощница начальника НКВД района вошла тихо и, позвякивая подстаканниками, стала расставлять на столе стаканы, блюдечки с бутербродами. Сам Василий Макарович Жданов разговаривал по телефону, сидя за своим столом. Точнее будет сказать, что принимал доклад майор Жданов, что-то быстро записывая в тетрадке и прижимая трубку телефона к уху плечом.

– Залюбовался? – раздался вдруг голос Жданова за спиной.

Коган обернулся и увидел, что майор стоит рядом с ним и тоже смотрит в окно. Где только не бывал Коган, куда только не бросала война его и всю группу Шелестова. Даже в Норвегию, даже на далекий тихоокеанский остров. Везде свои красоты, свои прелести природы, свои чудеса и достопримечательности. Но горы составляли о себе совсем необычное впечатление. Ощущение величия, первозданности и недосягаемости. Даже безграничные просторы океана не оставляют в душе таких ощущений. Всему виной кривизна поверхности Земли. Ты видишь только то, что находится до горизонта. А вот с горами не нужно и за горизонт заглядывать, ты просто видишь их перед собой, и теряется расстояние до гор, их высота. Просто возникает ощущение нереальности всего вокруг, фантастичности. Дух захватывает ощущать себя перед горами высотой в несколько километров. И кажется, что в чистом горном воздухе ты, стоя у подножия гор, различаешь каждую трещинку, каждый камень на их склонах и вершине. Иллюзия, конечно, но такая реальная. И ты в этой иллюзия песчинка, муравей, молекула перед этой громадой гор. Но не только горы завораживают. Воздух здесь наполнен такими богатыми ароматами, что, кажется, можно дышать и не надышаться.

– Залюбуешься, – кивнул Коган без всякого притворства. – Горы – это иной мир! И воздух ваш переполняет не только легкие, но и душу.

– Вот и я не надышусь, – поддержал московского гостя Жданов. – Я тут с тридцать пятого года, казалось, привыкнуть должен, так нет! Все дивлюсь, как подросток, которого мамка впервые на курорт к морю привезла. И так же вот, как и ты, не могу надышаться этим воздухом… Ладно, пошли перекусим, чайку попьем. С чем ты ко мне пришел, Борис Михайлович?

– Поблагодарить пришел, Василий Макарович, за помощь, разрешение допросить арестованных, познакомиться с личными делами предателей и пособников.

– Да ладно тебе, – усмехнулся Жданов. – А то ты не знаешь, что нам всем приказано оказывать вашей группе содействие по полной программе. Да и причина такого приказа нам ближе всех в стране. Мы тут живем и работаем. Нам тут мир строить и хозяйство поднимать. Так что выстрел в воздух, но за благодарность спасибо!.. Ну, нашел что-то важное во время допросов?

– Я бы не сказал, что нашел что-то такое, чего не увидели и не нашли твои следователи, – ответил Коган. – Допрашивать я допрашиваю, но вот чего мне не хватает – это общего понимания, общей картины. А что здесь было за все время оккупации, какая обстановка царила в республике, пока тут фашисты хозяйничали! Я ведь был здесь той последней осенью, когда мы людей выводили, молибден пытались вынести, когда комбинат взрывали.

Коган взял стакан в подстаканнике обеими руками и стал прихлебывать чай, глядя на собеседника. Жданов прожевал бутерброд, вытер пальцы краем газеты, которой был застелен стол. Все это время он задумчиво смотрел на огонек керосиновой лампы на столе, как будто снова погружался в воспоминания о тех годах. Ведь все было как будто вчера. Отпив немного чая, он поставил стакан в подстаканнике на стол и заговорил медленно, потирая пальцем висок:

– Ничего особенного мы и не ждали от врага. Сразу, как и на других оккупированных территориях, был установлен соответствующий оккупационный режим. Появились органы немецкого военного командования, полицейские, административные и специальные органы. Знаешь, Борис Михайлович, что сразу бросилось в глаза? А ведь немцы рассчитывали на другое. В чем-то просчитался их абвер, в политической оценке просчитался. Они-то думали, что придут, а им на шею кинутся угнетенные Советами горцы, слезу скупую мужскую уронят и за кинжалы схватятся, помогать станут, коммунистов вылавливать да в ряды вермахта записываться. Ошиблись они. Не знаю уж, кто там Гитлеру и Геббельсу напел эти сказки на ухо, но явно напели. И пришлось соответствующим органам, отвечающим за политические и национальные вопросы, засучивать рукава.

