Утро вечера
“Охх!” Ане показалось, что это она сама вонзилась – так страшно это было и так… до дрожи восхитительно! Короткий танец в воздухе, и – бах! Рассёк гладь и стрелой вглубь. Слияние двух стихий – танца и воды! Спортсмен – так прыгнуть мог только спортсмен – вынырнул с наконец-то прилизанными вихрами, пулей выскочил из бассейна и бегом в раздевалку. За ним вдогонку помчались тренер, какие-то в белых халатах, на полусогнутых, боясь поскользнуться на мокром кафеле. Руками машут, гулко выкрикивают что-то.
Мальчишка с соседней дорожки, доплыв до конца бассейна, обернулся к Ане. Горделиво проронил: «Видала? Это наш чемпион – у него у одного был уже взрослый разряд. Да потом пацан исчез куда-то».
Исчезнуть бы ему и теперь. А то и правда – допрыгается. И что творит? Что доказывает? Спортсмен! Если бы он занимался только спортом. «Хоть бы он меня здесь не заметил». Положенный час подходил к концу, Аня тоже вылезла из воды и побежала одеваться.
Приключившееся в бассейне тут же растворилось в морозном, будто хрустящем воздухе. Хрустел, конечно, не воздух, а снег под ногами, недавно выпавший, не успевший примяться. Сегодня в него добавили то ли кварц, то ли слюду, чтобы он сверкал как сумасшедший. Сияние этого нового снежка казалось необъяснимым, неспроста, в ознаменование праздника. Какого? Ну, такого – самого в себе праздника. Или Нового года, который Аня пропустила по болезни.
Снежинки, по-детски задорные, соревновались между собой, кто ярче. Каждая из них, из этих шестигранных крошек, сияла своим цветом. Каждая была живой, таким живым было это сияние, будто чья-то улыбка. «Неужели, правда – ни одной одинаковой? Так это не снег никакой, а… буквы в небесном послании, шифр, который никто не пытается разгадать? Сколько же они понаписали! Больше, чем все писатели мира. Если б была такая работа – по расшифровке, я бы стала расшифровщиком».
Пока же понятно только одно – это не поддаётся пониманию. И это невозможно. Кому такое под силу – сотворить их все, миллиарды индивидуальностей, да ещё, чтобы сверкали? Чтобы чуть не до слёз. Никому. Кроме… Бога? Только он один и может то, что разумом не объять. Помощники у него в этом наверняка есть – так много работы. Может, ангелы, может, волонтёры-лаборанты. И вот ведь, всё это богатство – наше! Ни у кого на свете его столько нет, сколько у нас. Поэтому мы непобедимы вовеки. И Он… раз Он засыпает нас каждый год этими блистающими бриллиантами больше других, значит, Он любит нас?
Сказка какая-то, а не вечер.
Аня зачерпнула рукой в рукавичке горсть снежинок из сугроба, заглядывая им в лицо: «Как они это делают?» И вдруг… запах! Резанул со стороны и вмиг разбил кристалл чистоты. Резкий запах кошмарного курева.
…Он возник из тени под деревом, встал у неё на пути, с горящей папиросой в руке. Тот, кто нарушает, кто очертя голову бросается с запрещённых десяти метров, разрушает ради забавы… кристаллы, всё что угодно.
– Инки жили в Перу? – рот до ушей с крупными плотоядными зубами, цигарку щелчком в новорожденных, в свежий нарядный сугроб.
Взрыв возмущения, внутри, про себя, так бы и двинула по руке! Спалил их столько сразу. Никакой теперь уже не спортсмен – разгильдяй и шпана. Улыбочка насквозь самодовольная, ждал рукоплесканий за свой «подвиг»? Весь расстёгнутый, расхристанный, шарфа даже нет, шапка на затылке, вихры как будто мокрые ещё. Чудо-юдо, только что вынырнувшее из вод, от которого, или кажется, или на самом деле, валит пар.
– Чему вас только учат. То в перу, то в пуху, но всяко пушисто.
