Неправильные сочинения. Комментарии комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума».

От автора

Автор этих сочинений и комментариев не претендует на то, что он открыл что-то новое и точно не считает себя абсолютно объективным. Уже звучала мысль, что Чацкий не так хорош, как его рекомендуют школьные учебники, а главным героем комедии является не он, а Молчалин. Нет, то, что предлагает вам автор, – не открытие, – это просто другой взгляд на комедию «Горе от ума». Это взгляд человека, отринувшего стереотипы, которые в него вкладывали со школьной скамьи, попытка разобраться: кто же есть кто на самом деле, без идеологических или каких-либо других бантиков. В школьные годы я потерял интерес к этой комедии и её героям ровно в тот момент, когда наш учитель уклонился от моего вопроса о возрасте Чацкого. По всем его речам, это был самовлюблённый, эгоистичный юноша с затянувшимся пубертатным периодом, склонный к нарциссизму и ничего ещё не понявший в жизни и людях, в представлении которого булки растут на всех ёлках и именно для него. Пройденный же им жизненный путь, военная и статская служба, заграничная 3-летняя поездка, указывает на то, что он вполне зрелый мужчина. Интерес к этой комедии вряд ли возник бы вновь, если бы не утверждение уважаемого Александра Минкина, что сейчас мало Чацких, вызвавшее недоумение автора. Некоторые авторитетные писатели и педагоги охотно цитировали выражения Чацкого, а его самого преподносили в лучших традициях школьной программы, что вызывало у автора отторжение и более всего тем, что эти уважаемые и мыслящие люди не затрудняются проанализировать героев комедии, а пользуются давно устаревшими клише. Впрочем, а почему устаревшими? – совершенно ничем, кроме идеологии, на взгляд автора, не обоснованными клише, которые достались нам в наследство от века XIX, когда любую глупость стремились выдать за борьбу с царизмом.

Всеми почитателями Чацкого или не понимается, или игнорируется то, что А. С. Грибоедов писал свою комедию не для молчалиных, то есть не для мещан или дворян в первом поколении, а для дворян потомственных – Чацких, репетиловых и загорецких, и не с тем, чтобы польстить их самолюбию, а с целью ровно обратной, – показать бесцельность и бессмысленность их жизней, их суеты и их путешествий. Впрочем, цель А. С. Грибоедова автор этих комментариев может только предполагать, но вот состав читателей комедии не подлежит сомнению, так как она разошлась в списках, количеством, по некоторым сведениям, до 30000 экземпляров, именно среди дворян.

Целью данной публикации является желание оживить интерес к классической литературе, в значительной мере угасающий, как к историческому и философскому наследию.

Спасибо всем, кого не оставит равнодушным эта публикация.

«Горе от ума». Лекция дилетанта

Дилетант – любитель, знаток, охотник до чего; занимающийся чем не по званию, а по призванию, любви, охоте, наклонности (говор, о художествах, особ, о музыке»

«Не требуя ни мест, ни повышенья в чин».

Именно в этом моё преимущество перед теми, кто работает на филологических факультетах вузов, в издательствах педагогических или литературных журналов. Мне не нужно научное звание, мне не надо иметь сколько-то публикаций в год. Гонорар?.. Неплохо бы, но необязательно. Самая большая моя мечта, это хорошая дискуссия на тему «Горя от ума», чтобы убедиться в правоте своих предположений или быть переубеждённым более подготовленным, чем я, профессионалом или любителем, – неважно. А тот факт, что литературные сайты вроде «LITERARU» или «1 сентября» уклоняются от дискуссий фразой: «Вы имеете право на собственное мнение», или цитатами «из забытых газет времён Очакова и покоренья Крыма», только добавляет мне уверенности в собственной правоте.

Для начала я напомню вам одно место из «Приключений Гекльберри Финна», а именно «Королевскую жирафу»:

«Потом герцог опустил занавес, раскланялся перед публикой и объявил, что эта замечательная трагедия будет исполнена только ещё два раза, по случаю неотложных гастролей в Лондоне, где все билеты на предстоящие спектакли в театре «Друри-Лэйн» уже запроданы; потом опять раскланялся и сказал, что если почтеннейшая публика нашла представление занятным и поучительным, то её покорнейше просят рекомендовать своим знакомым, чтобы и они пошли посмотреть.

