Театр тающих теней. Под знаком волка
Препод обругал. Назвал юным следопытом, которому шедевры во всяком навозе мерещатся.
– Подобные умозаключения могут делать только невежды! Где ваша бабушка нашла этот мусор – на Тишинке или в Измайлове?
И кто из них двоих невежда? Считать себя специалистом и не видеть, что на этих почти прозрачных листах бумаги тот же почерк, что на вулфовском цикле «ТТT. Op.2», только пока еще более скованный, не раскрывшийся во всю мощь. Но та же завораживающая красота.
Волна накрывает старый город, старую жизнь, сметая их с лица земли, но на самой верхней точке волны, как в волшебном зерне, зарождается новая жизнь и новый город, поразительно похожий на Петроград. Волк в прыжке вонзается в горло зверя в матросской тельняшке. Ветер разметает листья деревьев, листы бумаги, маленьких девочек, и женские руки силятся поймать, уловить, собрать всё разлетающееся воедино…
Как препод может учить искусству и не понимать очевидного?! А она два года учебы ему так верила, считала Наставником. Никакой он не Наставник, а обычный унылый чинуша от искусства – не подписано Ant.Wolf, значит, подделка. А что, если в юности Вулф подписывался иначе?!
Хлопнула дверью, разрыдалась, не отвечая на вопросы однокурсников, побежала домой. В неурочное время – должна еще полдня сидеть на парах, но какие тут пары.
Не разбирая пути, добежала до нового дома, не обращая внимания на столпившихся около подъезда фанаток мужа, влетела в квартиру и…
Меньше, чем через минуту вышла, закрыв за собой дверь. Всё.
Пути обратно больше нет.
Пути обратно к мужу больше нет.
Пути никуда нет.
Некуда идти. Некуда и не к кому идти. И развидеть это невозможно.
Был бы папа жив, прибежала бы к нему, прижалась, и стало бы легче.
Папа пропал без вести, когда ей было неполных пять лет. Несколько лет ожиданий, надежд, безнадежности и мук, и в конце всего известие, что тела отца и его коллеги найдены.
Мама с новым мужем, новыми детьми и новым счастьем давно от нее отдельно. В новом мамином счастье для нее места нет.
Бабушка… До недавнего времени была бабушка, лучшая в мире бабушка Буся, папина мама, но она недавно умерла.
Умирать бабушка собиралась еще в ее детстве. Все шептались, что у нее какая-то неизлечимая болезнь. Но когда погиб папа, а мама предала, бабушка заявила, что пока не вырастит внучку, не умрет.
Вырастила. И умерла.
Бабушка…
Не зря люди прежде соблюдали траур – год или больше. За год она бы всё про своего мужа поняла, и в такой идиотской ситуации не оказалась. Бабушка самой своей смертью говорила – подумай, не торопись, а она не послушала.
Всё случилось уже при принце из сказки. Он казался очень даже принцем – организовывал похороны, всё свободное от съемок и спектаклей время сидел рядом, держа ее за руку. Утешал. Но и объяснял, что свадьбу отменить невозможно, что такие гости свой график второй раз ломать не будут и что бабушка бы этого не хотела…
Странность в отношениях она списывала на то, что будущий муж боится, чтобы в ее подсознании одно с другим не совпало, похороны с любовью, поэтому и не трогает…
Бабушкину квартиру в Савеловском переулке муж предложил сдать. Его помощники слишком быстро нашли выгодных квартирантов, она подписала договор – сдала квартиру аж на три года. Договор аренды, конечно, можно расторгнуть. Но не в одночасье, когда, хлопнув дверью семейной квартиры, пришлось бежать неизвестно куда. В кармане только телефон и несколько купюр наличкой. Сумка с банковскими карточками и деньгами за первый месяц аренды осталась в квартире мужа.
Будто опустили занавес и пространства за этим занавесом нет. Нет больше того мира, в котором происходил тот спектакль.
И она одна. В этом пустом мире. Совсем одна.
Идти некуда. Остается сидеть в баре до утра.
В туалете явно обдолбанные девицы. Одна из них кивает на простеленную белую дорожку и предлагает:
– Будешь?
Даля качает головой – нет.
