Думаю, излишне говорить, что при каждом таком инциденте моя голова разламывалась от боли, ныли зубы, а мир становился похож на черно-белую панораму. Иногда подобное происшествие происходило не на моих глазах, но где-то неподалеку, о чем свидетельствовала гудящая голова.
Я понимал, что если не хочу навлечь на невинных людей монстра, живущего во мне, я должен изолировать себя от этого мира.
Трудно жить с осознанием вины за чью-то смерть, но еще сложнее жить, отказавшись от условий безбедного существования. Мой отец-бизнесмен, как и любой отец-бизнесмен, планировал передать мне свою скромную империю в виде десятка сетевых магазинов. Он говорил, что когда я стану наследником его бизнеса, то на безбедную жизнь мне хватит. Отец баловал меня: он с детства приучал меня если не к роскошной жизни, то к плюсам сытого существования. Он говорил так: «То, сколько ты зарабатываешь, во многом определяет и твое мировоззрение, а вот твое мировоззрение напрямую влияет и на твой бизнес». Какая-то странная экономически-психологическая петля.
В общем, отказаться от сытой жизни мажора мне было сложно, но мама однажды сказала так: «Ты же знаешь, я в высшие силы не верю, поэтому не верю в Страшный Суд. Есть он, или нет его, неважно. Гораздо хуже, что в любом случае тебе придется жить со своими грехами». Помню, я маму спросил тогда: «Но если ты неверующая, почему ты так беспокоишься за то, что с меня спросят?». Мама коснулась указательным пальцем моего лба и ответила: «Жить с грехом не самое страшное. Гораздо страшнее, когда ты допустил боль и страдания из-за своего бездействия». Истина стара, как это слетевший с катушек мир, но в мире все циклично. В том числе и истина.
Прошел месяц прежде, чем я решился окончательно и бесповоротно уйти из дома.
Я не знал, что поселилось во мне, не знал, как с этим бороться и представления не имел, как связаться с этой сущностью для заключения хоть какого-нибудь компромисса. Я не спал по ночам, штудируя глупые сайты по магии, обрядам, читая трактаты от разных евангелистов, и даже изучив основы спиритизма, пытаясь найти ответ, что со мной происходит.
– Жень, ты стал курить гораздо больше! – это мама укоряет за прокуренную комнату. – Алекса к тебе вообще в комнату не заходит, потому что ей здесь дышать нечем.
Алексой зовут мою кошку.
– Сын, собираешься в бизнес возвращаться? Я же еще один магазинчик покупаю, и ему крепкая рука нужна, – папенька разрывается между мной и бизнесом, желая объединить меня в своей голове в единое целое эти две составляющих: меня и дело всей его жизни.
В целом, я был не против. Я вырос в благополучной и семье, но к бизнесу никогда не тяготел, однако наследство моего отца (когда его время придет) я воспринимал как что-то, что я не должен потерять ради памяти о нем. Знаете, продолжить его дело.
– Брат, пить будем? Я трех девочек подцепил. Две курносые и с голубыми глазами, как ты любишь! Короче, студентки из экономического! Гоу, оторвемся! – такое сообщение оставляет мне на автоответчик Димка, мой приятель.
В общем, жизнь бьет ключом. Нужно поступать в институт на экономический факультет, нужно подключаться к отцовскому бизнесу, а еще нужно успокоить послеармейский зуд в штанах, погулять с друзьями, выяснить отношения с Лерой (это девушка, которая посреди моей службы отреклась от меня). Но мое проклятие, засевшее во мне хуже занозы, не давало мне реализовать все эти планы.
Я понимаю, что мое нахождение рядом с людьми губительно для них, смертельно опасно. Медленно свыкаюсь с мыслью, что я должен убраться как можно дальше от цивилизации. Бросить сытую жизнь с перспективой стать бизнесменом средней руки, который будет пожинать папины лавры, уйти куда угодно, лишь бы не стать угрозой для ни в чем не повинных людей, которым просто не повезло быть рядом со мной.
– Жень, ты на улицу не собираешься? – это мама заходит в мою комнату, придя из супермаркета.
– Не, мам, а что? Хлеб в магазине забыла купить?
– Нет, – мама немного взволнована. – Но если на улицу пойдешь, лифт не используй, пешком спустись.
– А что такое?
– Сосед наш, Виктор Сергеевич, разбился в лифте только что. Кабина сорвалась с тросов, когда ехала на первый этаж. Я видела его труп, когда поднималась в квартиру.
