– Ну не знаю, – Ярослав пожимает плечами. – Типа… еще одну попытку?
Еще одну попытку.
Еще одну.
Сердце начинает биться так сильно, что в ушах шумит, а щекам становится жарко.
– Я могу, – начинаю я, но голос меня подводит и срывается. Приходится сделать выдох-вдох и начать сначала. – Я могу… тебя сейчас нарисовать?
– Нарисовать? – кажется, Ярослав удивлен, но по его лицу тут же скользит усмешка. – В обнаженном виде, я надеюсь?
– Дурак!
Он смеется и выглядит довольным, как мальчишка. А потом пожимает плечами
– Почему нет? Я согласен. Но не обещаю, что смогу сидеть неподвижно и вообще буду хорошей моделью. Я ни разу никому не позировал.
– Это неважно, – искренне говорю я.
Я уже несколько раз рисовала его исключительно по памяти, а теперь, когда его лицо будет перед моими глазами – это будет гораздо легче, даже если он будет вертеться.
Я прошу его сесть на место водителя, положить руки на руль и смотреть вправо, чуть повернув голову. Сама я устраиваюсь на пассажирском сиденье и быстро шарюсь в своих запасах. Акварель, несколько тюбиков масла… но я же не буду сейчас рисовать красками? Беру коробку с углем. Осталось найти бумагу, потому что я ее обычно с собой не таскаю: беру у Георгия Исаевича. Можно, конечно, нарисовать с другой стороны старых портретов, но они грязные и порванные…
Решение приходит быстро. Тянусь к заднему сиденью и беру оттуда скетчбук, который я так и не взяла от Ярослава. Открываю, трогаю бумагу – да, шероховатая, нормально для угля. Не идеально, конечно, пигмент достаточно быстро осыпется, но пойдет.
– Спасибо за подарок, – замечаю я. – Пригодился.
– Я так и знал, – ухмыляется Ярослав и поворачивается ко мне.
– Не двигайся! – сурово прикрикиваю я. – Сиди ровно.
– А ты злая, когда рисуешь!
– Я всегда злая.
– Я бы поспорил, – снова ухмыляется он, но заметив мой взгляд, фыркает и поднимает руки. – Все, все. Сижу, молчу.
А я рисую – угольно-черные линии появляются на бумаге, складываясь в черты лица Ярослава. Непослушная прядь волос над высоким лбом, острые скулы, чувственный излом губ, жесткий прищур глаз, красивые сильные руки, расслабленно лежащие на руле. От него веет силой, и эта сила притягательна. Он самоуверен и самолюбив – и это тоже каким-то образом отражается в моем наброске.
Я останавливаюсь в тот момент, когда Ярослав со словами «Прости, но я реально больше не могу» потягивается, словно огромный кот. Крутит затекшей шеей, чуть морщась, разминает ее, и у меня на секунду возникает безумное желание потянуться ладонями к его плечам и сделать массаж, чувствуя под пальцами крепкие горячие мышцы.
Ох черт…
– Дай посмотреть, – Ярослав то ли просит, то ли приказывает, а я с сомнением протягиваю ему скетчбук.
– Это только набросок, – извиняюще говорю я. – Сколько успела.
– Да ладно, неважно, я же… – он вдруг замолкает, уставившись на рисунок. И молча изучает его еще какое-то время, пока я нервно кручу в перемазанных пальцах уголь.
– Ну как? – наконец не выдерживаю я.
– Сложно сказать, – медленно тянет Ярослав. Он выглядит… удивленным? Растерянным? Шокированным? – Это… Это неожиданно. Ты отдашь мне этот рисунок? Я заплачу.
– Нет, ты что, какие деньги. Забирай так. И это не полноценная работа, так, набросок просто, – почему-то оправдываюсь я.
– Заберу, – кивает Ярослав. – Обязательно заберу. Потом. А сейчас иди и покажи это своему преподу. И если после этого он не возьмёт тебя обратно, он тупой и слепой.
– Ты думаешь? – почему-то шепотом спрашиваю я.
– Уверен.
Я и сама знаю, что он на моих портретах получается не так, как все остальные, но вдруг этого все равно недостаточно? Вдруг мне опять скажут, что это все мазня, а а бездарность?
Ярослав смотрит на то, как я сижу, зажав скетчбук в руке, и не двигаюсь с места, а потом неожиданно мягко спрашивает:
– Пойти с тобой, Нюта?
– Не надо, – мотаю я головой. Но мне почему-то все равно становится легче. Я беру скетчбук, раскрытый на странице с наброском, беру сумку с кистями и красками и выхожу из машины. Очень боюсь позвонить в домофон, потому что не понимаю, что скажу учителю, но внезапно мне везет: прямо передо мной из подъезда выходит женщина с пестрой сумкой и пускает меня внутрь.
Я быстро взбегаю по ступенькам, останавливаюсь перед дверью и с безумно колотящимся сердцем стучу. Звонка у Георгия Исаевича нет.
Он открывает не сразу и смотрит на меня с холодным удивлением.
– Что-то забыла, Левинская?
– Да, – с неожиданной для себя смелостью говорю я и протягиваю ему свой набросок. – Забыла показать вам эту работу.
Георгий Исаевич хочет что-то сказать, но тут его взгляд падает на резкие черты Ярослава, нарисованные углем, и он замолкает. Смотрит на рисунок так долго, что я начинаю нервничать, а потом вдруг удовлетворенно кивает.
– Недурно, Левинская. Очень недурно. Зайди.
Я растерянно разуваюсь на тряпичном коврике, машинально вдыхаю привычный запах масла и одеколона и иду вслед за преподавателем в большую комнату.
– Ты сама видишь разницу? – спрашивает он.
– Вижу.
– А в чем она?
Я молчу.
Он вздыхает, но не раздраженно, а скорее снисходительно.
– Здесь, – Георгий Исаевич тычет пальцем в портрет Ярослава, – живой человек. Я вижу его недостатки, понимаешь? Вижу, что он жесток, вижу, что он самолюбив, но одновременно с этим обаятелен. Такой портрет хочется разгадывать, рассматривать, потому что в нем есть жизнь. А до этого ты мне писала только внешность людей, к тому же еще изрядно ее приукрашивая. Я уже решил, что ты ничего не умеешь.
– А как же автопортрет? – робко возражаю я.
Ну ладно, остальные, но себя я точно не приукрашивала.
