В воскресенье деревья не растут

«Город всю жизнь живет в темноте собственных ламп и светлых надежд!».

Свет освещал небесные трассирующие снежинки, густо засыпающие всё вокруг…, а там, куда световые волны уже не доставали, все так же было темно… Остаточная зима тихо хваталась за город холодными руками, как проявление каких-то космических закономерностей, с которыми нельзя было не считаться… Последняя зимняя тьма была вкрадчива, осторожна и, как всегда, предсказуема… Вадим выдохнул струю пара и заметил, как её проткнули неизвестное количество падающих снежинок, и она растворилась в пространстве, как будто и её никогда не было в этом воздухе… «Постоянный поток холодных и теплых частиц, как музыка дальних и ближних глубин… Это кто-то придумал и записал в чистой тетради…»

Вечер был приятным и немного тревожным. После суеты казино резко навалило кислое осознание одиночества и пустоты в счастливом облаке улицы. Захотелось знакомого дивана, теплых кроличьих носков и немного своего фирменного напитка- чистого виски с водкой, со льдом и с кубиком свежего сыра в этой неглубокой луже кайфа…, когда сыр в плену у комбинированного алкоголя превращался только в закусочные сигналы для присосок любимого языка. Вадим глубоко вдохнул и бросил взгляд на часы. Циферблат показывал две минуты первого.

«… ну, наконец-то…, поздравляю…, уже две минуты долгожданной весны…, миллионы душ глубоко спят и не слышат её приход…, а я незамедлительно поздравляю сам себя с этим прекрасным событием…» – подумал он и нащупал пачку сигарет в третьем кармане итальянского пальто с незаметным замочком на рукаве.

Там в казино было шумно, очень тепло и везде пахло комбинацией дорогих сигарет и красного вина… Это был настоящий клуб деньголюбов, ищущих свой золотой «суперб». Разумно выстроенная внутренняя атмосфера в «две Луны» давала о себе знать ощущением надвигающегося праздника между всегда судьбоносным выбором «Верю» и «Нет». Многолюдье, нежные винные пары, подслащенный дым, лживые алчные взгляды вокруг и вездесущая навязчивая полуголая девица с потрясающими ногами и подносом с шампанским… Она постоянно курсировала рядом, как соблазнительная, спортивно-утренняя жена без халата. Она приносила всё новые и новые бокалы с красивыми пузырьками и заведомо горячие гроздья отборного винограда, бесплатно улыбаясь и как-то по-спортивному облизывая сочные губы… Девица становилась назойливой приятной привычкой и реально привлекала мужских клиентов, у которых в одном пузыре пенилось самомнение, гонор и намерения лжи.

Когда Вадим четвертый раз выиграл, поставив на красное, она странно прикусила нижнюю ярко окрашенную губу с геометрическим уклоном. Это было похоже на массаж упругой спины лысой гусеницы в блеске фонаря, это было похоже на свежий, красиво зашитый шов после удаления аппендицита, это было похоже на откусывание дольки арбуза…, это было похоже на выдавливание тюбика алой масляной краски на холст…, а впрочем, он тогда рассмеялся течению своего бесконечного воображения, и все поняли, что ему радостно от четвертого выигрыша. Конечно, отчего же еще можно так громко ликовать в казино? Его опыт и внимательность были пищей для интуиции, но не больше… Все его выигрыши он считал кормом для своей гордыни и не более…, но об этом никто не знал, кроме внутренних страниц личного самоанализа, ведущего к самобичеванию и ловле обширного удовольствия… Именно так звучали ступени его жизни, каждую секунду открывающие и отрывающие внимательное будущее.