Анин язык, как и её саму, надёжно приковало к месту.
– А хочешь, я подожгу школу?
– Что-о?! – и заткнулась тут же, пожалев, не собиралась она с ним разговаривать вообще.
– А чё? Нет школы, нет проблемы, – и всё-то лыбится всеми наглыми зубами.
Аня не стала крутить у виска, как Танька. Ничего не стала. Лишь бы не заметил… волнения. «Только не это! Не как в тот раз, в школьном коридоре». Уставилась в свою рукавичку, как в шпаргалку. Творения господни невинно подмигивали ей. Всех не переспалишь.
– И тебя, что ли, запугали? Вроде одна тут была не такая, свежая. Они-то все уже успели подгнить.
«Подгнило что-то… Something is rotten in Denmark. Он что?! Не может быть!»
– Чё, звуку хана? Ай, да чё с вами подмороженными ловить! Рвану туда, где даже камни тёплые. И где цветёт магнолия. Знаешь магнолию? Ничё ты не знаешь, – он больше не улыбался. – Ладно, самая красивая девочка самой средней школы. Не плачь, писать не обещаю.
Почему «подгнило»? Аня, забыв про подружек в рукавичке, воззрилась на хулигана из хулиганов, широко открыв глаза.
Но собеседник уже круто развернулся и шагнул всё под то же дерево. Обогнув его, бандитски свистнул. Немного поодаль нарисовались две другие тени и соединились с ним. Зажглись три огонька в темноте, и снова душераздирающе запахло папиросами – так взросло, как преступлением. Аня очнулась и чуть не бегом помчалась по скверу.
– Не бойсь, мы тебя проводим. А то вдруг хулиганы нападут, – послышалось вслед.
И ехидный негромкий смех издали уже.
Она и не боялась. Ей даже весело стало. «Дурак какой-то! Нашёл самую красивую, с таким носярой». Мелькающие заснеженные деревья стали казаться магнолиями, увенчанными огромными белыми цветами. Это она-то не знала магнолий? Папа работает на железной дороге, у него бесплатный билет, а для семьи в полцены. Они катались на юг каждый год, и там, среди всех прочих бесстыдно пышноцветущих, магнолия покоряла своей царственностью. Только обида грызла, не увидишь такого в их краях.
Делать нечего, остаётся признать – умеет этот возмутитель и возмутить, и взбудоражить. Да, впрочем, кто не видел фильм «Гамлет»? Хулиганы тоже ходят в кино. Ничего он не читал, конечно.
«Да, но… «Прежде же рыцарю надо изобрести возможность заговорить…» Трудновоспитуемый умудрился проделать это, как по нотам! И даже больше – продемонстрировал геройство, пусть и никому не нужное, и отпустил любезность! Комплимент называется. Так вот из кого получаются куртуазы, из бандитов, а не из отличников. И философы из них же?.. Жизненный опыт, людей видят насквозь и не щадят. Меня ещё пощадил, не назвал в открытую – трусиха. Да что там, такая же, как все они – Что Скажут Другие? Родители такие приличные, а она… Да успокойтесь, не собираюсь я с ним…
Если что я и собираюсь, то в другую школу. И всё. Во-от! А не он ли, этот позор и ужас самой средней школы, указал «подмороженной» идею побега? Тем своим бенефисом с пирамидой, всем своим отвязом и наплевательством? Дай ему шпагу в руки, пойдёт крошить вместе с правилами их сочинителей. Что за бред. Гамлет-то из благородной мести, а этот из-за чего? Хотя кто знает, что случилось с отцом школьного хулигана номер один? Эх! Катился бы он быстрей к своим магнолиям».
Пихта как религия
Хотелось баррикаду, мало было просто закрыться на задвижку. Спиной к двери, возвращаясь к ровному дыханию. Будто кто-то гнался за ней. А никто и не думал гнаться. И дома пустота да глухота – никогошеньки. На работе. Наработе – можно и так. Такое существительное. Или имя собственное. Твою маму как зовут? – Наработе. А папу? И папу – Наработе. А как по другому? Мама редко когда приходит в восемь, чаще в десять – вечерники до девяти, пока доедет, институт далеко от дома. Папа, бывает, и того позже.
