Мы заправили кровати, которые уже научились на армейский манер называть «шконками», и построились для дальнейших указаний. Дальнейшие указания исходили от прапорщика Грешина.
– Так, значит щас. Тъое идут в наъяд. Их в дОсуга, пусть учат обязанности как следует. У остальных стъоевая. Вопъосы?
– Никак нет! – зачем-то ответили мы, хотя обращался прапорщик не к нам.
– В наъяд идут: Батонов, Тихонцев, Голецкий. Выйти из стъоя!
Батонов, Тихонцев и Голецкий вышли.
– Остальные – фоъма одежды номеъ пять, с ъядовым Бъусом на плац. Анукаев!
– Я!
– Сегодня заступаешь дежуъным по ъоте. Вопъосы, жалобы, пъедложения?
– Никак нет!
– Вот и славно. Занимайтесь!
Мы и занялись.
Когда уже после ужина мы пришли в роту, нас встретил рядовой Голецкий, стоявший на тумбе с унылым выражением лица. За то время, что он провёл в войсках, это выражение впечаталось в самый его череп. Мы построились на центральном проходе, который гораздо проще было называть «ЦП» и не париться. Перед нами с короткой речью выступил новый ответственный сержант, которого мы раньше не видели. Говорил он в своеобразной манере.
– Я_нахуйбля_сержант_нахуйбля_пришёл_нахуйбля_чтобы…
Сержант не говорил, а печатал. Печатал, по всей видимости, на сломанной клавиатуре, на которой отвалилась клавиша «Пробел». Решение, как это водится в армии, он нашёл тактическое: заменил пробелы в своей речи на «_нахуйбля_», и дело с концом. А может, это было изощрённое хокку – мы не знали, и нам было всё равно. Десять часов строевой в день отбивали у нас всякое желание пропускать происходящее через себя.
После своей речи сержант стал учить нас правильно выходить из строя. Делать это нам не хотелось. Ноги болели и молили о покое. Ступни воинов-железнодорожников расплющивались до патологических степеней плоскостопия, делая их всё менее и менее пригодными к военной службе. Моральный дух падал. Хотелось курить, спать и распутствовать, хотя даже распутствовать уже не хотелось. Бухнуть бы. Или хотя бы конфету грушевую пососать – и то славно.
На пятой минуте упражнений по выходу из строя меня спас рядовой Брус.
– Товарищ сержант, разрешите Альпакова забрать? – спросил он.
– А_нахуй_тебе_бля_его_забирать_нахуйбля???
– Я его в писари готовлю. Командир роты в курсе.
– Ну_тогда_конечно_забирай_его_нахуй_бля!!!
Я вышел из строя как положено и был счастлив уединиться с Брусом в отдельной комнатке: только он, я и грех подделки подписей в журнале инструктажа техники безопасности. Я отсосал около десятка припасённых с завтраков, обедов и ужинов грушевых конфет, пока писал всю эту галиматью.
Дверь в комнату, где я этим занимался, была открыта. Через дверной проём я мог видеть погружённого в уныние Голецкого, стоявшего на тумбе.
– Товарищ рядовой, разрешите обратиться, рядовой Голецкий, – жалобно мычал Голецкий, обращаясь к дежурному по роте Анукаеву.
– Чё такое?
– Разрешите смениться на тумбе? У меня ноги болят.
– Ты дурак? Я тут при чём? Зови других дневальных, договаривайся с ними.
Голецкий вздохнул и подал команду:
– Дневальный свободной смены, на выход!
Но никто не выходил.
Я видел вытянутые тени Батонова и Тихонцева, тусовавшиеся где-то возле сортира и о чём-то перешёптывавшиеся.
– Дневальный свободной смены, на выход!
– …слыш, тихий, иди глянь, чё он хочет…
– …да ну его. жук. смениться небось хочет, чтоб зашкериться потом и на тумбе не стоять…
– …от даёт! кто вообще так делает?..
– …хз, этот точно может. ну его, говорю…
– Дневальный свободной смены, на выход!!!
– Да_нахуй_ты_бля_орёшь???
– Виноват, товарищ сержант, – дрогнул голос Голецкого и растворился в беспробельной речи безымянного сержанта.
Глава 6
Каждый вечер перед сном мы мыли ноги холодной водой. Это было обязательно. Сначала в этом было мало приятного, но потом мы привыкли. Мы вообще ко многому привыкли. Привыкли вставать в шесть утра, одеваться и в шесть ноль пять бежать вниз, на плац, на утреннюю зарядку. Привыкли бриться против роста щетины, привыкли сбривать лишний пух с шеи так, чтобы на затылке оставалась ровная линия волос, называемая «кантиком». Привыкли резко и синхронно поворачивать головы в строю всякий раз, когда звучит команда «Равняйсь!» – привыкли вообще всё делать синхронно. Мало-помалу, мы прощались со своей прошлой дряблостью, бесформенностью и шарообразностью и приобретали кубическую, единую, стандартную форму, которую из нас – хотели мы того или нет – должен был слепить всемогущий устав.
Толстяки худели. Их жир либо превращался в мышцы, либо пошёл нахер, козёл! Тощие ребята набирали вес: масло, сливочное масло и пельмешки с маслом делали своё дело. Парни со спортивным телосложением тоже менялись: в начале КМБ их мышцы напоминали воду в пакетиках, теперь их сиськи и пресс были высечены из дерева. Мы становились одинаковыми. Ещё немного, и нас было бы не отличить друг от друга. И, как ни парадоксально, именно в этот момент личности наши, освобождённые теперь от всех гражданских понтов и шелухи, просились наружу.
В середине второй недели состоялось наше первое знакомство с оружием. Познакомил нас с ним заместитель командира учебной роты, старший лейтенант Рабок.
– Р-няясь! Сырна!
Рабок любил поесть и жрал всё, что плохо лежит. Если в слове плохо лежали буквы – он и их жрал, выплёвывая то, что не мог прожевать.
– Знач, это – оружие. Автомат, знач, Калашникова. Прошу, знач, любить и жаловать.
После знакомства – первое свидание и первые прикосновения. Каждому из нас дали по автомату без магазина, чтобы мы почувствовали на себе вес оружия и привыкли к нему.
– Знач, товарищи солдаты, обращаю ваше внимание! Автомат Калашникова – это не тёлка. Его не надо бояться.
– А тёлок, стало быть, надо? Хы-хы-хЭ, – неожиданно для самого себя пробасил из строя Отцепин.
– Это кто сказал?
– Рядовой Отцепин. Виноват, товарищ старший лейтенант, больше не повторится.