– Всерьез взялись за местное население?

– Всерьез, – согласился майор. – У фашистского руководства все еще оставались иллюзии, что они могут привлечь на свою сторону народы Кавказа. Они разрешили деятельность мусульманского духовенства. А параллельно начали распространять информацию о благожелательном отношении высшего руководства рейха к исламу. Ты не поверишь, Борис Михайлович, но на Кавказе на полном серьезе распространяли информацию, что командующий 1-й танковой армии генерал фон Макензен якобы принял ислам и посещает мечеть. А Гитлера величали чуть ли не имамом всего Кавказа.

– Я видел немецкие газеты, которые они издавали здесь для местного населения, – вставил Коган.

– Да, они сразу в двух направлениях работали. Причем уже в августе сорок второго года начали. Для русскоязычного населения стали издавать газету «Утро Кавказа», а для мусульманского населения печатали газету «Газават».

– Эффективно? – коротко спросил Коган.

– Просчитались гитлеровские специалисты! – зло бросил Жданов. – Газетками и враньем ничего не добьешься. И они поняли это и занялись карательными мерами. Здесь работала и «Абверкоманда-201», прикомандированная к группе армий «А». Есть у нас здесь хлопцы, которых они вербовали. Тут не только армейские гарнизоны стояли! На Северном Кавказе действовали подразделения полка «Бранденбург 800», а еще зондеркоманда Мюллера. А еще батальон особого назначения «Бергманн». Какой только нечисти здесь не было. Фашисты рассчитывали, что народы Кавказа поднимутся против советской власти, что сами гитлеровцы легко пройдут через горы перевалами и все ресурсы попадут им в руки, и нефть, и стратегические полезные ископаемые. А вот хрен им!

Жданов вдруг сложил огромный кулак в дулю и показал ее в окно. Коган опустил голову, скрывая усмешку. Он прекрасно знал, что на Северном Кавказе было сформировано семь партизанских соединений. Некоторые даже не в немецких тылах базировались, а в советских и постоянно уходили с рейдами в тыл немцев. В таком отряде воевал и Жданов. Майор смутился своей несдержанности, потер затылок широкой ладонью и, поднявшись со стула, стал ходить по кабинету.

– Я ведь чего горячусь, Борис Михайлович! Для меня ведь этот край родным стал. Тут дети мои с местными ребятишками на улице играют, тут товарищи мои боевые да могилы тех, кто полег в боях с гитлеровцами. И это время под оккупантами не зря прошло, никто тут не отсиживался. Между прочим, по местным сводкам, по журналам боевых действий отрядов, все сведения собраны воедино. И знаешь, что получается? А то, что на территории Кабардино-Балкарской АССР в результате развернувшейся партизанской борьбы и подполья были уничтожены пятьсот пятнадцать фашистских солдат и офицеров, пятнадцать танков, разных там бронетранспортеров и бронемашин. А еще двести восемьдесят автомашин и выведено из строя восемнадцать километров линий связи. Вот так вот! И это меньше чем за два года и только на территории такой маленькой советской республики. Такая вот обстановочка здесь была и есть. Я ответил на твои вопросы?

– Да, спасибо, – спокойно сказал Коган. – Значит, из этого и будем исходить. Ты знаешь, Василий Макарович, я ведь сразу себе поставил одним из главных вопросов, когда допрашивал изменников всяких, – почему стали предателями?

– И что у тебя получилось? Какой ответ?

