Шарлатан
На самого же Фишбейна впечатление произвел мистер Артур Крамп – человек, которому перед самым началом кампании в «Кольерс» АМА поручила возглавить собственное бюро расследований. Елейно вкрадчивый, педантичный и сдержанный, любивший в свободное время послушать пение птиц, Крамп мог даже показаться человеком, не умеющим отстаивать собственное мнение. Но в Милуоки, где преподавал, он пережил трагедию, потеряв дочь в результате неумелых действия врача-шарлатана, и с тех пор посвятил себя задаче разоблачения преступного сообщества. С 1906 года из-под его пера потоком лились громовые статьи. Но чувство возмущения происходившим в медицине абсурдом у него не иссякало. Прежде чем наброситься на очередную жертву, он любил прочитать главу из «Алисы в Стране чудес». Говорил, что это его настраивает на нужный лад.
Однажды Крамп продемонстрировал помощнику редактора собранную им коллекцию патентованных лекарств. Это стало похоже на экскурсию в пещеру, полную черепов, или винный погреб Джефферсона. Даже Фишбейн потерял дар речи. На письменном столе Крампа стояла бутыль с его последней добычей – «вином Кардена», стопроцентно надежным «успокоительным средством от маточных недугов», борющимся, как утверждалось, с «опущением матки». Двое мужчин занялись совместной работой над статьей для журнала медицинской ассоциации, в которой разоблачали этот обман. Так завязалось сотрудничество, длившееся более двадцати лет. Начав как наставник Фишбейна, Крамп постепенно стал играть при Фишбейне роль, подобную той, что играл Билли Стрэйхорн[4] при Эллингтоне – закулисного альтер эго, кормильца и антрепренера маэстро.
Электролечению между тем пошло на пользу даже количество фальшивых чеков. Юристы объединили все жалобы, предложив гринвиллским торговцам выдвинуть единый иск на общую сумму в несколько тысяч долларов. Те согласились. Бóльшую часть суммы, чтобы удовлетворить истца, заплатил Кроуфорд. Партнер его заплатил минимум или вообще ничего. Две сотни долларов телеграфным переводом прислал отец Минни. Либо его дочери удалось своими мольбами тронуть отцовское сердце, либо он обладал даром предвидения, потому что впоследствии, когда Бринкли добился громадного успеха, он щедро заплатил и старику, и Минни, и ее сестре. Получили ли от него что-либо обманутые им гринвиллские пациенты, неизвестно – их списка не осталось, возможно, потому что те постеснялись объявиться.
Сделка состоялась, и дело было закрыто 31 декабря. Торопясь поскорее убраться из города, как сообщала «Дейли ньюс», Бринкли и Кроуфорд даже забыли об оставленных в тюрьме вещах. Партнерство потерпело фиаско.
В Мемфисе ждала верная, как Джульетта, и твердая, как коготь, Минни. В течение последующих трех лет все еще не совсем законная пара разъезжала по Канзасу и Арканзасу, что позволяло Бринкли как-то наскребать на жизнь в качестве бродячего медика. Мало-помалу, подобно Страшиле из «Волшебника из страны Оз», Бринкли стал обладателем всего необходимого, кроме диплома, который он решил купить.
Седьмого мая 1915 года Медицинский университет травничества в Канзасе вручил ему соответствующий документ за подписью ректора университета доктора Дейта Р. Александера. Стать дипломированным выпускником МУТ’а (охарактеризованного позднее в судебных протоколах как «учебное заведение весьма сомнительного статуса, не имевшее ясных научных принципов и давно почившее») стоило Бринкли сотню долларов, но давало ему лицензию на право лечить в восьми штатах.
Сперва он попытался обосноваться в Джадсонии, Арканзас, в качестве врача общей практики. Для того чтобы наладить дело, он воспользовался маленьким трюком – время от времени арендовал на конюшенном дворе лошадь и бодрым галопом устремлялся из города – якобы по срочному вызову, но хитрость не сработала, и паре нашей вновь пришлось пуститься в путь. Наконец-то состоялся развод, и они с Минни официально стали мужем и женой, узаконив любовные узы, прочность которых впоследствии подтвердили годы их брака.