Машина стояла на стоянке, охраняемой двумя злыми усатыми мужиками в защитно-зеленой форме c лицами голодных негодяев и одной доброй собакой у ворот. До стоянки было ровно семь минут ходьбы по часам на левом запястье. Впереди никого не было, потому что снег засыпал весь асфальт и следов чужой обуви нигде не наблюдалось. Он шел первый по этой тонкой снежной пороше, как упрямый Гравнинг Амудсен, как первооткрыватель суровых снежных просторов ближайшей улицы. Медленно пройтись ногами, вдыхая свежий морозный воздух, выкурив сигарету и думая о пришедшей весне…, в этом он увидел какой-то тихий подарок от всеобщей иллюзии придуманного счастья. И этот отрезок своей мимолетной жизни он решил захватить лично для себя всем своим существованием. В голове разливались гармонии волшебного Вангелиса. Он шёл…, думая о домашней тишине и часто поглядывая на собственную тень, опасаясь, что кто-то сзади может ударить его по голове, перечеркнув его тень собственной. Дотронувшись в правом кармане к телу деревянной явары, которую смастерил золоторукий дядя Вася, он был готов к любому сценарию в ночной тишине большого города. Но вокруг было тихо, как в большом зимнем лабиринте, где нет никого, кроме четырёх природных немых – голых деревьев, снега, света и тьмы. Они двусмысленно молчали. Он был один…, опустевшая улица, дорога и приближающаяся автобусная остановка под скрученным в чугунную зубочистку фонарём. Вадиму казалось, что в темноте ночи он видит чудо летающих прозрачных молекул воздуха в огромной колбе. Это ему только казалось… Он был один…

Новенькая остановка для городского транспорта была сделана из прозрачного коричневого стекла, уже заклеенного различной рекламой, которая очень хотела вытащить деньги у каждого мимо проходящего под предлогом зависти к увиденному. Вадим остановился в полной уличной тишине напротив туристической рекламы далекого лыжного курорта во Франции. На плакате совершенно привлекательного белозубого мужчину обнимала яркая блондинка с такими же зубами не природной белизны. Они радостно улыбались от внутреннего состояния их душ, приятной снежной эйфории, изобилия эмоций, еды, питья, и полного отсутствия контуженных идиотов вокруг…, отсутствия там…, в их жизни, где-то внутри цветной фотографии, а не здесь…, в холодной «яви» и снежном реализме без далёкой волшебно-горной Франции. И мужчина, и девушка были одеты в модно-дорогие вязанные свитера с симпатичными оленями, такие же шапочки, толстые шарфы и теплые рукавицы с большим пальцем. Никаких изъянов в ярком изображении двух лыжников не было, кроме совершенно пустых, стеклянных и бессмысленных глаз улыбающихся людей. Это был реальный немецкий «ангебот»! Зная множество рекламных трюков не понаслышке, Вадим сделал шаг вперед, сощурил свои глаза и внимательно пригляделся к их лицам… На любую рекламу он всегда смотрел, как на подкожную иллюзию благодати или хитро завуалированной задачи что-то обязательно продать. Перед его лицом был выставлен образец такого творения. Люди хотят вот так же одеваться в дорогие качественно вязанные вещи и в их голову именно сейчас должен приходить вопрос- где я могу это купить и как туда попасть, чтобы так же радостно улыбаться на фоне заснеженных уютных домов с каминами и давно стареющим коньяком? Трюк, возбуждающий зависть, удавался сразу, потому что этот вопрос мог возникнуть только в тех головах, кто понятия не имел, что такое истинный покой в мире хаоса и беспредела человеческой выдумки по отъему денег. Вот кто виноват в твоем постоянно беспокойном желании…!

– Какая приторная смесь эталона сладкой лжи…, зовущая стать такими же «счастливыми» и фарфорозубыми. Любой, желающий быть обманутым, обязательно им будет…, это к Богу не ходи! – тихо произнес он сам себе уже второй раз и добром помянул воспоминание.