– Прям сорвалась?
Глупее вопроса в данной ситуации выдумать невозможно.
– Представь себе, – мать, кажется, удивлена больше меня. – Там лифтер был, он клялся, что плановый осмотр тросов проводился совсем недавно, по расписанию.
За полчаса до этого разговора у меня трещала голова и снова ныли зубы. Пассажирский лифт имеет минимум три каната, которые способны выдержать вес тонн в десять (это я быстро проверяю в поисковике), при этом все канаты порвались. Не похоже на совпадение.
День скользит за днем, я лежу на диване под меланхоличные причитания матери, разбавляю воздух никотином и думаю.
Надо мной висит невидимая туча. Она страшная, черная: проклятие, жрущее всех по непонятной мне прихоти. Что сделать, чтобы это проклятие перестало работать? Я не знаю.
– Жень, что-то стряслось, когда ты служил? – снова мама. – Ты пришибленный какой-то после возвращения.
Как объяснить ей это? Как заставить поверить?
Никак.
И вот наступает день, когда я принимаю волевое решение уйти из дома.
Дожидаюсь, пока отец уедет в офис, а мама пойдет к подруге до позднего вечера. Достаю спортивную сумку, кладу в нее вещи: джинсы, рубашку, куртку, смену белья, зубную щетку, пасту, мыло, мочалку, зажигалку. Выгребаю из тумбочки в своей комнате всю наличность, снятую недавно с карты. Вытаскиваю из шкафа на кухне консервы.
Все, можно уходить прямо сейчас. Раствориться, не оставив даже прощального послания, благодаря которому маме и папе будет проще принять мой уход. Конечно, нужно что-то написать, выдумать, соврать, но я решаю, что соврать им все равно что оскорбить их своим бегством еще сильнее.
И вот я стою в коридоре с сумкой наперевес, осматривая родную квартиру, где каждый квадратный метр полон воспоминаний, жду, что сейчас произойдет что-то, что переломит во мне мысль убежать из дома, от людей, от моего будущего.
Но этого не происходит. Чудес не бывает.
Выхожу из квартиры, запираю замок и вешаю ключ на дверную ручку. Спускаюсь на первый этаж, выхожу из подъезда. Все. Не желаемая свобода, вынужденная самостоятельность.
Проношусь через весь город, отбирая велосипед у какого-то сопляка, лишь бы вырваться за пределы этой огромной бетонной коробки под названием Северодвинск, лишь бы не дать живущей во мне сущности убить еще кого-то.
По трассе доезжаю до ближайшего леса, бросаю велосипед, углубляюсь в лес. Шагая по укрытым хвойной тенью леску, спохватываюсь, проверяю сумку на предмет украденных из дома газет. Это будет топливо для моего первого костра. Прохожу лес насквозь, иду на запад по полям, снова углубляюсь в лес, и бреду через поле, стараясь держаться подальше от трасс и поселений.
К темноте выбиваюсь из сил, останавливаюсь в подлеске и располагаюсь на ночь. Быстро ставлю палатку, вскрываю банку с консервами, оставляя половину на утро: режим экономии начался. Измотанный многокилометровым переходом организм отключается быстро.
Не буду утомлять вас подробностями о том, как я бродяжничал, побирался и воровал, подчистую обирая запертые дачи. Скажу лишь, что пережить зиму было труднее всего. В некоторых дачах пришлось жить, разводя костер из той скудной мебели, которая на ней была и части которой вообще удавалось поджечь. Дачные подвалы почти всегда пустовали, а редкие банки соленьев я растягивал на несколько дней. Собственно, жить на чужих дачах я стал, когда ночевать в лесу стало совсем невыносимо.
Ближе к весне я отощал килограмм на десять, если не больше, а чувство голода если и не стало привычным, то слегка поутихло: организм адаптировался к условиям постоянного недоедания.
Позже удалось украсть удочку из какого-то полупустого рыбацкого лагеря (с геолокацией у меня на тот момент уже были проблемы, ведь для определения себя в пространстве нужно было включать телефон, а зарядить его было негде). Итогом моей двухчасовой ловли стали две крошечные рыбешки, которые были немедленно зажарены и съедены.
На фоне зимы весну я пережил относительно легко, правда, пришлось уходить из обжитой дачи, ведь хозяева могли приехать в любой момент. Едва растаял снег, я вернулся в лес. Первое время было голодно, но с приходом тепла в лесу стали появляться ягоды и грибы. Они-то и стали источником нескольких отравлений моего желудка.