Супчик оставлен, и трёхдневный вполне съедобный, электричество есть, чтобы разогреть, что ещё человеку надо? Для красоты – ёлочка стоит до сих пор, на видном месте. Кто-то, оказывается, выбрасывает их прямо на следующий день – во, молодцы! Ради одного дня загубить дерево? Хотя и ради месяца – для него не лучше.
Что до новогодних ёлок, то в Аниной семье это было не просто так, это был культ. Их не покупали на каких-то там вшивеньких ёлочных базарах.
Работникам железной дороги, как папа, привозили из самой настоящей тайги в специально отведённых вагонах. Только это были не ёлки, а сибирские пихты – настоящие царицы среди хвойных. Иголочки изумрудного цвета, мягонькие, их можно жевать, а ветками можно водить по лицу. В семье верили только в пихту.
Забирали их прямо из вагона, и один раз папа взял Аню с собой. Железнодорожные пути для настоящего железнодорожника – роднее дома родного. Вагоны, колодки, стрелки – семья. Нырнуть под вагоны стоящих составов – да это игра такая, на реакцию и ловкость. Ещё и дочь обучил. «Ничего опасного в этом нет, если посмотреть в голову состава: горит там красный, смело лезь. Даже если состав вдруг двинется, успеешь выскочить – для этого подлезать надо ближе к передним колёсам». Это и забавляло, и будоражило – шутя пробегать невредимым сквозь многотонные грузовые составы. Получше, чем карабкаться на переходной мост, где вечно пронизывал ветер.
Дом, где они жили, стоял прямо у вокзала, перейдёшь через пути – считай дома. Жизнь на железной дороге. Привыкаешь. Гудки, стук колёс, переговоры диспетчеров – ничто из этого не мешало. Даже нравилось иногда – засыпая, слушать в ночной тишине набирающий разбег поезд. Такая музыка. Сначала чёткий ритм на ударных. Разгон – смешанный оркестр из струнных и духовых. Когда состав разгонится окончательно – шум дождя. Мощного тропического ливня.
Избранницу тогда уложили на санки, как ребёнка, и повезли домой. И не было среди прохожих ни одного такого, кто не смотрел бы с завистью на этот груз.
Потом она оживает в тепле жилища – бесподобным запахом, обещанием необыкновенного нового года. И как же после расстаться с ней? Вот тут-то и беда. Никто из семьи не хотел взваливать на себя преступление – предательство, отправление ёлки в никуда. Так и стоит обычно, чуть не до марта. Один раз попалась ёлочка хитрее остальных – дала корешки! Растёт во дворе с тех пор.
Пропащий Новый год, каникулы насмарку. Прощай и вечер в новой школе. Утренник в старой, и тот мимо. Одна радость была на них – танец. С детского сада бессменная Снежинка. Из года в год была одна сверхзадача: сшитый мамой костюм из марли переколдовать в настоящую балетную пачку. Но всё, чего можно было достичь, оставалось пропитанной картофельным крахмалом аптечной марлей. Но даже в таком подобии Аня чувствовала себя… балетной танцовщицей.
«Что ж, можно и дома станцевать. Только достать с антресолей костюмчик».
Маловат, конечно, хоть и расставлен не раз. На этот раз к нему добавлено нечто ещё. Из самого дальнего угла тумбочки одна тайная вещь – пуанты. Настоящие балетные пуанты. Откуда? Из театра, вестимо. Помогла добрая билетёрша: как-то в антракте «Лебединого» притащила Ане на её просьбу уже отслужившие. Они, правда, выглядели совсем дохлыми: непонятного цвета, протёртые, с полуоторванными не лентами, а грязными верёвками. Но картонная подошва была невредимой. Руками не из того места Аня выходила дохлятину. С новыми лентами, почищенная, подлатанная, она стала вполне пуантами.
Первые шаги были мучительны. Под пластинку «Щелкунчик» боль отступала.