Некоторую часть 1916 года Бринкли прослужил в Канзас-Сити в качестве «медика и клерка» мясоразделочного предприятия. В долгие часы безделья он наблюдал за тем, как козлы совокупляются в загонах за несколько минут до своего смертного часа – тема, достойная размышлений философа. Его поразило, как заметил он впоследствии, «необыкновенное сладострастие» этих животных. От мясного инспектора он узнал, что козы менее другой скотины подвержены болезням.
Глядя на это, Бринкли мучился неясными порывами. Ему уже тридцать один год, ну когда же наконец он сможет выбраться из непроглядной тьмы? Как мечтал бы он сравняться величием, например, с доктором Абрамсом – Альбертом Абрамсом из Сан-Франциско, колоссом знахарского искусства, служившим примером для подражания всем шарлатанам той эпохи. Обзаведясь вандейковской бородкой и золотым пенсне на черном шнурке, Абрамс прославился, выпустив в 1910 году труд под названием «Спондилотерапия»[5], в котором утверждал, что болезни можно диагностировать и лечить «последовательными и мелкими ударами молотка по позвоночнику». Вскоре к этой теории им была добавлена новая – реостатического активатора, представлявшего собой коробку с проводами, внутрь которой надлежало капнуть кровью пациента. Другие провода подключались к голове здорового человека, повернутого лицом к Западу. Постукивая по брюшному отделу позвоночника здорового человека, доктор Абрамс мог не только диагностировать недуг пациента, но и определить его вероисповедание. Позднее эта машина была заменена осциллоколебателем усиленной мощности, изготовленным доктором собственноручно и даваемым им в аренду другим шарлатанам.
Вот это была область, в которой желал трудиться Бринкли. Отвоевать себе, как он думал, местечко среди груды всего этого хлама – виброметров, спектрохромных гипофизарных стимуляторов и ножных увеличителей объема грудной клетки.
Глава 5
Лейтенант Джон Р. Бринкли лежал на животе в больничной палате госпиталя в Порт-Блиссе, неподалеку от Эль-Пасо, Техас, вопя от тоски.
Летом 1917 года, несмотря на то что никаких варварских орд у порога замечено и не было, Бринкли, к его великому огорчению, призвали в армию и прислали в качестве доктора Шестьдесят четвертого пехотного полка. Как позднее вспоминал Бринкли, служба была крайне тяжелой: «Я выполнял работу, обычно распределяемую человек на десять. Я ведал здоровьем двух тысяч двухсот восьми новобранцев, не имея ни медицинского оборудования, ни соответствующей одежды, ни вообще ничего. Я был единственным офицером медицинской службы и работал день и ночь, пытаясь проводить вакцинацию вверенного мне полка. Солдат косили такие инфекционные болезни, как корь и менингит, а кроме того, мне приходилось оперировать нуждавшихся в оперативном вмешательстве и лечить людей в казармах, навещать госпитализированных, писать отчеты, а вдобавок ко всему этому примерно через каждые три-четыре дня вечером получать приказ к утру быть готовым к передислокации. Учитывая количество обязанностей, выпавших на долю одного-единственного медика, не приходится удивляться тому, что к августу я окончательно обессилел и попал в госпиталь». После выздоровления, как указывал Бринкли, он получил «врачебное удостоверение об инвалидности» и перешел на государственную службу уже как штатский.
В действительности же, согласно документам, из двух месяцев и тринадцати дней, что Бринкли провел в армии, он больше половины всего срока службы провалялся в госпитале «с жалобой на множественные свищи в прямой кишке». В августе он был уволен из армии.
Поиздержавшись до последних долларов, он наткнулся на объявление в газете, гласившее, что городу Милфорду, штат Канзас, и его населению, числом две тысячи человек, требуется доктор. Погрузив пожитки в свой старенький драндулет, он и Минни 7 октября 1917 года прибыли на новое место. На окраине Милфорда Бринкли сделал остановку, драндулет задрожал, и мотор замер. Милфорд им солгал: населяли его не две тысячи, а хорошо если две сотни человек.
Расположенный в девяносто пяти милях севернее Уичито и в десяти милях от центральной географической точки страны, Милфорд мог бы по праву считаться максимально приближенным к самому средоточию американской жизни и представлять интересный предмет наблюдения.