Вадим поймал себя на предательской мысли, что тоже хочет такой же шарф, вязаную шапочку и такие же варежки…, хочет провести вечер с этой девушкой у камина в заснеженных Альпах, куда Ганнибал гонял своих несчастных теплокровных слонов на погибель. Черт! Реклама работала на уровне чернеющей зависти…, молча и таинственно возбуждая желание найти, обязательно купить и уехать. «Реклама – двигатель внутренней зависти, а не прогресса!». В душе медленно прошелся уют далеких французских деревень, где нет мусора ни на улицах, ни в головах местных жителей. Мягкая тишина межгорья, чистота с незыблемым постоянством, ночные звезды и совершенная уверенность в том, что завтра ничего плохого не случиться. Вадим всю сознательную жизнь скучал за тем, чего никогда не было в его жизни…, но обязательно должно было быть и случиться.

Внезапно с обратной стороны рекламы он услышал всхлипывания и тихий плачь.

«О…, а вот кто-то плачет в ночной тишине…», почти как в забытой и непрочитанной никем пьесе старого чудака с бородой… Пройти мимо или вмешаться? Вот в чем вопрос неожиданного распутья…, если поле событий выводит меня на новые приключения, то значит это мой путь…, я покоряюсь именно верхней воле… «Быть или не быть» – это не у меня, это у классических англичан! «Надо ли или не надо?» – это у меня… Ситуация – «Ахтунг!»

«Нужно принимать решение…» – сразу же подумал он и сделал три шага в сторону зарождения никому неизвестных будущих обстоятельств, событий и черти чего непредсказуемого для человеческих воображений…

3

Минуло тридцать четыре светофора от Шереметьево 2. Беркович очнулся на заднем сидении такси от монотонной дремы и увидел до боли знакомый подъезд его ненавистной московской двадцатиэтажки. На бетонной стене возле железной двери с кодовыми кнопками было размашисто написана зелёной краской грустная репутация какой-то Ленки. Расплатившись с уставшим водителем и вцепившись в ручку большого чемодана, он оглянулся по сторонам, набрал «мудрёный» код входной двери – «1111» и нырнул в подъезд. В лифте на левой стене Беркович увидел свежую надпись, написанную фломастером аккуратным и красивым женским почерком бывшей отличницы и таи нственной поэтессы… Сощурившись он прочитал следующее:

Дураки всегда нахальны,

Человек – исчадье Ада!

Пусть не будут идеальны-

Но и гадов нам не надо…

«Согласен!» – подумал Беркович и улыбнулся.

В замкнутом пространстве скрипучего лифа на сердце отлегло, то есть…, какая-то искусственная тяжесть быстро растворилась под влиянием глубокого выдоха и сигнала из головного мозга о долгожданной безопасности замкнутых стен. Выдох на самом деле был глубокий с ощущением освобождения от какой-то напряженной черной заразы с колючим хвостом беспокойств и переживаний. Своя родная квартира была для Берковича именно тем местом, где он не мог сломать зубы о железные пельмени… Десятый этаж большого бетонного монолита, длинный коридор с ползучими сквозняками и неприятными запахами чужого колбасно-картошечного обитания, поворот направо…, массивная дверь с импортным глазком и тремя такими же замками. Внутри глазка было светло, как в миниатюрном кукольном туннеле. За дверью пела Успенская «Горчит калина». Анемичные звуки уныло растекались за дверью. Мимо промчалась черная наглая муха в поисках чего-нибудь съестного…, прямо перед самым лицом Эдуарда. Песня про калину показалась Эдику тревожной, невесёлой, горькой и совсем неуместной, как какая-то там сырая красная ягода.

«…пьет от одиночества…, пьет, скорей всего, шампанское, а затем свой любимый «Херес», раздражена, предсказуема, будет ругаться, перечить нельзя, пусть выпустит ведьмин пар и дым…, только потом вступаю в разговор, нахожу общую тему…, выкладываю еду на стол и подарки… Сценарий тот же, что и месяц назад, её истеричные повадки давно изучены… Товарищ Гагарин к полету готов!» – мысленно сказал Эдик сам себе и протянул указательный палец в сторону бордового звонка.