Девица пожимает плечами.
– Как хочешь. Мы знакомы?
Еще раз качает головой. Девицу эту она не знает, мало ли их по барам таскается.
– Но я тебя где-то видела. – Не отстает девица и, толкая в бок подругу, продолжает: – Точно видела.
Даля заходит в кабинку, прикрывает дверь и слышит, как одна уже прилично обдолбанная говорит другой:
– Точно, ее где-то видела.
– Пять разворотов со свадьбы Свиридова, – определяет вторая. – Мы ж с тобой сами верстали.
– А она там кем была? – всё еще не может идентифицировать первая.
– Невестой, – отвечает вторая. На нее порошок еще не подействовал. Или, напротив, так хорошо подействовал, что сумела сопоставить принцессу, фото которой публиковали в журнале, с ней нынешней.
Вот она, слава! Зачем люди стремятся к популярности?! Чтобы прятаться от узнавания в туалетной кабинке.
Телефон истерит номером неслучившегося принца. Даля смотрит на число неотвеченных вызовов с этого номера и… выбрасывает мобильник в унитаз.
Туда их всех – мужей, соглядатаев, «радостных» Джоев!
Выходит из кабинки. Открывает кран, подставляет руки под струю холодной воды.
Должно стать легче. От одной слежки избавилась. Но, похоже, другую на свою голову подцепила – пока смотрит на себя в зеркало и соображает, что делать дальше, верстальщицы глянцевого журнала исподтишка снимают ее на телефон – завтра история сказочной свадьбы принца продолжится фотками его принцессы с размазанными глазами в вонючем туалете ночного клуба.
И пусть! Так этому принцу и надо! Кроме дешевого пойла, в ней сейчас только злость. Дикая злость. На весь мир! На фальшивого принца. На бабушку, которая ее одну оставила. На папу, который оставил еще раньше – будь у нее отец, он бы не позволил мужу так с ней поступить. На маму, которая предала и которой нельзя позвонить, приехать к ней и рыдать, уткнувшись в плечо, тоже нельзя.
И на себя, конечно же, на себя – надо же было так вляпаться! Нетраханая жена законного мужа. Кому рассказать – не поверят. Хоть иди, переспи с первым встречным. Назло. Всем назло. Себе назло.
– Ночевать негде? – Сидящий рядом за стойкой парень наклоняется к самому ее уху, чтобы в этом грохоте могла расслышать его слова.
Как узнал? На лбу у нее, что ли, написано.
– …со мной пошли…
И написано, что готова пойти с первым встречным?
– …не бойся, не трахаться зову… хотя, если хочешь…
Ужас, мелькнувший в ее глазах, смешит его. То есть у нее такой вид, что уже и потрахаться позвать нельзя? Что с ней не так? Черный столб над ней? Черный человек снова рядом?
– …здесь близко… комната пустая, можешь поспать…
– А ты?
– Через балкон уйду… – ухмыляется парень.
Так себе шуточка.
Холодно. Морозит. От нервяка. От легкой для этого времени года одежды. Хочется спать. Дико хочется спать. Нечеловечески хочется спать. И всё равно. После того, что случилось днем, уже всё равно. Давно уже всё равно.
Папа погиб, бабушка умерла, мама предала. Теперь она живет по принципу чем хуже, тем лучше. Будто нарочно загоняет себя в ситуации, хуже которых быть уже не может. Словно боится надежды на лучшее.
Когда плохо, когда очень плохо, надежда страшнее любой беды. После тех двух лет, когда ждали и надеялись, что папа жив, она это точно знает – надежда страшнее самой беды. Или тогда только она и бабушка надеялась, а мама мысленно была уже со своим новым мужем? А если бы она надеялась и ждала, папа вернулся бы? Как можно так предавать?!
Надежда убивает сильнее отчаяния. Так что лучше жить по принципу «чем хуже, тем лучше». Умереть прежде смерти. Тогда любая жизнь, даже самая поганая, покажется жизнью. А не ее отсутствием.
– Эй, как там тебя, даже не знаю как. Пошли…
Через несколько домов от «Китайского летчика» здание с большими витринами модной галереи на первом этаже. Днем здесь всё, кроме остро рубленных букв с названием галереи, было просто белым, а теперь внутри витрин все подсвечено так, будто на белых полотнищах разыгрывается некое действие, будто из небытия в нас всматриваются тени.
Идут мимо этих завораживающих витрин галереи, и отчего-то ей жутко хочется войти внутрь. Понятно, что в начале четвертого утра никакая галерея не работает, но больше всего на свете сейчас хочется войти туда. В тот мир теней.
Тени.
Преследуют ее. В найденных рисунках, из-за которых провалила курсовую. В детстве папа водил на спектакль небольшой театральной труппы, и она запомнила ощущение от театра теней. Страх и трепет, ужас и желание бежать, не дать себя затянуть в теневую реальность. И дикое желание в этот мир теней войти.
Из театра теней – спектакля студенческой студии, для которого она делала декорации, ее и увел несостоявшийся принц. Известный актер и режиссер снизошел до того, чтобы зайти и полюбопытствовать, что за студенческий балаган. Все вокруг шептались: «Сам Свиридов», «Свиридов сам продюсирует свой новый проект», «Свиридову нужна героиня для нового фильма».
Свиридов снизошел. Свиридов посмотрел. И сделал предложение. Не то, о каком мечтали все актрисы студии – не предложение главной роли. Предложение, о котором все актрисы, и не актрисы тоже, и мечтать не могли. Предложение руки и сердца. Как теперь оказалось, без всего остального.
Принц увел ее из театра теней. А тени – вот они. Догнали. В витринах модной галереи. И в подворотне, где снова мелькает Черный человек.
Оглядывается. Человека нет. Есть тень. Черная.
– Ты его видишь?
– Кого? Набухалась ты, сестренка! Мерещится.
Сворачивают во двор. Парень набирает цифры на кодовом замке. В самом центре живет нежданный благодетель. Даже имени его она не знает. Спросить, что ли, как его зовут?
И, словно снова прочитав ее мысли, вставляя ключ в дверной замок, тип произносит:
– Кстати, я Джой[6].
Джой… Джой… Джой, вот уж радость…
Радость… Радость?! Joy…
Пугавшие весь день сообщения, подписанные… «Joy»!!!
Тип, показавшийся в баре нормальным, выслеживал ее целый день, а когда выбросила мобильник, просто завлек к себе…
Под фижмами
Лора
Мадрид. 1646 год
Стоят. Ждут.
Долго стоят. Ноги у всех затекли. У нее особенно.
В тесноте. Прижавшись друг к другу огромными воротниками – lechuguilla на мужских нарядах и gorguera на женских – и фижмами широченных юбок, которые хоть как-то защищают, иначе ее давно бы раздавили и не заметили.
Стоят.
Не отрывая взгляда от огромного балдахина над Королевской кроватью.
Как статуи замерли и ждут. Один завис с рукой, протянутой к балдахину, как только эта рука у него не отваливается! Но завис. Готовый при первом шевелении широкий полог отдернуть и явить светлый лик Короля его вернейшим и приближеннейшим подданным.
Стоят.
И она стоит. Почти висит, зажатая между ног Герцогини, задниц, стоящих «всего на шаг ближе», и животов, стоящих «на целый шаг дальше» в этой, выверенной до сотой доли паса, придворной расстановке Священной Церемонии Пробуждения Его Величества.
Стоят.
В дырочку в юбках Герцогини в такой тесноте плохо видно, но, кроме животов и задниц сильнейших мира сего, отдельные лица ей удается разглядеть. Непохожие на лица великих и сильных. Маленькие, сморщенные. Даже если крупные, то всё равно маленькие.
Стоят.
В ожидании первого королевского чиха. Или первого пука. Любого намека, что его величество изволит пробуждаться.
Стоят.
До Герцогини Лора себя почти не помнит.
Смутно. Всё смутно. Расплывчато. Дрожаще.
Холодное, пронизывающе холодное жилище – то ли монастырь, то ли приют.
Плётки высоких людей. За любую провинность больно хлещут по рукам, по тощему тельцу и ножкам. Следы от плёток выступившей кровью алеют. Потом синеют. Потом рубцуются. Потом переходят в тугую глухую серость. И остаются навсегда.
Всё серое.
Серое небо. Серая каша. Серая пустая похлебка. Серые полы и стены. Каменные, холодные. Ноги стынут. Пальцы рук как лед.
Снег.
Босой ногой, вынутой из тяжелого башмака, касается его. И остается на снегу след ее ступни размером с огурец.
Кроме серости, холода и снега – голод. Тупой непроходящий голод, скручивающий все ее кишки и выворачивающий рвотой наружу.
Она уверена, что по-другому и не бывает. Что так у всех. И всегда.
Когда хочется есть, до боли, до рези в животе хочется есть, но каждый проглоченный кусок как тяжелый камень из дальнего сада застревает внутри – ни туда ни сюда. Откусывать новые куски невозможно, пока этот кусок не проглочен, а все вокруг, у кого руки длиннее, хватают еду с общего стола, и скоро ей опять ничего не останется, но тот первый, жадно откусанный кусок застрял в горле – и никуда.
Холод. Резь в животе. След от ступни на снегу.
И серость. Серость всей жизни…
Холод. Резь. Серость. Голод. И снова холод.
Потом холод в один момент заканчивается.
И появляется зной. Палящий, как огонь в очаге. И медленно отогревающий ее.
Зной.
Она оттаивает, как тот осколок льда, который в ее прежней жизни, вырубив из озера, заносят на кухню, и он долго и медленно тает на каменном полу.
Оттаивает и она.
Долго. Медленно.
Растекаясь новыми ощущениями. И появившимися желаниями – в той, прежней жизни и желаний не было, разве что согреться, и всё.
Теперь – хочется пить. Долго-долго пить.
И спать. Долго-долго спать. На чистых простынях спать.
И сидеть в тени.
И смотреть на новые цвета, вдруг возникшие вокруг нее.
Серость заканчивается. Небо становится синим. Всё вокруг зеленым. И оранжевым. Как солнце. Как апельсиновое дерево под ее окном.
После долгого холода и серости она даже не успевает понять, что в здешнем зное с ней случается еще и жар. Сильный жар. После которого такие, как она, не выживают.
Слышит, как кто-то говорит, склонившись над ее кроватью: «Такие, как она, не выживают. И не привязывайтесь!»
Она выживает. Встаёт. И идет. Босиком по раскаленной от июльского зноя каменной террасе. Перезревший апельсин срывается с ветки, падает прямо под ноги, и, треснув от удара о землю, наполняет пространство вокруг восхитительным ароматом.
Она поднимает невиданный плод с земли. Подносит к лицу. Вдыхает. И не верит, не может поверить, что такие ароматы в этом мире бывают.
Не вонь нужников, не мерзость больших рыхлых тел вокруг нее в той, старой жизни, не навязчивый запах рвоты, извергающейся из тщедушного тельца. А этот ни с чем не сравнимый аромат.
Прежде чем кусать, им бы надышаться!
Дышит. Вдыхает. Глубоко. Надолго задерживая дыхание. И только потом принимается грызть этот невиданный плод. Прямо с кожурой, причудливо смешивая горьковатую шкурку со сладкой сочной мякотью. И живот уже не сжимается, а пропускает в себя оранжевую сладость. И она наполняется лёгкостью и оранжевостью нового бытия.
Она, Лора, наполняется сладостью новой жизни. В которой, во что бы то ни стало, ей нужно удержаться. И жить. Потому что обратно в холод она не хочет. Обратно в серость и холод она не хочет ни за что!
Кто она и откуда, Лора не знает. Ни сколько ей лет, ни кто ее родители, ни почему она такая.
Позже из разговоров Герцогини узнаёт – ее привезли ко двору в подарок Герцогу.
При дворе короля Филиппа IV снова стало модно держать «таких как она». А все прежние умерли, как-то разом умерли. Хворь на «таких как она» нашла. И все новые, «такие как она», привозимые ко двору, умирали. В герцогских апартаментах все ждали, что и она умрет. Не сильно, как велел лекарь, привязывались к новой игрушке. Что зря привыкать.
Но она об этом не знала. Промаявшись в жару и бреду несколько дней, вдруг сама встала и пошла искать воду, но нашла оранжевую сладость апельсина. И поняла – она будет здесь жить! И ничто ее не выбьет отсюда. Ничто. И никогда!