Музыка – царство загадки, и кто ей только дал всё это необъяснимое… Величие, великолепие, утешение и вдохновение. То есть, она сама даёт человеку, который окунается в неё – о, как в море – у них общее с морем! Когда танцуешь, её слышишь не ушами, а всем телом сразу, всеми клетками. И оно начинает жить по-другому, твоё тело. Улитка внутри загибается или тихо отправляется в глубокий обморок. Открываются закоулки и глубины, о которых ты и не знал, они заполняются музыкой, и ты становишься тем, какой ты есть на самом деле. Счастливым притом!
Море, хоть и огромно, но границы всё ж имеет. А музыка – нет! Нет у неё границ совсем, и язык – один для всех. Китаец играет Чайковского не хуже русского, русский может сыграть «весь мир». Вавилонскую башню строили поначалу под музыку, а потом перешли на разговоры… И танцевать можно под любую музыку – хоть народную, хоть симфоническую. Музыка и есть главный хореограф.
Родительские танго и фокстроты валялись на полу. Служительница Терпсихоры пластом на диване, забросив ноги на его спинку. «Жаль, не станцевали с Гамлетом. Это искусство – полёт, самоотверженность, любовь и боль».
…На высокой скале, волосы свободно развеваются на ветру, руки взметаются вверх, короткий шажок и… полёт. Скольжение вглубь, в чуть прохладную таинственно-тёмную воду. Звуки музыки всё ещё слышатся, еле угадываемые, приглушённые глубиной, убаюкивают…
Мать нашла спящую Снежинку в чём-то пугающем на ногах. Обеспокоенная, потрясла её за плечо, вроде бы дочь открыла глаза. Но снова закрыла их.
– Ты уроки сделала?
Аня пробормотала что-то… Мама разобрала только слово «весной». Недовольная, она стащила с её ног непонятную обувку, принесла одеяло и укрыла им спящую.
Прогулки по ленте Мёбиуса
Утро было не сказать чтобы добрым. На неразложенном диване, он слегка кособочил, лежать – калечиться. На полу веером пластинки без пакетов, там же пуанты, как два заморённых сурка. Чулки приклеились к пальцам ног – они были сбиты на выступающих суставах и кровили.
Хуже того – утром состоялся разговор. Мамы с дочерью. Папа, счастливый, уже сбежал на работу. Аня, сидя всё на том же диване, сосредоточенно пыталась отодрать довольно толстый хэбэшный чулок от пальцев ступни.
Вошла мама – грозовой тучей, из которой вот-вот полыхнёт. Волосы не накручены, брови сдвинуты в наконечник копья. Голос и тон – барабаны войны. Она и не зашла даже, а переступила через порог и остановилась в дверях, уперев руки в бока, в одной скрученный в трубку журнал. Так и застыла, не проходя, будто брезгуя комнатой, где находится дочь.
– Что ты тут ещё устраиваешь? Соседи снизу звонили, возмущались – музыка гремела, топот. Кто у тебя тут был?
То ли Аня не совсем проснулась, чтобы безо всяких ответить на напор, то ли подвёл рефлекс – молчи, когда мама говорит. Голос не включался.
– Отмолчаться хочешь? – наступала мама.
– Никого тут не было… Музыка играла, да, – еле слышно произнесла дочь.
– Да чего ради? Чего это она вдруг играла ни с того ни с сего? Как за пианино сесть, так тебя не допросишься. Ты уроки сделала? – голос мамы всё накалялся. – И открывай рот пошире, не мямли!
– Там особо делать нечего было. По английскому позавчера ещё сделала…
– Да что мне твой английский! Других что, нет предметов? Алгебры, геометрии?
– Так не задано было, нету их сегодня.
– Где дневник? – маме пришлось подойти к дочери.
Бросив чулок, Аня полезла в портфель.
– Что за обложка?! – дневник маме не понравился.
– Из «Огонька» гора Фудзи.
– Я знаю, что это Фудзи. Чего ради она здесь?
– Красивая.