Ольга была дома. Кнопка. Тихий звонок. Ожидание…

Инспекция изнутри женским глазом с обязательным затемнением стеклянного глазка. Песня про калину резко отключилась. Долгожданные звуки открытия двери… Эдик приблизительно осознавал, что сейчас будет…, потому что возвращался из Амстердама домой не первый раз и понимал одновременно перпендикулярную и параллельную реальность своей жизни… Fuck! (целых три раза).

Из открытой двери пахнуло полным отсутствием домашней еды и запахов теплого уютного дома. Вместо этого в коридоре стояла муть от лака для волос и французских духов, сделанных где-то на фабрике под Лемарж-Суа. «Бля…!» – прозвучала первая и очень конкретная домашняя мысль у Берковича в голове. Именно эта мысль была как всплеск от брошенного камня в тихий омут, где, как всем известно, водятся не только несчастные бубыри и красноперки, а и настоящие сволочи волосатые кровопийцы, особенно в полнолуние… Она смотрела на него распущенными до плеч волосами и фарфоровыми коленками, всегда напоминающими ему чашки для любимого лимонада. Её ночная рубашка, как у знаменитой англичанки «Элли в экстазе» была меньше на два размера и туго обнимала Ольгину задницу, как место для задумчивого созерцания, вожделения и безоговорочного уважения к выпуклостям и совершенной красоте плавных метрических линий…

«Сейчас актриса прочтет эмоциональный монолог о нашем бытие в пространстве вездесущего одиночества… Красивая сексуальная сволочь…, сейчас начнется кружевное па-де-де, как мелодия сучьего потроха от генной цепочки её мамаши!» – возникла другая энциклопедическая мысль в голове у Эдика.

Глядя на Ольгу, он захотел качественную яичницу с колбасой, а потом умный скандал с кругозором её знаний и словарным запасом читающей энциклопедички… Это было всегда интересно, познавательно и совсем нескучно… Она была в роли домашки, то есть совсем до мозга костей домашней жены…

Ольга открыла красивый рот и оттуда полилось следующее:

…Здравствуй далёкий и близкий, мой Эдичка, в грязных носках! Здравствуй, путешествующий по многократно стиранным чужим проститутским простыням, раком ползающий путешественник и отщепенец! МуСчина, как много ты выпил бутылок шампанского с улыбающимся лицами красивых скандинавских путан? И без меня, падла…! Как мне приятна твоя чужая неприятность, «святой» Эдуард…, голландский выхухоль… Имею вопрос к чужеродному телу…, сколько проституток поведали тебе о твоих предпочтениях, а, гаденький гадёныш – гадкий утёныш…?

В руке у Ольги крепко держался высокий прозрачный бокал с шампанским и ещё активными пузырьками. Она держала его, как рукоять меча, как сельскохозяйственную мотыгу, как ручку от входа в Министерство Иностранных Дел, как нож для разделки свинины, как отвёртку, как душевой водный распылитель, как нечто дорогое её душе, которое можно подержать и сжать для тактильности ощущений. Голова у Ольги была слегка повернута набок в своём кокетстве, язык часто облизывал губы из-за недостатка слюны и блюдца с красной икрой в коридоре. После массивного глотка шампани она продолжала запускать свой вербальный астероид с кружевами по бесконечному замкнутому кругу:

– … это я обвиняю свою вторую половину внутри себя и совсем не собираюсь заполнять своё эго чужой спермой, потому что мне не нужны льготы на твою любовь, контрабандист ты хренов…! Именно ты пять лет назад растревожил мой внутренний девичий мир, камышовая ты сволочь! Ты- одноразовый человек в моей помутневшей жизни, моё книжное забвение, заблудившийся эритроцит моей крови, простой паразит в потоках моей лимфы… Ненавижу!

– Я балдею от твоего слога, Марфуша! – с издевкой произнес Беркович и быстро снял куртку.