Человек двадцать закричали разом:

– Как, да разве уже кончилось? Разве это всё?

Герцог сказал, что всё. Тут-то и начался скандал. Подняли крик: «Надули!» – обозлившись, повскакали с мест и полезли было ломать сцену и бить актёров. Но тут какой-то высокий осанистый господин вскочил на скамейку и закричал:

– Погодите! Только одно слово, джентльмены!

Они остановились послушать.

– Нас с вами надули, – здорово надули! Но мы, я думаю, не желаем быть посмешищем всего города, чтоб над нами всю жизнь издевались. Вот что: давайте уйдём отсюда спокойно, будем хвалить представление и обманем весь город! Тогда все мы окажемся на равных правах. Так или нет?

– Конечно, так! Молодец судья! – закричали все в один голос.

– Ладно, тогда ни слова насчёт того, что нас с вами надули. Ступайте домой и всем советуйте пойти посмотреть представление.

На другой день по всему городу только и было разговоров, что про наш замечательный спектакль. Зал был опять битком набит зрителями, и мы опять так же надули и этих. Вернувшись с королём и герцогом к себе на плот, мы поужинали все вместе, а потом, около полуночи, они велели нам с Джимом вывести плот на середину реки, спуститься мили на две ниже города и там где-нибудь его спрятать.

На третий вечер зал был опять переполнен, и в этот раз пришли не новички, а все те же, которые были на первых двух представлениях. Я стоял в дверях вместе с герцогом и заметил, что у каждого из зрителей оттопыривается карман или под полой что-нибудь спрятано; я сразу понял, что это не какая-нибудь парфюмерия, а совсем даже наоборот. Несло тухлыми яйцами, как будто их тут были сотни, и гнилой капустой; и если только я знаю, как пахнет дохлая кошка, – а я за себя ручаюсь, – то их пронесли мимо меня шестьдесят четыре штуки. Я потолкался минутку в зале, а больше не выдержал, – уж очень там крепко пахло. Когда публики набилось столько, что больше никому нельзя было втиснуться, герцог дал одному молодчику двадцать пять центов и велел ему пока постоять в дверях, а сам пошёл кругом, будто бы на сцену, и я за ним; но как только мы повернули за угол и очутились в темноте, он сказал: «Иди теперь побыстрей, а когда отойдёшь подальше от домов, беги к плоту во все лопатки, будто за тобой черти гонятся!»

Я так и сделал, и он тоже. Мы прибежали к плоту в одно и то же время и меньше чем через две секунды уже плыли вниз по течению в полной тишине и темноте, правя наискось к середине реки и не говоря ни слова. Я было думал, что бедняге королю не поздоровится, а оказалось – ничего подобного: скоро он выполз из шалаша и спросил:

– Ну, герцог, сколько мы загребли на этом деле?..

Он, оказывается, вовсе и не был в городе».

Предвижу ваш первый вопрос: «А при чём здесь Марк Твен?» Очень даже при чём. Этот американский писатель показывает, как ни странно это будет звучать, своеобразие именно русской души. Вот что я имею в виду: мы, вместо того чтобы признать свои ошибки, предпочитаем вводить в заблуждение следующие за нами поколения. У нас всегда находится умный судья, который, вопреки здравому смыслу, призывает не восстановить справедливость тут же, а самим включиться в процесс обмана из-за боязни быть осмеянными за даже мелкую оплошность сейчас, не предвидя неотвратимой катастрофы в будущем. Инициатор такого обмана, пусть даже добросовестного заблуждения, который протянулся на десятилетия, а тем более столетия… – величайший преступник перед потомками. Получается этакая круговая порука в обмане и самообмане, и, во избежание разоблачения, в неё надо втягивать всё новые и новые поколения. И это даже в таких пустяках, как оценка сказочных или литературных героев! Как же люди не любят расставаться с привычными, хоть и необъяснимыми стереотипами! А если таких обманов или заблуждений, участие в которых приняло несколько поколений, да ещё с самых что ни на есть младых ногтей, накопилось преизряднейшее количество? Когда только лишь вступающему в жизнь человеку на чёрное говорят, что оно белое, и заставляют не только это повторять, но и транслировать окружающим, да ещё ставят за лучшее обоснование лжи наивысшие оценки? С самой колыбели детям поколениями внушают, что богатыми быть плохо и богатые всегда глупые и жадные, но быть самым богатым, то есть царём, хорошо, а лучше всего – сделать карьеру царя вдруг, ни с того ни с сего. Попробуй, разберись детскими мозгами, почему царь Горох обязательно плохой, а царь Иван-дурак или царь Емеля обязательно хороший? Почему в жизни ругают за лень, а ленивые сказочные герои всегда оказываются в шоколаде? Разве хорошо быть царём без царя в голове? И как это понять 3-4-5-летнему ребёнку? Где тот самый «намёк», который и должен стать уроком подрастающему «добру молодцу»?