В 1859 году путешественник Хорес Крили писал о стаде бизонов, «поспешно откочевавших с этого места, как только мне пришлось им это предложить». С тех пор город разросся и вытянулся до двух кварталов. Одиноким притязанием на величие стало большое здание, построенное во время Всемирной ярмарки 1904 года. Теперь это здание стояло пустым и заброшенным. Железнодорожный вокзал в хлопковом поле. Едва взглянув на город, Минни разразилась слезами.
Но иного выхода, чем, засучив рукава, приняться за дело, у них не было. Бринкли сняли две комнаты, превратив первую в приемную и поместив железную кровать в заднюю комнату. К этому они добавили и маленькую аптеку. В последующие недели они начали завоевывать себе репутацию. Бринкли неустанно разъезжал по вызовам, не обращая внимания даже на снегопад, Минни же подрабатывала в качестве акушерки. Но и при таком усердии они едва сводили концы с концами.
А затем, в один прекрасный день, на их пороге возник сорокашестилетний фермер Ститтсворт, небритый, с грубым лицом и в мятой шляпе. Его появление напоминало Благовещение не более, нежели сам он напоминал архангела Гавриила. По крайней мере поначалу.
– Неладно со мной что-то, – сказал Ститтсворт, сев, – хоть по виду моему и не скажешь, верно? Глянешь, вроде парень я крепкий, разве не так?
Бринкли кивнул и привычно погладил свою козлиную бородку.
– А на самом-то деле не в порядке я, – осторожно начал посетитель. – Нет во мне бодрости. Весь я как шина спущенная.
Наконец-то он смог это выговорить.
Доктор Бринкли (возможно, желая оставаться на месте подольше) ответил, что в разные годы он испробовал множество «сывороток, лекарств и средств электротерапии», но ничто из перечисленного на данное состояние воздействия не оказывало. Излечить такое невозможно.
Последовала пауза, во время которой оба смотрели в окно.
– Мне бы яйца как у козла, – мечтательно произнес фермер, вспомнив свою скотину.
О том, что произошло затем, ведутся споры. Согласно книге «Жизнь мужчины» Клемента Вуда, фантазийному жизнеописанию, заказанному в тридцатые годы Бринкли Вуду в качестве рекламы его личности, «доктор прикрыл веки и задумался… А потом медленно покачал головой. Внушенные отцом и навсегда усвоенные этические правила запрещали ему производить что-либо, в особенности из области медицинских манипуляций, если это не было всецело честным и открытым».
Фермер умолял и грозил. Бринкли отказывался. А если что-нибудь пойдет не так? Однако пациент не желал мириться с отказом, и в конце концов доктор согласился попробовать.
Такова версия события. Впоследствии семья Ститтсворта ее оспаривала, утверждая, что это Бринкли предложил фермеру несколько сотен долларов за то, чтобы тот согласился быть подвергнутым эксперименту. Так или иначе, произошло то, что, с точки зрения Бринкли, должно было стать его билетом к взлету – в случае удачи. Он всегда подозревал, что для лелеющего амбициозные планы процент людей, страдающих, например, раковыми заболеваниями, ничтожно мал. Зато стимул к действию тут прочен и неизменен, как солнечный свет. Так не разумно ли расположить свою вывеску именно здесь, на столь же прочном столбе?
Ни тот ни другой не желали внимания публики по крайней мере на данном этапе. Поэтому через два дня поздним вечером, когда Милфорд уже уснул, Ститтсворт незаметно проскользнул в клинику. Он разделся и лег на стол в операционной. Туда же вошел Бринкли в маске, халате и резиновых перчатках. Маленький серебристый поднос он нес, держа обеими руками, торжественно, как гостью. На подносе в пеленах из ваты лежали козлиные яйца. Поставив поднос, доктор сделал укол анестезии.
Вся процедура заняла меньше пятнадцати минут. Один мужчина заплатил другому, и фермер отправился домой.
Дни шли за днями. Душа доктора стала полем битвы, где жадность боролась со страхом. По прошествии двух бесконечно долгих недель фермер явился вновь – на его лице сияла широкая улыбка.