Чулок никак не отклеивался. Мама недовольно опустилась на диван, полистала дневник, без слов вернула его Ане.
– Ну, так что за дикие пляски?
– Да какие дикие? – Аня подняла на маму глаза и проснулась наконец. – Я под «Щелкунчика»… Что плохого в танцах? Вы почему-то танцевали раньше, когда гости приходили, – сказала она уже вполне внятно.
– Вот именно, когда гости приходили, когда был праздник какой-нибудь.
– У меня тоже был праздник… – Аня запнулась.
– Какой это, интересно?
– У меня… я Новый год отмечала.
Мама помолчала, но, видно, оттаивать и не думала.
– И что, обязательно, чтобы соседи звонили? И откуда только у тебя эти кошмарные… тапки?
– Тапки? Это пуанты! Ты что, пуанты не знаешь? Мне… балерина их дала, настоящая.
– Ну, наверно, не дома надо в них танцевать, раз они так стучат? Да перестань ты теребить этот чулок!
– А где?! Где мне танцевать? Я просила, чтобы меня отдали в балет, – глаза вмиг наполнились слезами.
– Вот оно что! На музыку у тебя сил нет – сидеть за фортепьяно и нажимать на клавиши у тебя сил нет, а скакать и прыгать, как табун лошадей, значит, есть?
– Значит, есть! Потому что я люблю это! Не скакать и прыгать, а танцевать. А когда сажусь за пианино, у меня сразу начинает колоть в шее и в плечах, – Аня рукавом утёрла нос и глаза.
– Что ты городишь! Только сейчас додумалась до такого?
– Я не придумываю. Это могло быть после того… Почему-то вспомнила только сейчас. А это было ещё до школы…
– Интересно, что ещё сочинишь?
– Сочиню? Ладно. Не было ничего.
– Нет уж, сказала «а»… Продолжай.
– Когда мы ещё жили возле нефтекомбината, там рядом какая-то стройка была… гора песка. И мы прыгали в эту гору с недостроенного этажа. Один раз я спрыгнула, и мне сверху ударило что-то вот сюда. В верх спины, в шею почти. Это был лом. Чугунный такой лом.
– О господи! И говоришь только сейчас?
«Вот сейчас мама бросится ко мне, прижмёт к груди…»
– И ты хочешь, чтобы тебе ещё верили? Молчала, молчала десять лет, надумала!
– Да я же забыла, сразу же забыла про это. Больно было, только когда ударило. А потом перестало, и я побежала дальше… Я же маленькая была.
Мама поднялась. Горько поджала губы, как делала бабушка, её мама.
– У всех наших знакомых, кого знаю, дети играют на пианино по два часа в день, никто их не заставляет. Потому что трудолюбивые и ответственные. А тебе лишь бы оправдания своей лени придумать. Тебе не стыдно? Ты хотя бы знаешь, сколько денег истрачено на твоё обучение? Мы с отцом в чём-то себе отказывали. А моих нервов сколько? И всё зря! Вы меня в гроб вгоните…
Горечь в голосе, глаза покраснели. Мама прикрыла их ладонью и, горестно согнувшись, вышла из комнаты.
«Нет, ну…» Аня опустила руки. А потом рывком дёрнула за чулок и отодрала его вместе с запёкшейся уже коростой. Ссадина закровила вновь.
«Я для неё вот такая вот ссадина. Незаживающая. И зачем? Я не просила. Зачем всё это надо было… тратить?»
Мама вернулась. Вытирая нос, она…ступила на ленту Мёбиуса и привычно пошла по ней. Никто её не ценит. Работает на двух-трёх работах, того, что отец зарабатывает, не хватает, дом на ней, воспитание на ней, научная работа пущена под откос – из-за вас (Ани и папы). Всё посвятила семье. И никто, никто этого не ценит.
Против Мёбиуса лекарств нет. Подойти к ней, обнять Аня не могла – ей было давно запрещено. Что-то возражать – бесполезно.
– …вечно у тебя всё разбросано, хоть бы пластинки свои собрала! И это я должна?