– Не какой, а какие. Увы, основной закон природы гласит, что причина одна не бывает никогда, ни у одного следствия. Хорошо тут люди жили раньше, особенно до революции? Трудно жили, потому что условия тяжелые, тяжек труд крестьянский, да и на фабриках тоже не очень легко. Но люди жили дружно, потому что все были равны между собой. А что касается богатеньких, тех, кто владел землями и заводами, они, конечно, зуб имели на нас. Но их мало, да и не готовы они умирать за свое добро, чаще других подговаривают умирать да деньги за это платят. Собственно, таким же путем и немцы пошли. Они вербовали не столько идейных противников советской власти, сколько людей жадных, корыстных, завистливых. Идейный враг, он за немцами отсюда убежал, ему тут не жить. А те, кто за деньги нашкодил, своему народу горе принес, тому бежать некуда. Кто-то затаился, думая, что про его делишки никто не узнает, кто в другой район перебрался. Есть, конечно, и те, кто ненавидит советскую власть, но это единицы. У тебя, между прочим, я среди осужденных и подследственных не нашел таких. А вообще, чужая душа потемки. Есть у вас такой Нур Озроков. Предатель? Формально да, по закону да! Но ведь из-за любви к девушке, добиться ее хотел, выдвинуться, свою значимость показать. То есть на чужих плечах в рай въехать, да только фашисты не тот народ, чтобы кого-то на плечи брать. Они сами горазды другого оседлать и понукать. Запутался парень, стыдно ему. Перед предками стыдно. Я это чувствую.

Допрашивая арестованных местным НКВД пособников врага, Коган снова и снова возвращался мыслями к Озрокову. Уже темнело, когда Борис закончил последний допрос. Но что-то не давало ему уйти. Наверное, все же срабатывало чутье опытного следователя. И тогда Коган понял, что пора еще раз поговорить с арестованным альпинистом.

Дверь открылась, и дежурный ввел в комнату для допросов высокого худощавого парня, заросшего до самых глаз черной густой щетиной. Коган наблюдал, как Озроков садился на стул, не поднимая глаз, как сложил на коленях сильные широкие ладони, напряженно сцепил пальцы. Сегодня Коган протокола допроса не вел. Стол перед ним был чист, и, видимо, арестованного это смущало. Может быть, он ждал, что его привели сюда, чтобы огласить приговор без суда. Или сообщить, что следствие закончено и будущее решение суда будет однозначным. По всему было видно, что на душе у молодого горца было скверно.

– Ну что, Нур, надеюсь, ты теперь многое понял, – заговорил Коган неторопливо. – Понял, что ты собственную жизнь исковеркал?

– Я вам сказал, почему так поступил, – хмуро и упрямо ответил Озроков.

– Да, я помню, – кивнул Коган. – Любовь девушки хотел завоевать, покорить ее, сделать все, чтобы она вышла за тебя замуж, поняв, что ты настоящий мужчина. Помню. Ты тогда наплевал на Родину, на память предков и стал служить врагам. Но вот что интересно, Нур! Если сейчас сюда войдет эта самая девушка, у вас получится разговор? Как ты думаешь?

– Сюда? Сейчас? – Глаза горца загорелись, и он вцепился в сиденье табурета пальцами.

– Я сказал «если», – махнул рукой Коган. – Увы, мне не удалось узнать, где сейчас твоя возлюбленная. Она ушла с другими в сорок втором через перевал. Но не это важно, ты просто представь, что она придет к тебе, арестованному за измену Родине, к тебе, помогавшему фашистским захватчикам убивать советских солдат. Получится у вас разговор?

– Она мне этого не простит, – тихо ответил Озроков, и его руки безвольно повисли вдоль тела.

– Не простит, – согласился Коган. – А ты думал, что все так просто в жизни? Что весь ее смысл в том, чтобы добиться любой ценой симпатии девушки, в которую влюблен? А жизнь-то сложнее во сто крат. В этой жизни есть еще твой дом, твои родители, твои предки, друзья, твой народ, твоя страна. Жить на свете сложно, сложно взвешивать, кому и сколько ты обязан сделать, помочь, вернуть долгов. Если бы так было просто.

– Я позор своего народа, – стиснув зубы, процедил Нур.