Лето пролетело быстро. Время вообще летит быстро, когда ты занят заботой собственного выживания. Я понял, что еще одна зима в лесу или на чужой даче добьет меня окончательно, и я, сдавшись, отдамся на милость своему проклятию, и вернусь домой, к сытой жизни и долгим объяснениям, почему я ушел. Нужно было что-то делать. Мне были необходимы кров над головой и пища.
В придорожной кафешке покупаю кофе, заряжаю телефон от розетки рядом со столиком. Тут же покупаю новую сим-карту, чтобы родители не дозвонились, не рвали лишний раз душу мне и себе. Прокручиваю сайты, ищу работу. Она должна быть максимально автономной, что в моем случае означает максимальную удаленность от людей. За окном кафе какая-то «Хонда» врезается в столб. Слышны крики о помощи женщины-пассажира. Я пытаюсь унять головную боль.
Выхожу из кафе. Плетусь в свою палатку, лежу в ней, не отрываясь от телефона. Скоро он разрядится, и мне снова придется идти в кафе, заряжать его – заряжать мое проклятие чьей-то смертью.
Ничего подходящего. Ни один сайт не может выдать мне вакансию, которая подразумевает хотя бы частичную изоляцию от людей.
В отчаянии я выхожу из палатки, выключаю телефон, иду на край леска, сам не зная, зачем. Лесная стена упирается в кирпичную стену какого-то старого кладбища. Меня осеняет. Я включаю телефон, забиваю в поисковике: «работа сторожем вакансия». После долгого перебора вакансий и звонков я нахожу ту, где я устраиваю работодателя. Я нахожу свое спасение.
Кладбище, на котором мне приходится работать, находится под Архангельском. Выясняется, что сегодня пятница, так что мы договариваемся с некой Еленой Сергеевной встретиться в понедельник.
И в назначенный день пораньше я прибываю в Архангельск на своих двоих. Смотрю на своего двойника в витрине первого же магазина. Щетина на лице отросла до неприличия, волосы лезут на лоб, висят перед глазами, как скрещенные молнии. Чтобы увидеть под нестрижеными ногтями грязь, мне отражение уже не нужно.
Захожу в первую попавшуюся парикмахерскую, позволяю вернуть себе человеческий облик. Голова снова гудит, перед глазами все плывет. И снова кому-то неподалеку не повезло оказаться рядом со мной. Прошу у парикмахерши ножницы и под ее недовольные возгласы отстригаю свои ногти. Расплачиваюсь последними деньгами. Мысленно хвалю себя за то, что перед выходом в Архангельск помылся в озере, рядом с которым я разбил палатку.
А дальше я сочинил историю про Университет, про желание быть самостоятельным и независимым, ведь моей правде никто никогда не поверит. Я вынужден врать, чтобы быть одиноким. Я заложник своего проклятия.
04
Похороны заканчиваются. Траурная процессия выезжает за ворота кладбища, останавливается. Братки вылезают из машин и дробятся на группы. За воротами некрополя они ведут себя чуть наглее, чем внутри. Для себя я объясняю это тем, что они не хотят побеспокоить своим галдежом покой мертвых, либо проявить неуважение к своему усопшему приятелю.
Иду вслед за выехавшими автомобилями. Собственно, мне нужно закрыть ворота, и моя миссия на сегодня выполнена, но я поневоле прислушиваюсь к разговору двоих скорбящих, что трутся отдельно от остальных и ближе всего ко мне.
– Знать бы, какая тварь эта сделала, – говорит первый из них, плотный и массивный.
– Никто на Филимона зуб не точил, – кивает второй, повыше ростом и плечистый. – Говорю тебе, Булыга, это беспредельщики какие-то.
Ага, Булыга это который плотный. А говорят про усопшего.
– Может, беспредельщики, – соглашается Булыга. – Может, кто-то заказал Филимона, или отомстил, грешок старый вспомнил. Хотя, я его знал, как облупленного, у него ни с кем терок не было.
– Найду и убью козла! – заводится второй. – Ни на что не посмотрю. Вывезу в наш лесок…
– Не кипятись, Кипяток.
Значит, Кипяток.
– Он только откинулся, свой пятерик отмотал, а какая-то овца его замочила, – продолжал Кипяток. – Где его нашли, помнишь? В подвале брошенного дома, пристегнутого, на цепи. Значит, его похитили. А кто? Вообще туман!
Ловлю себя на том, что этот диалог меня увлек, и я невольно выдал себя, придвигаясь к говорившим ближе и ближе.
