– Да нет, господин следователь. Я получил его слишком поздно. Что за радость иметь вдоволь хлеба, когда не осталось зубов? Время жениться уже прошло. Я подал в отставку, чтобы уступить место тому, кто беднее меня. Через месяц я уже умирал от скуки, а поскольку никаких привязанностей у меня не было, я решил предаться какому-нибудь пороку, какой-нибудь страсти, увлечению. Я принялся собирать книги. Вы, должно быть, полагаете, что для этого необходимы определенные познания?
– Думаю, господин Табаре, что для этого нужны прежде всего деньги. Я знавал одного знаменитого библиофила, который, похоже, умел с грехом пополам читать, но уже написать собственное имя был не в состоянии.
– Это вполне возможно. Но я умею читать и прочитывал все книги, которые приобретал. Признаюсь, собирал я только то, что имеет какое-либо отношение к полиции, – мемуары, сообщения, памфлеты, трактаты, всякие рассказы, романы – и все буквально проглатывал. Понемногу я стал чувствовать, что меня притягивает та таинственная сила, которая из недр Иерусалимской улицы наблюдает и оберегает общество, проникает повсюду, приоткрывает самые плотные завесы, изучает подоплеку всевозможных заговоров, угадывает то, что желают скрыть, знает подлинную цену человеку, цену совести и копит в своих зеленых папках самые страшные и постыдные тайны.
Читая мемуары знаменитых сыщиков, захватывающие, как самые занимательные сказки, я восхищался этими людьми, наделенными острым чутьем; людьми тонкими, как шелк, упругими, как сталь, прозорливыми и коварными, всегда готовыми изобрести какой-нибудь неожиданный трюк; они преследуют преступника именем закона, пробираясь сквозь его хитросплетения, подобно индейцам Купера, идущим по следу врага в дебрях американских лесов. Мне захотелось стать винтиком этой великолепной машины, сделаться ангелом-хранителем, который помогает посрамлению злодейства и торжеству добродетели. Я попробовал и, кажется, не ошибся в выборе профессии.
– И она вам нравится?
– Я обязан ей, господин следователь, самыми радостными минутами. Сменив охоту за книгами на преследование себе подобных, я распростился со скукой. Ах, как это прекрасно! Я лишь пожимаю плечами, когда вижу, как какой-нибудь простофиля платит двадцать пять франков за право подстрелить зайца. Разве это добыча? Вот охота на человека – другое дело! Тут нужно проявить все свои способности, и это не бесславная победа. Какова дичь, таков и охотник: оба умны, сильны и хитры, оружие у них почти равное. Ох, если бы люди знали, как волнует эта игра в прятки, в которую играют преступник и полицейский, то все бы ринулись наниматься на Иерусалимскую улицу. Жаль одного: это искусство мельчает и исчезает. Настоящие преступления стали редки. Могучая порода дерзких злодеев уступила место заурядным жалким мошенникам. Несколько жуликов, которые время от времени заставляют говорить о себе, столь же глупы, сколь и трусливы. Они подписываются под совершенным преступлением и только что не оставляют свою визитную карточку. В том, чтобы их поймать, никакой заслуги нет. Убедись в самом факте преступления, а потом иди и арестовывай кого следует.
– Мне кажется, однако, – прервал, улыбнувшись, г-н Дабюрон, – что наш убийца не так уж неловок.
– Он – исключение, господин следователь, и тем приятнее мне будет его разоблачить. Я приложу к этому все усилия, а если придется, рискну и своим добрым именем. Должен признаться, – прибавил старик с некоторым смущением, – что перед друзьями я не хвалюсь своими подвигами. Напротив, я их старательнейшим образом скрываю. Узнай мои знакомые, что Загоню-в-угол и Табаре одно и то же лицо, может случиться, что их рукопожатия станут не такими дружелюбными.
Незаметно разговор вернулся к преступлению. Собеседники условились, что назавтра папаша Табаре обоснуется в Буживале. Он взялся в течение недели опросить всех местных жителей.
Следователь со своей стороны обещал сообщать ему все, что узнает нового. И как только добьется, чтобы дело вдовы Леруж было передано ему, призовет его под свое начало.
