Иди на мой голос

Я переодевалась всего минут двадцать, но, выйдя в холл, обнаружила толпу незнакомых людей в шубах. Вокруг суетились гардеробщик и два швейцара. Из гранд-зала уже доносились пение, музыка, звон. Кто-то подпевал девочкам густым басом. Я улыбнулась: русские явно любили веселиться, и веселье у них разгорелось быстрее костра на ветру. Жерар, вылетевший откуда-то, как черт из табакерки, схватил меня под руку.

– Они млеют! Спасибо!

– Нет проблем. – Слегка одурев от шума, я поправила волосы. – А можно я не буду задерживаться? Мне нужно на экспертизу. Расследование…

Он закивал, как китайский болванчик, но лишь крепче сжал мою руку.

– Тебя хочет видеть наш гость. Сам Долгоруков! Потом можешь лететь куда угодно и не являться до понедельника.

– Гость? Видеть? – Я нахмурилась. – Ты же не равняешь меня с…

Он торопливо замотал головой так, что затряслись дряблые щеки.

– Нет, нет! Не то, что ты думаешь! – Он помедлил. – А если вдруг «то», можешь съездить ему по роже. Разрешаю.

Меня это не впечатлило.

– Что ему нужно?

– Бегом, – вкрадчиво отозвался Ламартис и без церемоний пропихнул меня в зал.

Я видела мало русских в Лондоне и почему-то ждала, что у Сергея Долгорукова будут красная рубаха, тяжелый взгляд и борода лопатой. Бородка у него действительно была – аккуратная и курчавая. В остальном ожидания не оправдались: глаза у русского оказались бледно-серые, одет он был по-европейски. Лишь пуговицы на жилете казались слишком крупными и аляповатыми, да еще серебряная цепочка – лишней. Мужчина, одиноко сидевший за столом, секунд десять разглядывал меня с интересом, как дикое животное. Я смотрела в ответ. Наконец Долгоруков произнес:

– Вот вы какая, хозяйка богинь. – Голос был тягучий, английский почти без акцента.

– Я не хозяйка.

– Садитесь.

Я поколебалась, но опустилась на стул рядом.

– В нашей стране, знаете ли, девочки так танцуют, без постановки.

– В нашей тоже, но мистер Ламартис…

– Плут, – усмехнулся Долгоруков. – Знает, кого выбирать. А хорошо вы их нарядили и подучили. – Он скрестил на груди руки: – Вот только запомните. Настоящая цыганка на колени к кому попало не сядет, гордая она. Эта их кровь…

Я опустила глаза. Конечно, я понимала, что гость не особенно поверит в маскарад, ведь избавить девочек от их привычной распущенности мне так и не удалось, да я и не пыталась.

– Запомню, – коротко ответила я.

Джулия, Пэппи и Мэри тянули песню, которой я так до конца и не поняла, когда помогала заучивать. Что-то о черных глазах. Гость рассеянно посмотрел на них и снова улыбнулся.

– С душой тянут. Будто чувствуют. Правильно я говорю, все люди, хоть с Африки, хоть с Камчатки, одно чувствуют, да? – Он отпил из маленького бокала-стопки и поморщился: – Слабо. Так да?

– Вы правы, – ответила я, думая почему-то о Нельсоне. Он наверняка оценил бы эти рассуждения более искренне. Погибший музыкальный талант, чтоб ему…

Джулия начала постукивать по бубну и притопывать ножкой. Песня стала веселее.

– Не вешайте нос, – неожиданно благодушно произнес Долгоруков. – Вы порадовали нас, с этими делами на родину не вырвешься. А вообще… – Он снова скользнул взглядом по девушкам на сцене, – туманная она, человеческая душа. Как ваш город. Да?

– Туманная, и Лондон тоже. – В этот раз я понимала предмет разговора лучше и поддержала его. – Хотя англичане в большинстве совсем не такие. Многие говорят, мы скучные.

Долгоруков снова отхлебнул водки и пожал плечами.

– У любого народа есть демоны и загадочные тени. Просто где-то их больше. Как вам кажется, среди кого?

Я задумалась. Лично я знала мало иностранцев. Но исходя из всемирной истории…

– Русские, – начала я. Долгоруков поощряюще улыбнулся. – Японцы. Евреи.

– Соглашусь.

– А кого назовете сами?

Невольно я втянулась в разговор по-настоящему. Может, потому что ожидала вместо него масляных взглядов и приставаний, может, потому что все еще пыталась кое от чего отвлечься, может, потому, в конце концов, что не была склонна к философии, а Долгоруков чем-то к ней располагал. Он огладил бороду и загнул три пальца.

– Цыгане. Ирландцы. Австрийцы.

– Почему австрийцы? – удивленно полюбопытствовала я. – Очень спокойный народ, разве нет?

Долгоруков набрал в грудь побольше воздуха. Я села удобнее, приготовившись к долгому рассказу. Слушать поднятые алкоголем ностальгические истории тоже было частью моей профессии. Обеих моих профессий.

– Лет тридцать назад я знал двоих. Всем парочкам парочка. Мейра и Энгельберт, ирландка и австриец. Я ее первой не просто так назвал. Рыжая, а глаза черные, как угли. Красавица. Как вы.

Я кивнула, проигнорировав пьяную, но безобидную лесть.

– Энгельберт был тихий, обстоятельный, – продолжил Долгоруков. – Настоящий немец. Имя-то какое… ангел, чистый ангел. Со мной в Итоне учился. – На этом месте он вдруг сделал паузу и подмигнул: – Да, по мне не скажешь, что из Итона, так вы подумали? Увалень из тайги, а? Медведи, балалайки?

Юлить было бессмысленно, я кивнула: Долгоруков не походил на человека, закончившего престижнейший из наших колледжей. Он напоминал скорее работягу, разжившегося где-то деньгами, хотя что-то в его манерах выдавало обман. Да хотя бы полная невозможность «холодного чтения»: комичные жесты, пытливые взгляды… Долгоруков был не прост. И если рассуждать о туманных душах, я не ошиблась: среди русских их немало.

– Мой отец считал, что это будет на пользу – иностранное образование, для нашей-то купеческой семьи. Только все-таки у вас здесь Франция и не Германия, где каждая третья студенческая морда русская. Я никак не мог завести приятелей, пока Энгельберт не приехал. Мы сдружились. Он был умным малым, а еще обожал музыку. Представляете, как-то пошутил, что потомок Моцарта. Того самого, который Ама… Амад…

– Амадеус, – сказала я и получила кивок. – «Любимый богами»…

Меня снова замутило. Имя оцарапало слух.

– Вам плохо? – участливо спросил русский и прибавил: – Выпьете, может?

Я отказалась и закусила губу. В конце концов, людей, считающих себя потомками знаменитостей, море. Например, Нельсон. Едва ли он правда был родственником того самого адмирала. Торопясь уйти от «Моцарта» подальше, я напомнила:

– А девушка? Вы говорили про девушку-ирландку…

Долгоруков, пристально наблюдая за мной, кивнул.

– Да. Мейра. Они познакомились незадолго до нашего выпуска.

Я потерла висок. Беседа, пусть и увлекательная, грозила затянуться, но Ламартис всегда просил нас быть вежливыми. Я стала слушать дальше.

– Я когда ее впервые увидел, не понял, в чем душа держится. Тощая, долговязая, рыжая, одета как… вот в этой юбке, которая из женщины делает мужчину. Мейра была острая на язык, бойкая, слишком умная. – Заметив мою натянутую усмешку, он потер затылок и осторожно признался: – Извините за честность, леди. Не жалую я Независимых.

– Ваше дело, – после неловкого молчания отозвалась я. – Я не в обиде, пока «не жалую» не подразумевает кандалов.

– Не подразумевает! – горячо отозвался он. – Выпьем за это?

– Совсем чуть-чуть.

Спорить о несомненной роли Независимых в истории я не хотела. Русский одобрительно кивнул и налил мне из графина. И где только Ламартис достал столько водки? Мы чокнулись, и я, ощутив, как ядреный напиток течет по горлу, предложила:

– Дорасскажите. Чем же ваши старые друзья так… туманны? Пока я не поняла.

Взгляд Долгорукова устремился в пустоту.

– Всем. Всем, леди. – Он помедлил. – По глупости я Энгельберта отговаривал, когда он заладил свое «женюсь». Родители тоже не радовались: брать в семью ирландку! Нищую, дерзкую, без образования – она была уличной циркачкой, на публике выпутывалась из цепей и вылезала из ящиков, показывала всякие фокусы! Мать Энгельберта сама мне писала, просила переубедить, повлиять… Все зря! В день, как нас выпустили, мои влюбленные просто… сбежали! На небольшом таком воздушном кораблике, который украли у городского начальника полиции. Феноменально, правда?

– Феноменально, – кивнула я. Я неплохо представляла, чего стоит просто стянуть у пилота, тем более, у такого, крылатый ключ.

– Было в этом что-то сказочное, даже балладное. Я их провожал, видел, как улетают. – Секунды две русский молчал, потом налил себе еще водки и, глядя на донышко, продолжил странным дрожащим голосом: – Это было то, чего я при своем воспитании почти и не знал, понимаете? Красота. Красота свободы. Он такой счастливый вел корабль, она рядом стояла – волосы развевались, глаза блестели. Она… она была прекрасна. Вот тогда-то я понял. Она сбросила цепи. С себя и с него. Немногие так могут.

– Да, иногда что-то видится только на расстоянии, – глухо ответила я. – На расстоянии в пару небес.

Я вдруг подумала, что моя бедная Хелена оценила бы байку русского от всего сердца и, наверное, нарисовала бы по ней картину. Большую красивую картину с влюбленными и кораблем. От мыслей о сестре стало еще хуже. Я посмотрела на графин с водкой, но удержалась от просьбы подлить.

Долгоруков вздохнул и, видимо, тоже справляясь с какими-то нерадостными мыслями, залпом осушил стопку.

– Я был уверен, что он вернется, Энгельберт ведь был тихоней. А он не вернулся ни в Итон, ни домой. Зато он мне писал. Он всегда писал письма, и откуда они только не приходили… Австралия, Африка, Индия, Южная Америка. Они путешествовали. И не просто путешествовали. Знаете, чем они занимались? – Он таинственно понизил голос.

– Контрабандой? – наугад предположила я. – Работорговлей? Шпионажем?

Русский пренебрежительно фыркнул.

– Неглубоко копаете, ох неглубоко. Они искали сокровища и древние города.

– Неужели?

Долгоруков кивнул.

– Один раз я с ними даже сталкивался. У Черного моря что-то выискивали. Серьезные такие, не одни, с целой оравой то ли ученых, то ли бандитов. И нашли, я сам видел эти необыкновенные драгоценные камни, и корону, и какие-то таблички с письменами… представляете, они подняли это со дна, с помощью водолазного колокола[13]. А когда губернатор сказал делиться, фьють – смылись. Больше я о них долго не слышал. Энгельберт, видимо, испугался. Писать перестал.

– Их не поймали? – удивилась я. – Это ведь незаконно – просто так искать древности.

– Незаконно. Но не поймали.

– А потом?..

Долгоруков наполнил стопку на треть, медленно поднял на уровень моих глаз и опрокинул в себя. Взгляд потух, опустел так же, как стеклянный сосуд, и я догадалась об ответе.

– Они утонули. Вместе со своим судном, где-то возле Японии. Подстрелили их, вы ведь знаете, там не жалуют чужаков еще со времен черных кораблей[14]. Давно нет их, моих влюбленных. – Долгоруков со стуком поставил стопку и раздраженно отогнал от себя кого-то из девочек. – Многого я об Энгельберте даже не помню, например, что он есть любил, какого цвета носил сюртуки. А про Моцарта запомнил почему-то. Врезалось, понимаете?

Он потер лоб. Мне показалось, его мысли начинают путаться. Возможно, так и было, и я уже хотела формально попрощаться, когда…

– А раз про Моцарта заговорили… был у нас в Империи такой писатель, Александр Пушкин. Он написал историю про Моцарта и второго композитора, который завидовал ему, звали его… звали…

– Антонио Сальери, – тихо закончила я. Русский вздрогнул. – Все говорят, нет правды на земле…

– А гений и злодейство – две вещи несовместные, – пристально глядя на меня, произнес он. Лицо побледнело. – Надо же. Мало встречал англичанок, интересующихся нашей литературой. Да еще цитирующих ее!

– Это единственный русский текст, кроме «Братьев Карамазовых» Достоевского, который я… я… я…

Мысли и язык теперь путались у меня, очень хотелось уйти. Я оперлась о столешницу и стала тяжело, неуклюже вставать. Долгоруков смотрел снизу вверх.

– Раз начали, не могу не спросить. Леди, как вы думаете… Он отравил его?

– Кто? – ощущая новый приступ головокружения, тупо переспросила я.

– Сальери.

– Нет.

Голос прозвучал холоднее, чем я сама ожидала. Перед глазами закружились черные мошки, и я выпрямилась окончательно.

– Простите, я пойду. Приятного вечера.

Он ответил что-то ободряющее и виноватое одновременно, я уже не обернулась. Цыганская песня и хныкающая скрипка резали уши, ноги подгибались. Я пересекла зал и, бросив Жерару: «Сдохну – не буди», ввалилась в гримерную, где оставила вещи. Там стоял диван, на него я и рухнула. Голова гудела. Нет, так не пойдет, так я сегодня не отделаюсь.

Я протянула руку и вынула из кармана пальто сначала мешочек с табаком, потом, передумав, другой. Пришлось сесть, зажечь свечу. Вскоре я уже положила небольшой шарик в трубку и поднесла ее к дрожащему пламени. Сейчас… сейчас я сбегу. Сбегу…

Сладковатый запах расползся по комнате быстро, как и всегда, хотя я приготовила зелье отнюдь не так хорошо, как мастера. Сделав первую спасительную затяжку и глянув в потолок, я призналась себе, что со мной случилось. Я дала воспоминаниям ожить. У них все равно было слишком мало времени до прихода пустоты.

Цветочный город. Давно

…Блумфилд был славным местом. Правда, последние цветы, наверное, увяли здесь еще лет сто назад. Когда я попала в этот городок, раскинувшийся на холмистой пустоши, он уже представлял собой довольно однообразное зрелище: никаких лугов, ягодных садов и даже целебных родников. Возможно, все зачахло, когда начали строить первые типографии, а возможно, – вообще никогда не существовало и только воображение первых жителей подарило Блумфилду красивое название. Так или иначе, типографий тут было множество, как и книжных лавок. Пожалуй, я переименовала бы городок в Букфилд.

Школ-пансионов было две: женская и мужская. Одинаковые группки зданий за одинаковыми оградами располагались на северной и южной окраинах, точно отдаленные отражения друг друга. В блумфилдском женском пансионе я и училась.

Школа мне нравилась: комнатки, где мы жили по четверо, были уютными, учителя – умными, предметы – интересными. Да и строгих порядков здесь не водилось: нас охотно отпускали гулять после занятий. Наверное, по причине полного отсутствия в городке дорогих магазинов, увеселительных заведений и плохих людей. Звучит как утопия, но было именно так. Хотя, может, этим и объяснялось, что делать было нечего, разве что разглядывать витрины с платьями и есть мороженое. Но платья шились на жительниц Блумфилда (по-провинциальному безвкусно), а на мороженое деньги давали не всем. Например, моя мать считала его крайне вредным.

В школе я могла бы завести кучу подруг, за этим меня и отправили именно сюда: считалось, что в будущем пригодятся знакомства с людьми моего круга и выше. Но девочкам я не нравилась. Манеры у меня были далеко не столь хороши, как хотела мать, своеобразный вкус проявился уже лет в десять, когда я взяла папины любимые штаны для верховой езды и сшила себе ледж. А привычка острить над всем, что давало повод, окончательно отбила у юных леди охоту сближаться со мной.

Нас таких было двое – я и Фелисия Лайт. Ее вообще невзлюбили с первого дня, когда мать – затянутая в мужской сюртук тонкая дама с поджатыми губами – распахнула дверь кабинета, где шел урок, втолкнула дочь и холодно попросила остолбеневшую классную даму:

– Вы за ней приглядывайте. Сложный ребенок.

Фелисия – высокая и нескладная, с жидкими темно-каштановыми волосами, – потупилась и сжалась, когда мать клюнула ее сухими губами в щеку и стремительно удалилась. Так мы увидели одну из знаменитых представительниц века Независимых, Хлою Лайт. Она была членом Палаты Лордов, одной из первых женщин в Парламенте. Правда, она столь же мало походила на женщину, сколь ее дочка – на нормального ребенка. Фелисия сразу забилась в угол, почти не реагировала на учителей, не говорила с нами и рисовала в тетради, за что получила пять замечаний. К концу дня за ней закрепилась кличка – Рехнутая Фелис.

Вечером оказалось, что еще кое-что ставит мисс Лайт в особое положение в гимназии: у нее была своя комната – небольшая, но полностью принадлежавшая только ей. И обучение ее было уже оплачено вперед, до конца. Конечно, у семьи наверняка было много денег, но чтобы настолько…

Девочки долго возмущались по поводу комнаты, – каждая мечтала быть на месте Фелис. Мне было все равно, зато я точно помнила: странная девочка таскает с собой книгу, которую я давно хотела почитать, – русского писателя Пушкина, «Маленькие трагедии». Издание было редкое, с красивыми гравюрами; фамилия – громкой. Я мечтала потом похвастаться невзначай папе, что «читала Пушкина». Я решилась зайти к мисс Лайт в логово. Как много решает в нашей судьбе честолюбие…

Стуча в дверь, я готовилась к презрительному «Что это ты тут забыла?». Но неожиданно Фелисия оказалась другой, нежели в классе, – спокойной, вежливой и вполне дружелюбной. В комнате у нее не было ничего, кроме кровати, двух полочек с книгами и стола, заставленного причудливыми склянками, в которых что-то даже булькало. Фелис сказала, что интересуется химией и что это у нее от двоюродного деда: приборы, книги, записи экспериментов оставил он, а она не дала матери выбросить. Еще Фелис любила рисовать. Я рисовать никогда не умела, и ее карандашные работы привели меня в восторг. На каждой в уголке красовался причудливый вензель-подпись. Она замечательно рисовала, Рехнутая Фелис. Мы проболтали до ночи и, расходясь, уже не чаяли друг в друге души.

Мы дружили все следующие годы. Пока однажды утром я не обнаружила в комнате мисс Лайт ее труп и десятки нотных листов, размокших от крови.

…Я открыла глаза.

Трудно было сказать, сколько прошло времени, но мне определенно стало лучше. Я смогла даже поспать, хотя музыка и голоса по-прежнему громыхали. Сделав усилие, я подняла левую руку и посмотрела на часы. Черт возьми! Половина пятого!

Я поднялась, торопливо открыла окно, чтобы проветрить, и начала сдирать с себя негнущимися пальцами платье. Пора было переодеваться обратно в броню: юбку, кюлоты, рубашку, жилет. В момент, когда я стояла только в комбинации, дверь распахнулась. В гримерную спокойно вошел Падальщик.

– Мисс Белл? Я решил за вами… – Потянув точеным носом воздух, он брезгливо сморщился. – Вы курите опиум?

– А то, что на мне, вас не смущает? – сердито прошипела я, прижимая руки к груди. – Вон! Немедленно!

На крик ушли все силы, и я рухнула обратно на диван. Снова тошнило, голова гудела, а руки мелко дрожали, как в каком-то припадке. Заметив это, Нельсон приблизился и наклонился надо мной.

– Вам дурно? – Это он сказал.

Давно употребляете? Это, скорее всего, подумал.

– Мне хорошо. Было, пока вы не явились, – огрызнулась я, надевая рубашку и с ненавистью глядя на множество пуговиц. – Как вы вообще догадались, где я?

– А вы могли быть где-то еще? – Сыщик невозмутимо поднял брови. – Зная вашу любовь к Холмсу, я бы сказал: «дедукция».

– Зная ваше безудержное любопытство, я бы сказала: нахал, хлыщ и жулик!

Плюнув пока на пуговицы, я быстро облачилась в кюлоты и юбку: сразу подняла ее край и пристегнула, укоротив почти до колен, затянула ремешки сбоку. Нельсон по-прежнему смотрел на меня с каким-то профессиональным интересом, будто прежде не видел одевающихся женщин. Это злило. Я обулась, выпрямилась, накинула поверх рубашки жилет и покачала головой.

– Знаете, то, что вы, грубо говоря, в борделе, не дает вам права на такие удовольствия. За тет-а-тет с женщиной в «Белой лошади» платят. И, к слову, я не отношусь к тем, кто продается здесь за деньги.

– За что же вы продаетесь в таком случае? – шутливо уточнил он.

Вопрос был беспардонным, но, возможно, справедливым, учитывая, что я не выставила сыщика, а одевалась при нем. Я тяжело вздохнула и уперла руки в бока.

– Нельсон. Послушайте. Я человек свободных нравов, наш век не отягощен моралью, но неужели вам надо читать лекции о…

Я осеклась. Он протянул руки и начал застегивать пуговицы на моей рубашке – проворно для мужчины. Отстранившись и обозрев результат, сыщик самодовольно хмыкнул и принялся за жилет.

– За такие удовольствия, думаю, здесь тоже платят. Но мы опаздываем, а Артур не любит ждать. Так что приходится идти на жертвы и рисковать.

– Нельсон! – Я попятилась, несколько обескураженная. – Вы с ума сошли? Я все понимаю, но…

– Но вы еще меня не убили, – пожал он плечами. – Это внушает надежду, что Независимые умеют ценить свое и чужое время.

Я стукнула его по пальцам, застегнула последнюю пуговицу на жилете и махнула рукой.

– Ладно, идемте.

Я сама удивлялась, почему еще его не убила. Впрочем, ответ лежал на поверхности: Нельсон прогнал память, которую не обезвредила до конца даже доза опиума. Уже за это я должна была сказать ему «спасибо». Но не сказала.

Мыши вели себя странно. Недавно они начали пищать и метаться по клетке, озираясь по сторонам. Они налетали друг на друга, но не замечали этого. Их обуял какой-то безумный страх, от которого они носились быстрее и быстрее, точно их преследовали. С улицы постучали, и я, не прекращая наблюдения за экспериментом, крикнул: «Не заперто!». Одна из мышей душераздирающе запищала.

– Мистер Сальваторе, я вернулся.

Когда открылась дверь, я все же отвлекся от клетки и вскинул взгляд. Дин Соммерс волок что-то большое и плоское, аккуратно обернутое бумагой. Я приподнял брови.

– Прогресс в расследовании?