– Э, пацан, че уши раскинул? – обернулся ко мне Булыга. – Локаторы в другом месте грей. Ты кто вообще?
Вот же…
– Сторож я. Кладбище охраняю.
– Вот и охраняй, – сказал, как харкнул, Булыга, – А если что слышал, то забудь. Мы пока Филимона хоронили, много места для могилок видели. Понял, к чему я?
– Мне нет дела до ваших разборок.
– Не, ты меня понял или нет? – требовательно спросил блатной.
– Понял.
Я закрываю себя и кладбище от них.
Вскоре вся эта автомобильная кавалькада убирается. Возвращаюсь в сторожку, ставлю чайник на допотопную газовую плиту, ласково чешу Лару за ушами. Настроение испорчено, но мне все равно хорошо: впервые за год я спал на диване, а не на земле и не на полу, под крышей и не думал о том, что поесть завтра. У меня четырехкратный оклад, который мне, привязанному к этому кладбищу, особо и тратить некуда. Возьму ноутбук в кредит, оплачу интернет, чтобы не черпать трафик из рабочего компьютера…
В дверь сторожки стучат. От страха сердце пропускает удар – микросмерть. Вернулись Булыга с Кипятком припугнуть? Не поверили, что я буду молчать? Ставлю Лару на пол, иду в коридор, пересиливая страх. Открываю дверь неверной рукой. Уже в момент, когда замок отперт, и дверь можно рвануть на себя с той стороны, вспоминаю про ружье в сейфе. Хорош сторож.
– Здравствуйте, молодой человек.
На пороге сторожки стоит тот самый священник, час назад отпевавший братка. Тот самый, при виде которого у меня на душе становится теплее.
Молча киваю, как немой имбецил.
– Вы новый сторож? – спрашивает священник.
– Ну, да.
Он не спешит попроситься внутрь сторожки, а я не спешу его пустить. К счастью, до меня довольно быстро доходит комичность ситуации, и я спохватываюсь.
– Проходите, батюшка. Извините, что сразу не пригласил.
– Благодарю вас, – голос у него приятный даже когда он не поет, как у могилы.
Веду его на кухню.
– Я только вчера устроился.
Указываю ему на стул, тот садится без стеснений.
– Я отпевал покойного только что. Царствие ему небесное.
Киваю.
– Видел. Хорошо отпели.
Ну что за чушь я несу?
– Меня зовут отец Валентин, – представляется священник.
– Женя.
Батюшка кивает, затем говорит:
– Собственно, благодарю, что впустили в свой дом. Я знал вашего предшественника, он всегда приглашал меня сюда, напаивал чаем.
– Не будем нарушать традиции!
Я достаю из бесцветного стенного шкафа кружки, чайные пакетики, снимаю вовремя засвистевший чайник с плиты.
– С возрастом проповеди даются все тяжелее, – говорит отец Валентин, пока я завариваю чай. – Глотка не луженая.
Решаю пошутить.
– У нас командир батальона на плацу так же говорил, мол, вас пять сотен, а я один, и мне всех вас нужно облаять.
Уточню, что наш комбат говорил все это в более матерной форме, в которой даже слово «облаять» звучало иначе и нецензурно.
– Служили, значит, – резюмирует батюшка, принимая из моих рук чашку с чаем. Затем прищуривает и спрашивает: – Воевали?
– Не пришлось, к счастью.
– Простите, что спросил такое, Женя, – осторожно произносит священник, – просто вид у вас такой, словно вы только что из задымленного окопа вылезли.
Ну, да, подстригся, побрился, но год жизни по лесам и чужим дачам дал о себе знать. Впалые щеки не отъешь за неделю, живот провалился.
И тут до меня доходит смысл вопроса.
– Отец Валентин, вы хотели спросить немного другое. Вам интересно знать, почему молодой парень служит сторожем на кладбище?
– Да, молодой человек, – нисколько не смущается священник, прихлебывая из кружки. – Я постоянно отпеваю кого-то на Жаровихинском кладбище, вот и хотел узнать о вас что-нибудь.
Я рассказываю ему сработавшую вчера легенду о своем желании независимости от родителей и университете. Кажется, он верит.
– Похвально, Евгений, – благосклонно говорит отец Валентин, когда я замолкаю.
Моя душа поет, мне хочется улыбаться при виде этого священника в строгой рясе, такого опрятного, вызывающего такое расположение к себе. Почему-то, глядя на него, так и хочется сказать «благость». Странное словечко.