– Для вас, господин Табаре, – сказал он напоследок, – доступ ко мне всегда открыт. Когда у вас появится нужда поговорить со мной, приходите без стеснения хоть днем, хоть ночью. Я почти нигде не бываю. Вы непременно найдете меня или дома, на улице Жакоб, или в кабинете во Дворце правосудия. Я распоряжусь, чтобы вас пропускали ко мне беспрепятственно.
Поезд подъехал к перрону. Г-н Дабюрон нанял фиакр и предложил в нем место папаше Табаре, но тот отказался.
– Не стоит, – ответил он. – Как я уже имел удовольствие сообщить, я живу неподалеку отсюда, на улице Сен-Лазар.
– В таком случае до завтра! – попрощался г-н Дабюрон.
– До завтра! – ответил папаша Табаре и добавил: – Мы его отыщем.
III
Дом папаши Табаре и в самом деле располагается не далее чем в четырех минутах ходьбы от вокзала Сен-Лазар. Это красивое здание содержится в превосходном порядке и приносит, по-видимому, недурной доход, хотя плату с жильцов берут вполне умеренную.
Сам папаша Табаре живет в свое удовольствие. Он занимает большую квартиру во втором этаже с окнами на улицу; расположение комнат прекрасное, они хорошо обставлены, а главное их украшение – собрание книг. Хозяйство в доме ведет старая служанка, которой, когда в том есть нужда, помогает привратник.
О причастности хозяина к полиции никто в доме и понятия не имеет, тем паче что, судя по внешности, он начисто лишен той пусть небольшой доли сметливости, какой должен обладать любой, даже самый последний полицейский. Папаша Табаре настолько рассеян, что все принимают это за первые признаки старческого слабоумия.
Однако странности его поведения не остались незамеченными. Вечные отлучки из дому окружили его ореолом таинственности и эксцентричности. Никакой молодой гуляка не вел столь безалаберную и беспорядочную жизнь. Папаша Табаре часто не возвращался домой к обеду или ужину, ел когда попало и что попало. Он уходил из дому в любое время дня и ночи, часто ночевал неизвестно где, а то и пропадал по целым неделям. Вдобавок к нему приходили странные личности: в его дверь звонили то какой-то шут гороховый с манерами, не внушающими доверия, то сущий разбойник.
Столь сомнительный образ жизни до некоторой степени поколебал уважение к папаше Табаре. В нем подозревали ужасного распутника, который проматывает состояние, таскаясь по непотребным местам. «Для человека его возраста это просто срам», – говорили о нем. Он знал о сплетнях, но только посмеивался. Правда, все это не мешало многим жильцам искать общества и расположения папаши Табаре. Его приглашали отобедать, однако он почти всегда отказывался.
Он навещал в доме лишь одну особу, и с нею его связывала такая тесная дружба, что он чаще бывал у нее, чем у себя. То была вдова г-жа Жерди, уже более пятнадцати лет занимавшая квартиру на пятом этаже. Жила она вместе с сыном по имени Ноэль, в котором души не чаяла.
Ноэлю было тридцать три года, но выглядел он старше своих лет. Он был высок и хорошо сложен, черноглаз, с черными кудрявыми волосами; черты его лица были проникнуты умом и благородством. Он слыл одаренным адвокатом и уже приобрел некоторую известность. Работал он упорно, хладнокровно, вдумчиво и, будучи страстно предан своей профессии, придерживался, быть может, несколько нарочито, весьма строгих правил.
У г-жи Жерди папаша Табаре чувствовал себя как дома. К ней он относился как к родственнице, а к Ноэлю – как к сыну. Не раз у него возникала мысль попросить руки очаровательной вдовы, невзирая на то что ей уже стукнуло пятьдесят; удерживал его не столько вполне возможный отказ, сколько страх перед последствиями. Сделав предложение и получив отказ, он испортил бы добрые отношения, которыми так дорожил. Между тем в завещании, составленном по всем правилам и хранившемся у нотариуса, он объявил молодого адвоката единственным своим наследником с одною лишь оговоркой: ежегодно выдавать премию в две тысячи франков тому полицейскому, который сумеет «загнать в угол» самого хитроумного преступника.