Аня, безуспешно пытавшаяся найти зелёнку, принялась собирать пластинки. Из ранки капала на пол кровь. Обвинительная речь продолжалась. Анин слух перешёл в мини режим – слов не разобрать, только шум. Сама она становилась глубоководной кистепёрой рыбой с самой непроницаемой чешуёй. Все думали, что она вымерла, эта рыба, оказалось – нет. До сих пор есть экземпляры.
– Мне зелёнка нужна или йод, – решительно объявила Аня и пошла вон из комнаты.
Мама, сгорбившись, без уюта, снова присела на диван. Не замечая, что в комнате уже никого нет, кроме неё, продолжала свою речь. Она текла ровно, без каких-либо отчаянных всплесков, полная горечи и безысходности.
Wanted! Забесплатно
В вестибюле возле доски объявлений стояла толпа. Протолкнувшись вперёд, Аня увидела прикреплённый кнопками листок со знакомой вихрастой рожей. Почти как в американском кино: Wanted! – Разыскивается! Это шутка? Или шарж? Суммы вознаграждения за голову тут не было, был телефон, по которому надо звонить при встрече с опасным преступником. С кем?!
Толпа жужжала. Разыскиваемый должен ответить за свои преступления против мальчишки из 8 «Б» – его родители накатали страшную телегу в милицию, всё очень серьёзно. «А что он сделал-то?» – «Нападал, запугивал, отобрал у восьмиклассника портфель…»
– Хе-хе. Скорого уже не догнать.
Аня обернулась: одноклассник Сергей с самым глубокомысленным видом. Разозлённая, она выскочила из толкучки. «Пробурчал это над моим ухом – специально, чтобы я слышала. Спрашивается, зачем?!»
К доске же стягивалось всё больше народу, лица у всех были возбуждённые, радостные даже. Хоть какое-то событие в повседневной школьной скучище.
«Вот даже нет его, а умудряется будоражить. Кому-то же надо это делать. А остальные только и могут, что жужжать. А кое-кто ещё строит из себя. Билет он ему покупал!»
Аня тащилась в класс, прихрамывая.
– Ты чего? – Таня догнала её уже у дверей.
– Да ничего. Ногу стёрла.
– Смотри у меня. Кто-то обещал больше не болеть. Нет, ты видела?
– Видела. И слышала. Как тебе – «отобрал у него портфель»?
– Да вопще, кошмар! Я же тебе рассказывала, как было! Нет, я пойду в милицию, чё это за ерунда, вопще.
– Кто тебя послушает? Кстати, пострадавшего что-то давно не видно. Заболел, что ли, с расстройства?
– Да нет его уже. Родители перевели его в другую школу.
– Ой, в какую? Не в десятую ли?
– Не-е. Туда же только с сентября берут.
Подруги вошли в класс. Скоро звонок, а почти никого ещё нет. Так все и толпятся у доски объявлений?
– Вот такие пирожочки с кулебячками, – философски заметила Танька.
Аня философски помалкивала. Искала в портфеле географию. «С этими Гамлетами… То два, то ни одного. Как корова языком. Кто же из них больше принц датский? Уж никак не Саша. Да и не второй тоже. Никто. Чисто призраки. Нету их в природе, никаких таких принцев. Запомнить уже раз и навсегда».
– Да, раз он таковский, то и в другой школе опозорится, как пить дать. А на вид – весь такой важный, начищенный, аж скрипит. Что-то вопще, хлопцы у нас какие-то…
Таня вроде даже загрустила, с понурым видом вытащила свой учебник.
– Какие? Малахольные?
Танька рассмеялась.
– Да хуже. Абыякие, вконец ниякие, – хлоп учебником по парте.
– Нет. Малоприятные. Или малопонятные? – Аня тоже повеселела: хлоп по парте своим учебником.
– Вопще, малоподвижные, недогоняжные…
Девочки хохотали и по очереди колотили по парте географиями. Класс тем временем быстро наполнялся, и их смех сам собой затих. Таня вдруг и вовсе замерла.