– Знаете, – продолжает он, – я на свете пожил подольше вас, и в людях разбираюсь хорошо. Так вот, мне кажется, в вас есть какой-то стержень, и это совсем не связано с тем, что вы добровольно слезли с родительской шеи и пытаетесь получить образование.
Интересное заявление.
– Рад, что произвел на вас благоприятное впечатление.
В последний год я почти не общался с людьми, и сейчас я словно заново постигал азы коммуникации. Странно, что вчера я Елене Сергеевне не наговорил всякой чепухи…
Впрочем, буквально сутки назад я находился в настолько критическом положении, что даже пенек покажет вершину красноречия.
– Собственно, я служу в Николо-Корельском монастыре в Северодвинске, – сказал отец Валентин. – А сюда приезжаю отпевать покойных. Из криминального мира отпевать не люблю, но монастырю нужно жить на что-то.
Меня цепляет одно его слово…
– «Служите»?
Я ожидал слова «работаю», «живу». А он служит.
– Служу, молодой человек. Богу.
– Простите. Наверное, во мне до сих пор говорят армейские замашки. Мне кажется, армия – это самое яркое воспоминание на сегодняшний день.
Если не считать трупов людей, которые я постоянно вижу: сбитых машинами, превращенными в единое целое с другими машинами. Все они жертвы чудовища, поселившегося во мне.
Мне нельзя быть рядом с людьми, но, когда этот батюшка рядом, все во мне наполняется спокойствием и уверенностью, что сейчас никто не погибнет.
– Если хотите, приезжайте в наш монастырь, – совершенно серьезно говорит батюшка. – У нас очень хорошо и спокойно. В суете мирской трудно найти время для себя, а ведь чтобы поговорить со Всевышним, сначала нужно прийти к гармонии с собой. У нас очень тихое спокойное место.
– Не могу. Я работаю здесь двадцать четыре на семь. Шансов вырваться нет.
Но я в любом случае не приеду. Мне это не нужно. После осознания факта, что во мне живет сущность, выплескивающая свою злобу на всех подряд, мне трудно объективно относиться к небесным покровителям. Я знаю, смешно и наивно винить высшие силы в том, что со мной происходит, но посещать монастыри я точно не буду.
Мой ответ кажется мне слегка грубоватым, поэтому я решаю смягчить грядущую неловкую паузу:
– Но я постараюсь. Работодатель обещал мне сменщика, который будет менять на сутки раз в неделю. Если удастся…
– Женя, – отец Валентин смотрит на меня проницательно. – Вы сейчас хотите пообещать мне, что приедете. Не нужно. Никогда не давайте обещаний, которые не хотите выполнять. Даже если это идет вразрез с вашей совестью, не давайте таких обещаний.
Чем дольше я разговариваю с отцом Валентином, тем сильнее моя душа поет и дребезжит от восторга и какого-то спокойствия. Внутри все тепло и хорошо, будто я снова влюблен. Надвигается мягкое ощущение беззаботного и счастливого будущего, словно и не было последнего года бродяжничества в лесах, и всего того, из-за чего я жил в этих лесах. Как будто не было этого года, когда я побирался у рыбацких лагерей, не ел сутками, маялся от невозможности уснуть в палатке посреди леса.
– Спасибо вам.
– За что? – удивляется священник.
– За то что не давите. Мне и вправду не хочется давать невыполнимых обещаний.
– Женя, христианство – не баптистская секта… И простит меня Всевышний за такое сравнение. Но я буду рад видеть вас. В любом случае, я буду рад видеть вас здесь, и в нашем монастыре.
– Хорошо.
Отец Валентин встает, оставляя на столе чашку с недопитым чаем. Мне отчаянно не хочется расставаться с ним, будто я связан с ним какой-то невидимой нитью.
– Проводите меня? – спрашивает он.
– Конечно.
Я провожаю его за ворота кладбища, а внутри все бунтует, словно сама душа просит не отпускать его, побыть с ним рядом еще. Странное чувство.
Я плетусь к столу с ноутбуком, связываюсь с Еленой Сергеевной и докладываю, что похороны прошли без эксцессов. Она внимательно выслушивает меня, и обещает приехать завтра.