– Заткнись, ненавистный мне кусок мужского, волосатого, вонючего мяса! – выкрикнула Ольга фразу из какого-то вычурного спектакля, где все ругаются целых три с половиной часа, а затем умирают по очереди за десять минут до встречи Нового Года.

На её лице появились первые театральные слёзы, искусственное дрожание рук и уныло-грустное выражение красивого лица… Это было театральное начало…, увертюра…, скетч, разгон её гоночной машины на шампанском водороде. Опьяневшая сука Ольга готовилась к большому всплеску или выплеску своих тригонометрических эмоций, что не имело большого значения для мозгов Берковича, который хотел перестать ощущать ручку чемодана в коридоре, и очень желал сожрать обыкновенную сосиску с горчицей на мытой кухне с видом на чужие окна десятых этажей… Где в каждой квартире разыгрывалась своя маленькая пьеса, совсем не нужная общему фону искусственного городского благополучия…

–… Кал-сари-кя-ннит! – произнесла она медленно и по слогам.

– На иврит не похоже…

– Ты знаешь, что это значит по-скандинавски, малярное ты ничтожество? Это значит- выпивать дома в одиночестве и нижнем белье без цели куда-то выходить. Почему ты постоянно куда-то ездишь, поганая сволочь? Почему я сижу дома одна, возвращаясь из полудурочного театра, где работают одни только синие уроды, нежные лесбиянки и нет ни одного полноценного мужского охотника на лань? Почему, почему, почему…? Почему я окончательно кончаю только с тобой, подлый Эдик, бывший танкист? Неужели ты, волосатый тростниково-камышовый кабан, не знаешь и не догадываешься, что все мои мысли в постели с тобой – это мимикрия для будущего симбиоза и законного размножения двух наших «личинок», тупой ты дурабас…?

Ольга между ругательными словами часто облизывала губы, как наркоманка, сверкала глазами, как эмоциональные герои Достоевского и часто трогала свою правую грудь, которая была немного больше, чем левая. Она была пьяна и само заводилась, как автоматическая игрушка от безделья и вычурных мыслей, рожденных в процессе совсем недолгого одиночества.

– Ты знаешь, почему твой дедушка предпочитал старые секретеры, кресла и всю остальную мебель из красного дерева?

Переход на другую тему был резкий и неожиданный. Эдик железно молчал, но насторожился и думал только о сохранности «контрабасного» груза в чемодане.

– Потому что на красном дереве не было видно клопов, твою мать, понял, придурок?

Эдик моментально вспомнил большой портрет могучего деда танкиста в отечественных медалях и орденах на фоне изуродованного скелетного Рейхстага, где он написал зеленой краской большие отборные маты в адрес немецких солдат и даже женских граждан Берлина… Но Беркович не смог вспомнить ни одного кресла или серванта из красного дерева и дедовских жалоб на клопов. Загадка женский логики…

– Эдуард, ты свинья, потому что постоянно притворяешься человеком, а свиньи чище людей, они никогда не притворяются людьми, – медленно и слегка исковеркано произнесла Ольга с алкогольным акцентом.

– Так ты определись – я хорошая свинья, которая притворяется человеком, или плохой человек, играющий в хорошую свинью? – спросил Эдик, снимая правый туфель.

– Заткнись, твоя витиеватость похожа на побеги сорняков, обжора! Читай полезные книги, а не шастай по заграницам…, тем более, без меня, черный ты коматозный червь…

Ольга была пьяна и стала красиво плакать с придыханием, как знаменитая актриса Елена Соловей. Ярко всхлипывая, она меняла позы рук, шмыгала носом, поправляла волосы, шевелила длиннющими пальцами с заостренным маникюром и внимательно следила за реакцией Эдика. Ну, женщина на взводе…, что с неё можно взять кроме скандала? Эдик знал, что в такие моменты её откровений, царапающих потолок кухни, перечить, что-то доказывать или взывать к здравому смыслу – ни в коем случае нельзя. Её откровения были чудесны, потому что в них она использовала массу отрывков из различных пьес, американских фильмов, прочитанных книг и грязных сплетен. Всегда получалась интересная каша понятий, значений, пафоса, новшеств, несуразиц и словесных деликатесов c вычурными позами древних одалисок… Она работала или даже служила в театре, который для понимания Эдика Берковича был первой дверью в черную дыру шизофрении, где актеры проживали массу совершенно чужих жизней. Он никак не мог себе представить совершенно непредсказуемый механизм её перевоплощения, когда за какие-то доли секундных стрелок она перебегала невидимый мостик от нормальной женщины в сторону полной оголтелой суки с мозгами, наполненными теплым навозом или холодным майонезом…

– Страшные дела творятся в нашей семье…, небритая ты сволочь! Я вкалываю в театре, как дорогая Кахетинская лошадь…, как женщина-шахтёр, как дальнобойщик на (ла-страда) …, я света светлого не вижу от этих постоянных глупых текстов, репетиций, несовершенного света и постоянно курящих какую-то мерзость дебилов режиссеров. Они требуют от меня неслыханных страстей даже на репетиции, когда я хожу по сцене в короткой юбке длинной до моего копчика…, а где их взять, эти страсти, если у партнера по любовным сценам старый кариес и воняет изо рта, как из трубного мусоропровода на кладбище? А у меня, между прочим, качественно-истеричного секса не было уже целых двадцать три дня…, о, Боже, это целая вечность… У меня давление взлетает до Эвереста, адреналин в летаргическом сне, спина не знает массажных негритянских рук, я не слышу от тебя вычурных слов твоих диких восхищений в мою сторону, и, в конце концов, у меня всегда не очень холодное шампанское! О, Боже, это настоящий Ад, а не жизнь… И я ещё должна красиво выглядеть перед Богом, перед зрителями… и перед собой. Это я -то, Ольга Бессмертная, ведущая актриса нашего театра, твою мать! Сам Антон Павлович Чехов сказал, что всё красивое – это серьезно. Красота – это сочетание, в которое уже нечего добавить даже самому Богу…

– А еще, Антон Павлович говорил: «Посмотришь на иное поэтическое создание: кисея, эфир, полубогиня, миллион восторгов, а заглянешь в душу – обыкновенный крокодил!»

– Рот закрой, умопомрачительная ошибка Ойкумены…! Мне в пору пить молочай вместо молока и, отравившись, умереть в молодом возрасте красивой, расцветающей, талантливой женщиной… на черных простынях нашего с тобой ложа. Почему, ну почему я живу с тобой с широко раскрытыми ногами и совершенно обманутым мозгом? Несносный ты халдей, обыкновенный официант Хаммурапи. О, Боже…, как я несчастна! О, Боже…!

Беркович хотел напомнить ей о двух доказательствах Бога на земле Фомы Аквинского, но быстро передумал в виду накала домашней атмосферы. В момент упоминания о Боге, Ольга исполнила красивый жест забрасывая копну волос назад, закрывая лоб и левый глаз поднятой рукой. Точно такой же жест в её исполнении он видел в прошлом году на премьере какой-то заморской пьесы про любовь и страсть трёх разных мужиков к четвертому мужику, который любил свою собаку больше чем жену и всё время врал жене о дикой загруженности на работе, а сам ездил играть в бильярд на деньги и брал с собой молодую девушку библиотечного вида в очках и мини юбке с разрезом. Тогда Беркович с трудом дождался конца спектакля, неистово хлопал и, размахивая букетом цветов, орал во всё горло «Браво!», потому что бездарно-чумардосный спектакль о голубых извращенцах наконец-то закончился страшной трагедией всеобщего отравления аманитными грибами и какой-то красно-зеленой рыбой. Лишь только одна фраза, произнесенная его женой Ольгой в конце первого акта, заставила его задуматься:

«…до встречи с вами ни одна капля воды никогда вам не признается, кем она была – дождем, канализационными помоями или слезой…?».

– Ты всегда такая злая, потому что у тебя была мечта выйти замуж за пластилинового миллиардера, а его нигде нет, вот тебе и пришлось выйти замуж за такого яркого танкиста, как я! – промямлил Беркович, азартно подливая бензина в огонь. – И, пожалуйста, не закатывай глаза во время разговора, это невежливо по отношению к собеседнику.

– Собеседник? Ты – самый подлый путешественник…, – закричала Ольга на высокой ноте. – Хорошо…, я даже допускаю…, что все будет, как должно быть, а как должно быть – не знает никто, кроме меня, и где-то там наверху…, где всегда знают, как будет. Понятно тебе, тупица? Ты – яркий танкист? Не смешите меня в период регрЭссии! На каком я у тебя месте в твоей жизни? Говори мне правду и ничего кроме правды, скучный енот…, наша жизнь с тобой напоминает мне ту самую точку напряжения для затопления всех моих белоснежных чистых помыслов и крылатых бумажных кораблей…!

Эдик молчал и думал о колесах и новой ручке его чемодана, заполненной какой-то белоснежной порошковой субстанцией без запаха.

– Я спала все эти долгие ночи на черных простынях…, нюхала твою рубашку и это было для меня дороже, чем мой ночной крем для рук…, я нюхала твой грязный воротник и разрывалась внутри на шахматные квадратики кофейного цвета…, я покрывалась нервным липким потом с запахом французской карамели, а ты…, а ты…, в это время рассматривал какие-то скандинавские манекены, которым ты до безразличья безразличен…, ты их трогал везде и совсем не думал обо мне, казлина ты камышовая! Я уже дышала маткой и танцевала танцы с бубном вдоль пустого экрана телевизора, ибо ты воруешь мои большие и малые радости…, подлый дурак!

– Этого не было, это всё инсинуации…, твои домыслы, побасенки…, выдуманные небылицы и гансохристианская книжная провокация на дальних полках…! Никого я там не трогал, у меня не было ни времени, ни денег, ни желания.

– Сволочь…! – резко парировала Ольга и сделал убедительное лицо злой ведьмы на велосипеде, на сносях и перед самыми родами.

Её слова текли по щекам в сопровождении хорошо организованных театральных слез лжи. Она играла целенаправленную истерию и уже вошла в роль, только что написанную полетом её мыслей, ассоциаций и предчувствий ближайшего полета под потолком. Её мозг работал как зефирно-дробильная машина в вымышленных лабиринтах враждебного сознания…

– Мне нужен жесткий самец, подлинный Тутанхамон, а не контрабандный пластилин… с небритой рожей сказочного Пью. Я ненавижу существовать отдельно от всех, отдельно от тебя, отдельно от моего зрителя… Меня всегда пугали одиночеством, а оно было моим собачьим другом… Ты превратил меня в женского товарища по скоростному мотоциклу… Сижу, как кукла для антуража, позади тебя, гад…, с распущенными волосами, с обязательно обтянутой и оттопыренной задницей в кожаной облегалке на зависть мимо пролетающих глазеющих тупиц онанистов с лицами свиней. Какая это предсказуемая и глупая пошлость бытия… Ты думаешь, что мои слова сродни бреду и кем-то доказанной шизофрении? О нет, о нет…, ты заблуждаешься, мой дорогой олегофрэнд, ты просто видишь мир с весьма низкой колокольни… Она настолько низка, что даже слышно запах чеснока и зеленого лука из твоего плебейского рта… Ты…, ты…, ты директор Бермудского Треугольника в моей жизни, ты Нострадамус моих бессонных ночей. О, Боже, как я тебя ненавижу, какая же ты всё-таки сволочь…, Эдуард веселый и беззаботный… Ты даже после еды громко рыгаешь на кухне прикрывая рот ладонями, чтобы изменился страшный звук и был похож на лосиный рёв во время таёжного гона…, где-то в районе Северной Сибирской возвышенности.