– Трудно сказать. Скорее да, чем нет, – неопределенно ответил он и уставился на мышей. – Что с ними?

– Похоже, наш яд оказался психотропом, – вздохнул я, – вызывающим чувство страха. Мыши, вероятнее всего, в данный момент галлюцинируют, один Бог знает, что они видят. Остается один вопрос: зачем девушка приняла что-то подобное. И как.

Мыши постепенно успокаивались. Они уселись в разных углах клетки и сжались в комочки. Вид у них был несчастный, но умирать они не собирались. Я взял одну в руки и убедился: бешеный, рваный ритм крошечного сердечка. Мышь снова пискнула и попыталась укусить меня, но я вовремя отправил ее обратно в клетку. Поменяв грызунам опилки, воду и еду, я вернулся к Дину. Он возился со своей ношей.

– Есть догадки? Что там?

Соммерс, не отвечая, медленно разворачивал бумагу и вынимал плоский предмет, оказавшийся картиной, – а всего в упаковке их было две. Я окликнул его, он вздрогнул.

– Простите. Я не заезжал в управление, поэтому принес сюда. Это работа покойной мисс Белл. Вчера нас заинтересовало кое-что.

Я посмотрел на картину: пустая набережная в облаках цветущей сирени. Красиво, хотя я не слишком разбирался в живописи. Я поднял вопросительный взгляд на Соммерса, и он пояснил:

– Мне сообщили кое-что интересное. Лидия Белл, младшая дочь графини. Я спрашивал, вела ли Хелена дневник. Мисс Белл сказала, что не знает, но может показать ящик, где покойная держала бумаги. Дневника мы не обнаружили, впрочем, не факт, что он был. Но девушка обратила внимание на картину: смотрела на нее долго, а потом спросила: «Где человек?». Я ее не понял, и она пояснила, что раньше на картине был еще красивый джентльмен – он шел с букетом сирени по набережной, прямо навстречу, точно хотел выйти из холста. Теперь… как видите.

Я снова перевел взгляд на холст. Набережная была пуста. Взяв лупу, я начал изучать мазки краски на месте, куда указал Дин.

– И что это значит? Что… – я невольно фыркнул, – кто-то вылез из рисунка и убил девушку, а потом ушел через окно? Какой-нибудь Джек-прыгун[15]?

– Не знаю. – Полицейский полез в карман и вынул небольшой бумажный пакет. – Даже как гипотеза это нелепо, тем более, мы нашли вчера следы, доказывающие, что убийца не только ушел, но и проник через окно. Но есть нюанс, мистер Сальваторе. Как думаете, почему возле мольберта мы обнаружили это?

В пакете лежала увядшая веточка сирени. Глянув на нее, я нахмурился.

– На улице зима.

– А на картине нет. – Полицейский потер лоб, потом убрал улику. – Да бросьте, конечно, я сам не верю. Тем более, следы…

– Хорошо, что вы это понимаете, – вздохнул я, снова наклоняясь к холсту. – Искренне надеюсь, что вы сохраните трезвый взгляд на вещи. Сирень… это неожиданно, не спорю. Но это не повод начинать верить в…

Странности. И это сказал Дину я, который сейчас страшно обрадовался его возвращению только потому, что вчера получил записку и старую книгу, а сегодня увидел человека, которого считал умершим. Отбросив домыслы, я продолжил осматривать место на картине, откуда, по словам полицейского, пропал джентльмен с букетом.

– Тут мазки кажутся свежее и небрежнее. Но точно я этого не скажу, советовал бы спросить у эксперта-искусствоведа. А что на картине, которую вы мне не показали?

Дин освободил от бумаги вторую работу – совсем не похожую на первую. На холсте темнели лондонские доки – довольно непривлекательные, но прорисованные необыкновенно реалистично. Чувствовалась рука опытного мастера, но даже это не располагало к разглядыванию мрачной местности, припорошенной грязным снегом.