«Королевская жирафа» во всех видах с младенчества сопровождает человека всю его жизнь, так как если кто-то, да ещё с именем, ошибся в оценке литературного или исторического события или персонажа, то эту ошибку ни в коем случае нельзя исправлять, – ведь живы ещё те, кто в эту ошибку свято верил, или их дети, или внуки! И так эта ошибка, которая зачастую является полной глупостью, кочует по страницам учебников из года в год, из десятилетия в десятилетие, а некоторым скоро исполнится по 200 лет.

Как ни хорош был Марк Твен, но без цитирования отечественных классиков нам не обойтись:

Опять я постараюсь опередить ваш удивлённый вопрос, а к чему теперь «Мартышка и очки»? Этой басней наш великий Иван Андреевич Крылов показывает нам, что классика не умирает, ведь не сыскать области, куда не подошёл бы этот пример! Не то ли у нас хоть в экономике, хоть в демократии, хоть в использовании талантов русского народа, так почему же сама классическая литература должна быть исключением?

Мне не однажды, впрочем, как, наверное, и вам, доводилось слышать, что классическая литература уже не имеет смысла, что нет смысла её не только изучать, но и вообще читать. Может быть, это прозвучит странно, но я согласен с этим мнением с небольшой оговоркой. Русскую классическую литературу нет смысла изучать и вообще читать так, как этому учат в школе. Создаётся впечатление, что профессионалы от литературы хотят возвести её на какой-то недосягаемый пьедестал, чтобы её выучивали и цитировали с придыханием – как откровение.

Мнение тех, кто с большим или меньшим на то основанием назвал себя или кого назвали литературными критиками, почему-то считается окончательным и не подлежащим пересмотру, даже в свете вновь открывшихся фактов, как будто мнение – всего лишь мнение, Белинского, Надеждина или кого-то ещё является краеугольным камнем бытия. Впрочем, так оно, наверное, и было: начнёшь обсуждать директивное мнение на уроке литературы, так потом и на уроке истории придёт на ум что-то обсудить, а потом, страшно сказать, и на лекции по марксистско-ленинской философии! Но это тогда, а почему сейчас, когда тебя всё равно никто не слышит, не обсудить то, что нам досталось в наследство от наших лучших писателей XIX века, абстрагируясь от идеологических установок XIX века и века XX? Критик же в моём представлении призван не толковать замысел автора, так как смысл произведения вполне может противоречить его замыслу и так как сам автор не вполне может объяснить его, но открывать дискуссию и поддерживать к ней интерес, а не стремиться поставить в ней последнюю точку. Впрочем, в желании утвердить собственную правоту нет ничего страшного, так как это стремление не самый предосудительный недостаток, если он не влечёт за собой желание закрыть дискуссию любыми мерами – от полного игнорирования чужого мнения, через публичное осмеяние, вплоть до репрессий. Но ни один писатель, а тем более критик, не может предусмотреть или увидеть все нюансы возрастных, психических, гендерных и прочая, прочая причин, от которых зависит поведение героев какого-либо произведения. Даже если писатель или критик полностью раскроет характер героя, причины, побуждающие его к действию, и прочие тонкости… он раскроет это только для себя, а любой читатель волен всё это понимать в силу всех своих особенностей. Главное же для писателя, чтобы и через 200 лет находили в его произведении что-то интересное и нужное.

Школьная классика… казалось бы, она выучена вдоль и поперёк, все герои однозначны, и их образы не дают простора для обсуждения, ведь они выработаны лучшими критиками XIX века и утверждены аж самим Наркомпросом! Но так ли уж верны привычные для нас истины?

Предлагаю рассмотреть самую первую, скажем уклончиво, ничем не подтверждённую фактами истину, что герои комедии А. С. Грибоедова именно таковы, какими их преподносят 15-летним девушкам и юношам на протяжении по крайней мере последних 100 лет.

Первые русские писатели, а я бы их назвал ещё и философами, и психологами: Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, были объектом восхищения, опять же первых русских критиков – Белинского, Писарева, Надеждина, а также их собратьев по перу, и восторг их был до того велик, что отблеск славы писателей окружил нетленным ореолом не только их основных героев, но и их восторженных критиков. К чести Писарева и Белинского надо сказать, что первый из них не испытывал никакого пиетета перед героями «Евгения Онегина», а Пушкина он даже упрекал в бесцельном растрачивании таланта, а «неистовый Виссарион» считал Чацкого полусумасшедшим. Голоса этих критиков потонули в общем восторженном хоре почитателей талантов Грибоедова и Пушкина, их мнением пренебрегли как несущественным на том, наверное, основании, что гении не могут писать о недостойных восхищения людях. Обманувшись… вообще трудно сознаться в том, что ты обманулся, а в том, что ты, обманувшись, сам обманул, – это вообще немыслимо! Вот и шествуют по школьным учебникам и сочинениям честный, благородный и бескомпромиссный Чацкий, декабрист Онегин и образец для подражания в делах чести и в обращении с юными девами – Печорин.

Вообще, предполагать, что чьё-то мнение может считаться окончательным и не подлежащим не только обсуждению, но и сомнению, как-то несерьёзно, что ли. Нельзя считать, что чьё-то мнение могло вырабатываться без влияния конъюнктурных, сословных, возрастных, материальных или каких-то иных соображений. Поменять же однажды высказанное мнение – это для писателя немыслимо, а признать ошибочность своего мнения прилюдно – это, вообще, что-то невообразимое. У меня есть пара восторженных высказываний известных современных писателей об одном, ставшем известным и популярным в перестроечные и постперестроечные времена, литературном герое, которые никак не соотносились с фактами, изложенными у писателя. Так почему мы должны считать, что критическая статья А. И. Гончарова о комедии «Горе от ума» – это результат глубокого и всестороннего изучения этого произведения, а не первого и довольно поверхностного впечатления? Если мнение Белинского о Чацком было ошикано опять же неглубокими знатоками «Горя от ума», то почему Надеждин или кто угодно другой должен писать о том, что находит он в произведении, а не то, что хотят увидеть издатели и читатели. Моё положение гораздо проще, чем Надеждина, Пиксанова, Цымбаевой и любого другого критика, так как от меня никто и ничего не ждёт: ни комплиментов, ни осуждений, поэтому ничто не мешает мне быть объективным в той мере, в какой это для меня возможно.

У меня много претензий к оценке произведений русской литературы и их героев известными писателями и критиками, эта же лекция ограничивается только комедией А. С. Грибоедова «Горе от ума». Для неё есть несколько укоренившихся ошибочных представлений, а именно:

– о сюжете самой комедии;

– о главном герое комедии;

– о направленности морали комедии;

– о характеристиках персонажей комедии.

Сюжет, который Немировичу-Данченко казался вообще трудноопределимым, на мой взгляд, довольно прост и для комедии не характерен. Я совсем не хочу умалить талант или гений Немировича-Данченко, тем более что мой прадед Илья Селиванов был вхож в круг его общения. Дело в том, что Немирович-Данченко искал и не находил в комедии социального конфликта, который был просто необходим театру того времени, а я ищу то, что есть в комедии, а не то, что хотелось бы найти. Хотя, наверное, и я лукавлю, – мне хочется разоблачить Чацкого. Даже не самого Чацкого, но тот его образ, который уже почти целый век вкладывается в умы 15-летних юношей и девушек. Этот образ, по-моему, даёт им отнюдь не лучший пример для подражания, а нелогичностью выводов снижает интерес к этому произведению, а может быть, и к классической литературе вообще. Мне ещё хочется показать, что для обвинения Молчалина в приписанных ему качествах недостаточно оснований, что его осуждают только за то, что он не нашёл хорошего выхода из положения, в которое был поставлен произволом Софьи и из которого не было хорошего выхода.

Вернёмся, однако, к сюжету. В нём нет влюблённых, которые, вопреки всем проискам богатых и глупых их недоброжелателей, соединяются. Нет здесь и кого-то умного, кто высмеивает важного, богатого и глупого дворянина или мещанина, вообще, смешного очень мало, – ну право, не над графиней же бабушкой смеяться или над Тугоуховскими!? Не удивлюсь, что самым достойным осмеяния, но горького осмеяния, персонажем Грибоедов выбрал того, кого, по чьему-то мнению или повелению, бездумно стали считать трагической фигурой и главным героем этой комедии, чуть ли не русским Гамлетом, то есть Чацкого. Этим исследованием я взялся доказать, что Чацкий – не главное действующее лицо, тем более не главный герой, что он ни в малейшей степени не заслуживает тех эпитетов, которые ему расточаются уже почти два столетия.

Сюжет комедии мне представляется таким: хозяйская дочь – Софья, начитавшись французских романов, вообразила, что влюблена в Молчалина – секретаря своего отца. Если его сравнить с остальными персонажами, то это единственный, кто мог поразить её девичье воображение. Молчалин корректен и вежлив со всеми, компетентен, всегда аккуратно одет, предупредителен и музыкален. Если бы Чацкий даже обладал вообще всеми исключительными достоинствами в их высшем проявлении, то и тогда его отсутствие в период становления Софьи как девушки и женщины не играло бы никакой роли, как он и выразился в финале комедии, впрочем, достаточно неуместно. Софья обманом, а иначе это сделать было никак невозможно, завлекла Молчалина на свидание, на котором он был образцом скромности и порядочности. Но это свидание дало понять Молчалину, что он для Софьи не более чем новая игрушка, зависимая от её отца, а значит, и от неё. На протяжении всей ночи сама Софья, разумеется, выскакивала из комнаты то за нотами, то носик припудрить. Да и могло ли ей прийти в голову, что у Молчалина, которого она назначила влюблённым в себя, могут быть ещё какие-то потребности, а тем более низменные, кроме как любить, обожать её и потакать всем её капризам!? У Молчалина же не находилось подходящего предлога, не способного оскорбить нежных ушек младой девицы, чтобы выйти по неотложным делам, да и вернуться он потом не смог бы, так как засидеться за полночь в комнате Софьи – это одно, а зайти в её комнату глубокой ночью – это совсем другое. В первом случае можно как-то ещё сослаться на то, что «счастливые часов не наблюдают», а во втором – это прямая компрометация барышни. Многие помнят из школьных времён, как, беззаботно пробегав всю перемену, они только к середине опроса на уроке вспоминали, что не зашли в тот уголок, на посещение которого придётся отпрашиваться сейчас у учителя и, как всегда, в самый неподходящий момент поднимать руку А учителю вместо блестящего ответа на поставленный вопрос придётся выслушивать порядком уже надоевшую фразу о необходимости покинуть на некоторое время класс по причине, которую наиболее искренние ученики ещё и объяснять начинают. Так вот, кто это помнит, тому нетрудно представить мучения Молчалина к утру, которым и начинается комедия. Смешны ли муки Молчалина, не спавшего уже более 24 часов, да к тому же изрядно проголодавшегося? Только для неумных людей. Удивительно ли, что Молчалин ни в коем случае не хочет повторения подобной ночи? Берусь утверждать, что нет. Хуже всего то, что у Молчалина нет хорошего способа прекратить эти свидания раз и навсегда. Поскольку он далеко не так подл, как это требуют понимать многие поколения критиков и учителей литературы, чтобы воспользоваться расположением Софьи для достижения своих карьерных устремлений, да и вряд ли Софья стремилась замуж за вчерашнего мещанина. Этим, внезапно вспыхнувшим капризом Софьи Молчалин поставлен перед выбором: отказываться от места у Фамусова или потакать прихотям его дочери, изнуряя себя физически и морально с последующим неминуемым увольнением его, но уже по инициативе Фамусова из-за неизбежных упущений по службе. Перебрав все возможные варианты, Молчалин выбирает наиболее подходящий, по его мнению, способ: приударить за молочной сестрой и наперсницей Софьи – Лизой, чтобы та донесла Софье мысль о ветрености Молчалина и тем охладила бы её пыл. К этому плану Молчалин тут же и приступил. Лизу совсем не удивило то, что к числу её поклонников прибавился ещё и Молчалин. Ухаживание мужчин, а мы уже видели заигрывание с ней Фамусова, да и приказчики с Кузнецкого моста, вероятно, не упускали случая с ней полюбезничать, не удивляли Лизу, поэтому ухаживание Молчалина не стало темой для разговора между ней и Софьей. «Туалет с игольничком и зеркальцем» был бы второй его попыткой, но поскольку Молчалин, тоже не обедавший, как и Софья, но по другой причине, был вызван к Софье, и этот набор женских забав, призванный привлечь внимание Софьи и побудить её к расспросам, так и остался не вручённым Лизе. Последний разговор Молчалина с Лизой был подслушан Софьей, и разрыв произошёл с излишним драматизмом в присутствии совсем уже ненужных свидетелей. Если бы Софья преспокойно дожидалась Молчалина в своих комнатах, то хитрость Молчалина всё же удалась бы, но стоила бы ему ещё одной ночи мучений, если он не подготовился к ней соответствующим образом. Наутро Лиза, любившая посплетничать и без причины, такого повода не упустила бы. Молчалин в этом случае если и приобретал недоброжелателя в лице Софьи, то неопасного, так как предъявить что-то на него отцу она не смогла бы, прежде всего, не скомпрометировав себя.

Перед тем как осуждать Молчалина за его поведение и бегство со сцены, представьте себе мучения человека, уже не спавшего 40 или даже больше часов. Можно ли в таком случае осуждать за срыв Молчалина, который предвкушает ещё как минимум 6–8 часов предстоящих ему ночных мучений, а впереди ещё целый день службы у Фамусова, и Бог весть, какими будут следующий день и следующая ночь?! Можно только поразиться той выдержке, тому самообладанию, с которыми вёл себя Молчалин в последней сцене. Трудно сказать наверное, что именно вымаливал он у Софьи, – уже и любовь её была так же невыносима для Молчалина, как и её ненависть. Эти противоположности сошлись для него в непереносимую муку!

Как видите в сюжете, если бы Грибоедов хотел ограничиться только его разыгрыванием, просто нет места Чацкому. Так вполне можно было обойтись без T.D. и T.N., Загорецкого, Репетилова, всех Тугоуховских и Горичей, которые и пришли к Фамусову просто так, и ушли ни с чем, а их всех вполне можно было заменить древнегреческим хором. Всё дело в том, что интрига комедии служит не более чем фоном, на котором высвечивается пустота и бессмысленность бытия представленного нам молодого московского дворянства: никто из них не занимается и никогда не занимался конкретным делом, Горич уже давно отошёл от службы, а его много лет повторяемый «дуэт А-мольный» можно считать делом только с большой натяжкой. Могу поручиться, что Грибоедов ни в коем случае не собирался критиковать Молчалина, да и вообще уделять ему внимания больше, чем того требует сюжет, потому хотя бы, что его критика не достигла бы цели, – ну не читают молчалины за недосугом дворянские пиесы! Да и взять их молчалиным было негде.

Самым ярким представителем пустопорожней части уже и не слишком молодого московского дворянства в комедии «Горе от ума» является сам Чацкий А. А., и поскольку он всеми безоговорочно признаётся главным действующим лицом, то я предлагаю вам посмотреть на него моими глазами и рассмотреть предлагаемые мной аргументы. «Хоть видит око, да зуб неймёт».

По совсем лёгкому размышлению каждый поймёт, что эта цитата из басни нашего бессмертного И. А. Крылова, чьи труды, к сожалению, так же актуальны, как и 200 лет назад, очень подходит к образу Чацкого Александра Андреича. Ведь он, приехав, увидел лакомый кусочек – Софью, не умея и не стараясь, как и Лиса, заполучить её, обвинил Софью в том, что она глупая, распутная и не понимает своего счастья. Что ему не очень-то и хочется брать в жёны дочь такого никуда не годного отца, и уехал не солоно хлебавши в неизвестном и никому из участников сцены неинтересном направлении.