– Ой, я ведь справку взяла! Тебе когда на плаванье? Сегодня ведь? Идём вместе!
– Наконец-то. Не представляешь, как там здорово.
– Ещё, наверно, придут…
Прозвенел звонок, заглушив Танькины слова.
– Кто придёт, куда? – спросила Аня.
– Я когда в поликлинике была, встретила там Зинку с девчонками. Ну, они тоже вдруг все жуть как захотели в бассейн, побежали, тут же справки взяли. Давно собирались, говорят.
Аня медленно положила учебник на край стола. Отвернулась от подруги. Урок начался. «Ну почему, если смех – это какие-то секунды, а печаль и слёзы могут длиться… жуть. Веками». Тут же всплыла утренняя размолвка с мамой.
Географичка что-то рассказывала, кого-то вызывала к доске. «И как же быть… Кто подпишет заявление в школу? К маме даже подходить с этим… несмыслово. Ещё больше разозлится». Все открыли учебники. Аня продолжала сидеть, глядя в одну точку. Танька слегка толкнула её в бок.
– Ты чего? Всё гарнейш?
«Ещё как! Только… Кого ж глазам моим искать на переменах? Чей лик мне утолит осиротевший взор?» (Не Шекспир)
Ане захотелось вновь, чтобы никто её не видел, забраться не на заднюю парту, а на Северный или ещё какой-нибудь полюс, и там выплакать всё: свою ненужность, свою слабость и неспособность быть понятой. В этой школе не оставалось совсем ничего. Никого. «Всеми правдами и неправдами я буду в ней. Я ХОЧУ! Учиться в той школе! Она одна такая на свете».
Ум, честь и совесть. Их игры
А пока… Они пришли. В тот же день. Припёрлись, заявились, притащились, ввалились, нагрянули, затесались, вломились – в её, в Анин, бассейн. Все три неразлучных: не Вера – Надежда – Любовь, а Максимовна – Томка – Ритка. При том что Танька, зараза, так и не пришла. И сразу от бассейна ничего не осталось.
Раздевалка, душ – всё открытое в бассейне. Ладно ещё, когда незнакомые девчонки. Все раздеваются, и Аня раздевается. Вообще, не привыкла она, да и не любила мыться на всеобщем обозрении. И смотреть, как другие моются, уж тоже. Как-то раз пришлось идти в городскую баню, воды горячей долго не было. Лучше уж ходить немытой. В этом месте происходит убийство эстетики. Ты бессилен перед законом: чем бесформеннее и безобразнее фактура, с тем большим удовольствием выставляют её напоказ.
«Вообще, непонятно, как люди обнажают своё тело. Делают его голым. Тем, кто лето и зиму ходят чуть ли ни в купальниках, конечно, легче. А тут… ты всё время как капуста в нескольких слоях тряпья, и вдруг ничего. Да просто в одежде намного спокойнее. Раз на тебе что-то надето, значит, ты существуешь. А без ремков – как будто совсем ничего, пустота. Из-за дурацкой этой тоньщины – будто выпилена из фанеры лобзиком. Ненастоящая».
Тем более при У. Ч. С. Им бы только пялиться, а потом ещё и обсуждать. Совсем не хотелось, чтобы кто-то обсуждал её груди в состоянии зародышей, особенно, чтобы эти… в лифчиках уже. Аня и предположить не могла, что они все уже такие… тёти. Нет, они всегда выглядели старше неё и относились соответственно – насмешливо-снисходительно. «Как же теперь Иван Царевич без красных сапожек? Взяла, разула парня».
А уж тут, где учителей нет, они дорвались. Тихо-спокойно разделись – каждая возле своего шкафчика? Ну да. Нагишом носились по всей раздевалке, так, что всё у них подпрыгивало, вот им-то это нравилось до опупения – быть голыми и визжать. Носились не просто, везде совали свой нос, под видом того, что первый раз они здесь. Чтобы потом шуточками тупыми обмениваться, ржать, хихикать, как стая обезьян.