Дорога до дома заняла у папаши Табаре добрых четверть часа, хотя жил он рядом с вокзалом. Расставшись со следователем, он вновь погрузился в размышления; спешившие по своим делам прохожие со всех сторон толкали его, так что, продвигаясь к дому на один шаг, он удалялся от него на два. В который раз он повторял про себя переданные молочницей слова вдовы Леруж: «Если понадобится, будет и больше».
– В том-то все дело, – бормотал он. – Вдова Леруж знала тайну, которую какие-то богатые и высокопоставленные люди очень хотели бы скрыть. Она держала их в руках – вот источник ее доходов. Шантажировала их, но, видать, перегнула палку, и они ее убрали. Но что это за тайна и откуда она ее знала? Возможно, в молодости она служила в богатом доме. И там увидела, услышала или подметила что-то. Что? Очевидно, в этом замешана женщина. Быть может, вдова была соучастницей любовных приключений своей хозяйки? Почему бы и нет? В таком случае дело усложняется. Нужно отыскать не только эту женщину, но и ее любовника – ведь он-то и нанес смертельный удар. Если я не ошибаюсь, этот человек из дворян. Буржуа – тот просто нанял бы убийц. Этот же не отступил, совершил убийство сам, обойдясь, таким образом, без болтливых или глупых сообщников. Человек этот – крепкий орешек. Он дерзок и хладнокровен: убийство исполнено превосходно. Малый не оставил никаких более или менее серьезных следов. Без меня Жевроль уверовал бы в ограбление и все завел бы в тупик. На счастье, неподалеку оказался я… Нет, нет, – продолжал размышлять сыщик. – Все не так. Тут не просто любовная интрига, тут хуже. Супружеская неверность! Да нет, слишком много времени прошло…
Папаша Табаре вошел в парадную дома. Привратник, сидевший у окна своей каморки, увидел его в свете газового рожка.
– Смотри-ка, – сказал он, – хозяин вернулся.
– Сдается мне, – отозвалась его жена, – нынче вечером его прелестница не пустила его на порог: вид у него удрученный как никогда.
– Стыд и срам! – высказал суждение привратник. – Экий он растерзанный да помятый. Вот до чего довели его красотки! В один прекрасный день наденут на него смирительную рубашку и упрячут в сумасшедший дом.
– Гляди, гляди! Торчит столбом! – воскликнула жена.
Почтенный господин Табаре стоял без шляпы и, жестикулируя, бормотал:
– Нет, нить я еще пока не поймал… Уже тепло, но это не то.
Он поднялся по лестнице и позвонил, забыв, что в кармане у него ключ, подходящий ко всем дверям в доме. Отворила экономка Манетта.
– Это вы? Так поздно!
– А? Что? – встрепенулся папаша Табаре.
– Я говорю, уже половина девятого, – отвечала экономка. – Я уж думала, вы сегодня не вернетесь. Вы хоть обедали?
– Еще нет.
– Хорошо, что я держала обед на плите, можете садиться за стол.
Папаша Табаре сел и налил себе супу, однако тут же задумался и замер с ложкой в руке, пораженный только что пришедшей мыслью.
«Ей-ей, у него не все дома, – подумала экономка. – Сидит дурак дураком. И то сказать, разве человек в своем уме станет вести такую жизнь?»
Она коснулась его плеча и крикнула, точно глухому:
– Что же вы не едите? Вы не голодны?
– Голоден, голоден, – забормотал папаша Табаре, машинально стремясь избавиться от голоса, гудевшего у него над ухом, – я хочу есть, потому что с утра мне пришлось…
Он вдруг замолк, да так и остался сидеть с открытым ртом; взор его блуждал в пространстве.
– Что пришлось?.. – переспросила Манетта.
– Разрази меня гром! – завопил старик, воздев сжатые кулаки к потолку. – Нашел, разрази меня гром!
Его жест был столь внезапным и стремительным, что экономка несколько струсила и попятилась к двери.
– Ну разумеется, – продолжал папаша Табаре. – Какие тут сомнения? У них был ребенок!
Манетта поспешно приблизилась и спросила:
