– Да девятнадцать нас, та-щ рядовой, – пробасил Отцепин.
– Точно?! – переспросил Анукаев, на всякий случай ещё раз пересчитав.
– Сто пудов.
– Ладно. Равняйсь! Смирно! По направлению курилки шагом!.. Марш!
«Хтрум-хтрум-хтрум!» – и мы снова зашагали к курилке. Уже перед ней Анукаев опять остановил нас и подошёл к стоявшим там то ли офицерам, то ли того хлеще – прапорщикам. Вечер был мрачный и снежный, и даже будучи рядом с этими фигурами, мы не видели ни их лиц, ни погон. В кутерьме декабрьской вьюги было совершенно невозможно разглядеть какие-то отличительные черты у этих двух важных силуэтов, кроме, собственно, их важности.
Но Анукаев, подойдя ближе, всё-таки различил их.
– Товарищ …, разрешите присутствовать в количестве двадцати человек? – спросил Анукаев, дав ветру сдуть с его вопроса всё самое важное.
– Заходите, заходите, – ответили важные силуэты.
– Справа в курилку марш!
Как только мы зашли, силуэты побросали свои сигареты и ушли прочь.
– Та-щ рядовой, а нафиг было разрешения спрашивать? – спросил Отцепин.
Анукаев оглянулся посмотреть, не услышали ли этого дурацкого вопроса важные силуэты. Не услышали. Анукаев ответил:
– В смысле «нафиг»? Порядок такой.
– Какой?
– Такой, ёпте. Если в курилке офицер там или прапор, или сержант даже – надо разрешения спросить прежде, чем зайти.
– Нахуя?
– Чтобы было дохуя! Надо так и всё.
– А если другой рядовой на курилке стоит допустим? Тоже надо спрашивать?
– Нет. С рядовыми вы в одной этой… как её?.. ну, ты понял, короче. В одной касте типа: солдаты и матросы. Все, кто выше, те… тупо выше, понял?
– Х-хЭ! Ну система! – заключил Отцепин и о чём-то ещё спросил Анукаева. О чём – я не слышал, потому что ко мне подкрался Голецкий.
– Гриша, чё мне делать? – спросил он, спалив читателю моё имя.
– В смысле?
– Как вообще быть? Я не понимаю. Не понимаю! Не могу я здесь. Как? Как ты-то здесь находишься вообще? Тебе норм?
– Ну, так… в целом сойдёт.
– Как? Почему? Почему тебе норм, а мне нет? Как сделать, чтоб мне стало норм?
Голецкий смотрел на меня сквозь снег своими блестящими глазами, в которых читалось отчаяние. Я посмотрел вокруг. Вокруг стояли ребята и хорошо проводили время. Отцепин общался с Анукаевым и выведывал у него тайны и тонкости армейской службы. Батонов разговаривал с Тихонцевым: что-то тихонько шепнул ему, показав куда-то пальцем, отчего Тихонцев заржал как довольная лошадь. Ветер шумел и гнал куда-то острые и лёгкие на подъём снежинки, которым, в общем-то, было всё равно, куда лететь. В воздухе пахло свежестью. Эту идиллию нарушало лишь круглое лицо Голецкого, мармеладные щёки которого тряслись на ветру, точно лоскутки дырявого паруса. Оно смотрело на меня, курило и ждало ответов.
– А тебе оно надо вообще?
– Что надо?
– Ну, привыкать ко всему. Чтобы стало норм.
– Не знаю…
– Вот видишь. Ты для себя этот вопрос реши сначала. Видишь, какая штука: тут все как бы не по своей воле оказались. Никому тут изначально не надо вот это вот всё: потеть там, шею брить, с автоматом ебаться. Но если жить в отрицании реальности – это ж умом тронуться можно. А реальность такова, что все мы здесь, и никто отсюда не выйдет, пока не дослужит. И чтобы комфортно здесь жить, надо меняться. Мне как-то препод по литературе знаешь, что сказал?
– Что?
– Что если в художественном произведении персонаж никак не меняется, то он залупа, а не персонаж. Понимаешь, куда клоню?
– Кажется, да. Но я ж не персонаж художественного произведения.
– Уверен?
– Ну, как бы, да, – усмехнулся Голецкий и закурил следующую сигарету.
– Короче, суть моей телеги в том, что тебе надо прошлое своё отпустить. Забудь ты про дом – про всё на свете, кроме «здесь» и «сейчас», и попытайся во всём разобраться. Здесь, на КМБ, у тебя это вряд ли получится: славу ты себе уже сделал, и от тебя по-любому здесь будут ждать косяков. А раз будут ждать косяков, то косячить ты и будешь – уж такова природа человека. Но вот после КМБ попробуй, всё же, переломить как-то ситуацию. Зарекомендуй себя с другой стороны, может быть, или прояви себя как-то.
– Как?
– А я почём знаю?
– Учебная рота, заканчиваем перекур, выходим строиться!
Отвечая на глупые вопросы Голецкого, я так много говорил, что успел выкурить только половину сигареты. Вечер был испорчен. Раздосадованный и злющий, я встал в строй. Потом мы пошли обратно в казарму. Ветер дул нам в спину.
Глава 7
В субботу Грешин сделал большой анонс.
– Чеъез неделю Новый год. Ъискну пъедположить, что это будет самый уёбищный Новый год в вашей жизни. Есть два ваъианта, как его отпъаздновать. Пеъвый: как обычный пъаздничный день. Обычный пъаздничный день в аъмии – это чуть больше свободного въемени днём и вафелька на ужин в качестве новогоднего угощения. Втоъой ваъиант: накъыть стол и встъетить пъаздник по-людски. Кто за пеъвый ваъиант – ъуки поднять.
Рук не было.
– Кто за втоъой ваъиант – ъуки поднять.
Руки подняли все. Грешин продолжил:
– Как вы понимаете, госудаъство вам стол накъывать не станет: если хотите пъаздника – всё в ваших ъуках. В ваших и в моих. Вопъос закупки и готовки беъу на себя я. С вас – символический денежный взнос. Вопъосы есть на этом этапе?
– Никак нет!
– Значит, щас. Получаем телефоны. Когда получите телефоны и позвоните домой, доведите инфоъмацию до ъодителей. Только не говоъите пожалуйста мамам и папам, мол, «Пъапоъщик Гъешин пъосит денег, пеъеведи ему по номеъу телефона». Пусть ничего не пеъеводят, пока не позвонят мне, это понятно?