Теперь козла можно было извлечь наружу и показать публике. Ститтсворт пустил слух, и, услышав об операции, появился и другой фермер – тридцативосьмилетний мужчина, также пожелавший испробовать это на себе. Успешно! После этого местные повалили косяком – к примеру, Чарли Тассин, парикмахер. Затем явилась миссис Ститтсворт и настояла на пересадке ей соответствующих яичников.
«Он [Бринкли] стал смутно подозревать, – писал Клемент Вуд, – что как доктор одарен сверх обычного», а человеку столь выдающемуся незачем стеснять себя правилами этики «трусливой и ревнивой» Американской медицинской ассоциации.
Несколько недель спустя Бринкли отправился в Чикаго на курсы повышения квалификации хирургов, где занятия вел доктор Макс Торек, бывший профессор Морриса Фишбейна. С курсов Бринкли прогнали, как потом пояснил профессор, «за непосещение занятий, а также за пристрастие к алкоголю. Я предупредил его, велев прекратить возлияния и сосредоточиться на учебе, прогрессируя как человек и как специалист, на что последовал ответ: «У меня есть кое-что, о чем вскоре заговорит весь мир».
Глава 6
Когда в декабре 1915 года Бринкли положил под нож фермера Ститтсворта, он стал пионером в области пересадки желез. Но он не был одиночкой. Благодаря восторгам прессы и деятельности кучки ученых, ознаменованной столь же «передовыми» достижениями, мода на омоложение половых желез начала распространяться с бешеной скоростью, охватывая мир, подобно эпидемии. Каковы бы ни были различия между их взглядами, крупнейшие специалисты сходились в одном: проложен путь к величайшему открытию, ведущий не только к сексуальному здоровью, но и к омоложению организма, возвращению молодости.
Прощай, йогурт и простокваша! Сколько лет лауреат Нобелевской премии 1908 года в области физиологии и медицины Илья Мечников пропагандировал употребление их как профилактику против старости, пропагандировал столь успешно, что «на совете директоров, – как вспоминал один манхэттенский бизнесмен, – было самым обычным делом видеть, как тот или иной из собравшихся вынимает из кармана припасенную бутылочку и прикладывается к ней в надежде, что продлевает этим жизнь». Футбольный тренер из Йеля Уолтер Кемп также уверял, что включил питье йогурта в обязательную программу своих тренировок. Но тот факт, что оба, и Мечников, и Кемп, умерли, не дожив и до семидесяти, несколько смутил их последователей и подтолкнул к поискам иного чудодейственного средства, находящегося вне круга религиозных чудес.
Для наступившего после ужасов войны «века джаза», когда мужчины и женщины бросились в погоню за эфемерными, как крылья бабочки, наслаждениями, естественно было позаботиться о расширении своих половых возможностей. И люди с жадностью набросились на такие сомнительные вещи, как маточное молочко или вино из растения, называемого живокостью. Для многих на кону стояло нечто большее, чем удачное завершение праздника. Война погубила цвет поколения – миллионы молодых людей. Западному обществу (в особенности европейскому) надо было как-то заполнить бреши – поколению людей постарше предстояло на какое-то время заменить молодежь. Вместо того чтобы уйти на покой, пожилые должны были действовать и по мере возможности размножаться. Некоторые почитали это даже своим долгом по отношению к собственному классу, дабы обеспечить будущность белой расы, которой угрожает вырождение. Короче говоря, дух времени требовал открытия средства возвращать молодость, и прежде всего средства сохранения мужской потенции.
Новостью тут являлась лишь острота проблемы, сама же мечта о вечной молодости была стара как мир. С тех пор как человек поднялся с четверенек и стал прямоходящим, его волновала проблема пениса, подчас ему изменявшего, и он искал способ решить эту проблему.
Древнейший из медицинских трактатов, египетский «папирус Эдвина Смита», датируемый 1600 годом до нашей эры, содержит не только весьма изощренную и продвинутую систему взглядов на лечение травм и увечий, но и «магическое заклинание для преображения старика в юношу». В Древней Греции растение сатирион[6], в 320 году до нашей эры рекомендованное философом Теофрастом для соответствующего лечения, стало применяться так активно, что вскоре полностью исчезло. В последующие века входили в моду то гвоздика, то имбирь, то втирание в гениталии молока ослицы. Около 1000 года нашей эры английские мужчины ели «любовный хлеб» (голые девственницы играли в пшеничном поле, а потом собирали колосья против часовой стрелки). В Средние века очень ценилось смазывание больного полового органа растопленным жиром, взятым из горба верблюда.