Весь оставшийся день я валяюсь на диване, лишь один раз встаю, иду на кухню, и жарю себе картошку. Ем с аппетитом, но перед этим треть отдаю снующей туда-сюда Ларе. Затем возвращаюсь в горизонтальное положение и лежу. Мое тело радостно от самого факта, что можно лежать в тепле и на чем-то мягком одновременно: мягко было на дачных диванах, когда были холода, а теплые дни протекали в лесу на твердой земле. Я заматываюсь в два одеяла, как в слои защиты, в глухую изоляцию, хотя в этом нет никакой необходимости, ведь сторожка хорошо отапливается. Но мне приятен сам факт, что спустя год моих мытарств, я могу позволить себе больше, чем нужно. Большинство людей давно забыло, как мало нужно для счастья. Большинство людей давно перестало сравнивать.
Я лежу на промятом диване, стараясь вдавить свое тело в его синтепоновую мякоть, и невольно вспоминаю случай из своей бессонной юности.
Дело было в десятом классе. Я учился в школе «для мажорчиков», потому что, благодаря своему папеньке, и был мажорчиком на сто процентов.
И вот в конце сентября, когда отгремел бум Дня знаний, и первоклашки еще хлопали глазами, не понимая, что надолго закабалены, а мы отрывались после школы, как могли, и случилась эта история.
Был у меня корешок-одноклассник по имени Костик. Он тоже был из приличной семьи, разве что его семья была приличнее, чем моя. Он был весел, он был красив. И при этом в нем не было той надменности, которая была у большинства ребят нашей спецшколы.
Однажды он подбил меня подорвать самый настоящий «косяк» после школы. Я согласился. Пыхнули.
– Слу, Жека, – закашлялся он. – Дарвина знаешь?
– Лично не успел познакомиться. Я с ним века на полтора разминулся.
– Вроде, – продолжал Костик, которому наркотик ударил в голову, – он основатель теории, что мы от обезьян произошли?
Он передал мне косяк. Я затянулся.
– Вроде, да. Принято так считать. Я в геометрии плохо соображаю.
– Да какая геометрия? Это же Дарвин! Это же биология! – вытаращил на меня глаза Костя. – Перепутал геометрию с биологией, а затянулся всего три раза.
– Вот! Настолько плохо знаю предмет, что даже его название путаю! Ну и что Дарвин? Ты клонишь-то к чему?
Костя, как сейчас помню, забрал у меня самокрутку, и сказал:
– Так вот, есть еще теория, что мы произошли от рыб. И Дарвин с ней не вяжется. А мы реально произошли от рыб. Знаешь, почему? Вот ни за что не догадаешься, почему мы от водоплавающих начались.
– Ну и почему?
Костя, как сейчас помню, затянулся перед ответом, потом выдохнул:
– Я считаю, рыбке захотелось полежать! Я серьезно! Сам подумай, Жек. Вот рыба, так? Плавает в океане, озере, не важно. Всегда в воде. В водной невесомости. И тут у нее кости устали от давления воды, и она решила отлежаться. И выбросилась на берег. И как-то выжила на этом берегу миллионы лет назад. И вот на нее действует гравитация. И она вынуждена расширять свою спину, чтобы ей было приятно полежать на расширившейся спине, и насладиться чувством тверди под ней.
Костя всегда был необычным парнем. Например, годом позже он заявит перед всем классом такое: «Чем длиннее ногти на пальцах девушки, тем более длинного члена она хочет». Это произойдет на уроке литературы, и, как расскажет нам сам Костик, отец свяжется с админами сайта «Purnhub» и попросит их заблокировать Косте доступ в его аккаунт.
Конечно же, Костю это не остановит.
Так вот.
Конечно, заявление Кости было бредом, но сейчас я ощущал себя той самой рыбой, которой надоело тяготение и давление воды, и она решила вышвырнуть себя на жестокий берег. Чтобы размять кости, а затем развить их во что-то, что миллионы лет будет называться спиной.
И вот я лежу на своей спине после года скитаний по лесам. И мне настолько классно, что я хочу петь.
Я – та самая рыба.
Я закрываю кладбище, и до самого утра лежу, то проваливаясь в сон, то оставаясь наедине с собой. Спишь – пустота, не спишь – темнота. Сонное забвение приходит еще раз под утро, а затем я просыпаюсь под звуки будильника на телефоне. Завтракаю, открываю кладбище, и, пока нет посетителей, приступаю к уборке. Нужно подготовиться к приезду Елены Сергеевны, показать ей, как мне важна эта работа. Но теперь это и мой дом, и в нем должен быть порядок. Не ленюсь помыть полы и пропылесосить, даже протираю окна влажной тряпочкой. Окна от такой заботы чище не становятся.