– И опять все для тебя просто. Или черное, или белое. Нур, пойми, что ты мужчина! Мужчина! На тебе ответственность перед этим миром. Ты думаешь, что виноват, и все, что тебя впереди ждет, – это только наказание за твою вину? А тебе не приходило в голову, что даже сейчас, здесь вот, за решеточкой и с ореолом позора над головой, ты можешь все же вести себя как мужчина, жить как мужчина. Ты альпинист, ты вспомни, как бывает в горах? Не всегда там только два варианта выбора. Тебе приходилось выбирать, спасать товарища или не спасать. Или кого из двоих спасать. Тебе приходилось держать веревку, да так держать, что кровь капала, кожа сдиралась с ладоней до мяса. И выбора у тебя не было, и ты не выбирал, хотя мог бросить, а потом объяснить, что устал, что кого-то стало жалко, что все равно ведь погибнет человек. Не сейчас, так через пять минут, что все бессмысленно! Ты просто держал, потому что в горах иначе нельзя!

– Это в горах, там свои законы, – пробормотал горец.

– Законы везде одинаковые, если ты имеешь в виду законы мужской чести. И в горах, и на равнине, и в бою, и во время праздничного застолья.

– Зачем вы это мне говорите?

– Затем, что решение тебе принимать надо! – зло бросил Коган. – Нанес вред Родине, своему народу, но ты ведь еще жив, не умер. Так неужели я должен тебе объяснять, что ты должен искупить вину, сделать все, пока твое сердце бьется, чтобы исправить положение, вернуть Родине долг? Да, черт тебя подери, чтобы девушка могла с уважением о тебе подумать, понять, что, даже оступившись один раз, ты проявил мужество и попытался все исправить.

– Что я могу исправить? В прошлое не вернуться.

– Ты можешь спасти множество жизней, Нур! Ты готов это сделать?

– Как? – Озроков поднял на следователя глаза. – Я не знаю, как это сделать.

– Включи голову! Ты был проводником у фашистов. Ты водил боевые группы егерей через горы. Давай вспоминать маршруты, по которым ты их водил и, самое главное, цели, с которыми эти группы шли.

– Про цели мне ничего не говорили, – покачал головой горец. – Мне показывали конечный пункт на карте, куда они хотели попасть. Я проводил. Иногда десять человек, иногда двадцать.

– Судя по снаряжению, вооружению, ты можешь сказать, для чего они шли. Ведь для того, чтобы захватить какую-то точку на карте, достаточно стрелкового оружия, может быть, легкого миномета и не очень большого количества патронов. Выйти в тыл противника, вступить в скоротечный бой, и позиция захвачена. Но удержать позицию в горах, тем более сделать так, чтобы с нее можно было удерживать перевал, намертво его, к примеру, перекрыть, нужно большое количество боеприпасов. Видел ты у немцев с собой большое количество боеприпасов?

– Нет, – подумав, ответил горец. – Я думаю, что чаще это была разведка. Когда мы доходили до нужного места, меня отпускали, и я возвращался. Часто я не слышал звуков боя в горах. Не знаю, зачем они туда шли. Может, чтобы оттуда наблюдать? Может быть, они потом возвращались по тому пути, который я показал, и я им уже не был нужен.

– Часто так было, что группа немцев брала тебя проводником, доходила до нужного места и оставалась там, а ты потом звуков боя не слышал?

– Нет, не часто.

– Теперь давай рассуждать вместе, парень! Давай совмещать то, что знаю я, и то, что знаешь ты. Рассказываю! Немцы подготовили диверсии против нашей промышленности и мирного населения. Они могли уже заложить взрывчатку, а могли ее только приготовить, а теперь стараются доставить в нужные места в горах, чтобы произвести взрывы. А взрыв в горах, это лавина, это камнепады, это селевые потоки. Все в зависимости от того, где заложить взрывчатку. По нашим сведениям, немцы готовили взрыв с целью помешать нам восстановить Тырныаузский комбинат и рабочий поселок. А еще блокировать два основных перевала, которые связывают Баксанскую долину с другими регионами Кавказа, через которые идет снабжение района. Понимаешь меня, Нур?