Но довольно глупостей! Человечество наконец поумнело. Наука! Технология! Вот чему стали поклоняться. К черту ветхого Адама и подражание старинным обычаям! Править бал стали разум и рациональность. Разум поднял в воздух аэропланы, сделал возможным растворимый кофе. Лишь немногие догадывались, что разум с его обилием новых открытий открывает широкую дорогу и всевозможным шарлатанам.
Потому что, как выяснилось, наплыв технологических новинок сделал людей более легковерными. Электричество, по крайней мере, производило свет, что было видно, но двадцатые годы принесли с собой и такую непонятную штуку, как квантовая физика и еще какие-то там сонары. Благодаря потрясающему изобретению термоэлектрического преобразователя профессора Пети и Николсон в обсерватории Маунт-Вилсон в Пасадене смогли доказать пригодность Марса для обитания на нем человека. Отбойные молотки! Расщепление атома! В этом безумном мире чудес все казалось возможным, и это делало обывателя доверчивым и подобным вытащенной из воды рыбе, способной лишь открывать рот на являвшиеся ее глазу чудеса. Всю меру доверчивости ученых той поры доказывает количество мифических животных, объявленных тогда существующими. В период между двумя мировыми войнами было зафиксировано обнаружение или же организованы поиски таких существ, как снолигостус, огопого, австралийский буньип, волчковый вимпас, рабберадо, ракабора и поперечноперый сни.
Чудеса в медицине вызывали не меньший энтузиазм. Крепили ремнями какую-то металлическую штуковину, якобы освобождающую нос от заложенности. Пили радий как лекарство от рака. Все это было в духе времени. Ученых меньше всего можно было счесть скептиками. Значительные успехи пластической хирургии и ортопедии (во многом как результат войны) позволили британскому ученому Джулиану Гексли предсказать наступление дня, когда «знание биологии вооружит нас возможностью влиять на процессы, происходящие в человеческом организме, придавая им большее соответствие тому, что кажется нам желательным», и многие из коллег Гексли решили, что этот день близок, вот-вот наступит – через год, а может быть, и через неделю. Успехи медицины и здравоохранения увеличили среднюю продолжительность жизни с сорока одного года в 1870 году до более пятидесяти пяти к началу двадцатых годов. Теперь возможности казались неограниченными – некоторые исследователи утверждали, что и сроки жизни библейских патриархов благодаря такой простой вещи, как гонада, и такой прорывной новой науке, как эндокринология, – становятся вполне достижимыми.
Современная наука о гормонах, производимых эндокринными железами, потрясла сознание Шарля Эдуара Броуна-Секара, физиолога с бачками, бывшего гарвардского профессора, который после долгой и выдающейся международной карьеры в конце 1880-х годов вдруг бросает привычную сферу деятельности. Будучи в возрасте семидесяти с лишним лет, «раздражительный импотент, страдающий гастритом, колитом и простатитом», как писал о нем один из его коллег, организует в Париже маленькую частную лабораторию и исчезает из виду. Но 1 июня 1889 года он появляется и выступает перед Биологическим обществом с сенсационной речью, в которой заявляет, что одержал победу над Стариком Время, делая себе уколы эмульсии, приготовленной на основе секрета половых желез собаки и морской свинки. «Все переменилось, – провозгласил он, – я вернул себе былую мужскую силу». При этом имелась в виду не только мужская сила, но и способность к дефекации, к тому времени в значительной степени им утерянная.
Аудитория, как это передавалось в репортажах, ответила на сообщение «гулом недоверия и даже гнева». Но окружающий мир оказался более восприимчивым. Парижская газета «Ле матен» моментально объявила подписку, собирая средства на создание Института омоложения, где клиенты смогли бы получать уколы чудодейственной liquide testiculaire[7]. Не прошло и нескольких недель, как сообщество аптекарей стало рекламировать изготовленное ими снадобье, так называемый спермин, в состав которого входили «семенная жидкость и сердце теленка, телячья печень и бычье семя» с добавлением неидентифицированных выделений «поверхностных слоев ткани анатомических образцов, помещенных в спиртовой раствор». Эта смесь, как утверждалось, «обладала стимулирующим эффектом и приносила клиентам результат, описанный доктором Броуном-Секаром». Другие производители также принялись за изготовление похожих продуктов, но после того, как ученым не удалось достигнуть полученных профессором результатов, рынок временно сник.
Несмотря на то что его труд при тщательном изучении оказался несостоятельным, усилия Броуна-Секара не пропали даром. Помимо армии шарлатанов, которых они породили в последующие десятилетия, они дали импульс и серьезным исследованиям ученых, совершенно справедливо поверивших, что в интуитивной догадке Броуна-Секара есть рациональное зерно и ключ к повышению потенции и увеличению мышечной массы таится в выделениях половых желез – нужно лишь найти способ воздействовать на них. Таким образом, заблуждения профессора послужили началом многих исследований в области изучения половых желез, приведших к таким фундаментальным открытиям, как получение и синтез тестостерона в тридцатые годы, вызвавшим, в частности, увлечение гормональной терапией вплоть до применения анаболиков. Из желудя, брошенного в почву Броуном-Секаром, вырос могучий дуб.
Однако в годы, непосредственно последовавшие за открытием Броуна-Секара, ученые, несмотря на весь свой энтузиазм, не знали, как подступиться к этой области знания и терялись в догадках. Согласно одной гипотезе, ошибкой Броуна-Секара считалось применение им эмульсии – якобы слишком слабой. Может быть, стоит использовать сами железы. Опыты шли один за другим, наращивая обороты, соперничество лучших умов становилось все ожесточеннее, вызвав перед мировой войной настоящий шквал открытий.
Вскоре после начала работы в редакции журнала Американской медицинской ассоциации Моррис Фишбейн столкнулся на одной из чикагских улиц с профессором Иллинойского университета, специалистом в области генитальной хирургии и урологии Лидстоном. Лидстон был известен широтой своих интересов и огромным количеством написанных им книг самого разного содержания: от узкоспециальных научных работ до романов, таких как «Покер Джим» и «За кальяном». «Мы немного поболтали, – вспоминал Фишбейн, – а затем он сказал: – Протяни руку и пощупай меня здесь». Он распахнул пальто, расстегнул рубашку и прижал мою руку к своим ребрам с одного и другого боков. С каждой стороны я нащупал по шесть и более желваков. Я спросил его, что это такое. «Яички», – ответил он. Стремясь помолодеть, он трансплантировал себе под кожу ткань, взятую из человеческих тестикул».
Начиная с эксперимента Броуна-Секара, многие занялись пересадкой желез животных – одного низшего вида другому. Но Лидстон совершил скачок: он первым трансплантировал тестикулы человека человеку. «Без всякой мысли о героизме, – писал он, – но побуждаемый всего лишь практическими соображениями: во-первых, уверенностью в несправедливости подвергать кого-либо возможным опасностям, сопряженным с подобным экспериментом; во-вторых, не желая уступить коллегам пальму первенства в этой области, я принял решение сделать операцию на себе». Таким образом, он выступил, по выражению «Нью-Йорк таймс», «необычным триединством, став хирургом, пациентом и клиническим наблюдателем в одном лице».
Найти донора, что многие посчитали бы затруднительным, оказалось просто благодаря содействию доктора Лео Стенли, главного врача тюрьмы Сан-Квентин в Калифорнии. Три-четыре казни через повешение в год давали отличную возможность свободного изъятия у сравнительно молодых мужчин их органов. После первой операции на себе Лидстон продолжил свои эксперименты с заключенными. Обработанные солевым раствором тестикулы казненных преступников пересаживались другим заключенным, обычно приговоренным на большие сроки без права на условно-досрочное освобождение. По сведениям доктора Стенли, многие из оперированных продемонстрировали улучшение. Семидесятидвухлетний Марк Уильямс, до пересадки страдавший старческим слабоумием, через пять дней после операции воспрянул духом до такой степени, что смог понимать шутки.