Герцог – некогда самый влиятельный из valido – королевских фаворитов, товарищ юношеских игр самого Короля. Некогда второй после «самого Оливареса!» в придворной расстановке по степени приближенности.
– После Оливареса такого влияния, как у Герцога, ни у кого не было! – говорит ее обожаемая Герцогиня. – Ни у Первого Первого Министра. Ни у Второго Первого Министра. Такого влияния никому из нынешних не достичь!
А она слушает и запоминает – Первый Первый Министр… Второй Первый Министр… Не понимает, как первых может быть два, но запоминает. Valido… влияние… «после Оливареса»… никому из нынешних не достичь… Почему не достичь? А пробовали? А если попробовать? И почему Герцог свое влияние утерял?
Несмотря на ворчание Герцогини, Герцог еще ого-го! В королевскую опочивальню вхож! Даром что не на первой ступеньке подле балдахина теперь стоит, как во времена, когда Его Величество был инфантом и молодым королем, но всё же!
Герцог – бравый военный, на счету которого победы при Вильявисиоса и Кастель Родриго. Возиться с подаренной девчонкой ему не с руки. Отдает ее Герцогине, которая неожиданно снисходительна к своей monita, к «своей мартышке». И теперь она всю жизнь между юбками Герцогини и проведет. В буквальном смысле.
Она, Лора, быстро понимает: если не хочет обратно в холод и серую кашу, а хочет тепла, синего неба и апельсинов, то нужно учиться.
Учиться выживать при дворе.
Это наука из наук! Главная. Единственно важная для ее жизни.
Всё, чему ее учили прежде по приютской надобности, и всё, чему порой учат теперь по прихоти Герцогини – от литературы (Кальдерон, Лопе де Вега) и латыни до рисования (бегает, подсматривает, как главный придворный живописец Диего сеньор Веласкес рисует) и игры на лютне, всё это увлекательно. Но совершенно бесполезно.
Главное – изучить науку выживания при дворе. Науку интриги. Главную из наук. Которой ее обожаемая Герцогиня владеет виртуозно!
Герцог в этом семействе на первых ролях.
Якобы.
Он всё еще числится королевским valido, сподвижником короля, его полководцем. Но все при дворе знают, кто всегда и везде впереди первого! Конечно, Герцогиня.
Герцог – высокий, статный и не лишенный привлекательности, особенно на фоне Габсбургов с их баклажанными лицами (не даром ее обожаемая Герцогиня говорит, что французы называют баклажаны «яблоками психов») и тяжелыми, выдвинутыми вперед челюстями.
На таком фоне Герцог смотрится достойно. Подкрученные усы. Шляпа с плюмажем. Роскошный плащ.
Герцогиня меркнет на его фоне, как меркнут на фоне павлинов их самки. Внешности она, может, и вполне нормальной, но не примечательной.
Герцога знают все. И всегда помнят. Стоит кому-то раз с ним увидеться, и его уже не забывают.
Герцогиню без него не запоминают. Только вместе с супругом. И это ее оскорбляет.
– Любая торговка помнит, как Герцог лет пять до того кинул ей монету. А я и кошелёк подам, не вспомнят! – возмущенно расхаживает по своим покоям Герцогиня.
У Герцога есть сумасшедшая тётка донна Клаудиа. При дворе ее зовут не иначе как Безумная Герцогиня. В чем безумства той Безумной, Лора не знает. Но раз за разом слышит от своей Герцогини:
– Не приведи господи такое с Герцогом на старости лет случится!
Герцогиня вздымает брови и двумя пальцами трет виски.
– Я же просто сгорю со стыда!
Повторяет она это не раз и не два, выразительно глядя на супруга. Бравый полководец, герой Португальской войны, будто становится меньше ростом и сникает. В этом союзе он всегда второй.
В доказательство, что супругу суждено пойти дорогой его безумной тётки, Герцогиня жалуется при «своей мартышке» на всё чаще повторяющиеся в герцогских покоях ссоры и скандалы.
– За что? – взывает несчастная женщина, вдавливая в диван собачку-папильона.
Сидя на подушке у ног Герцогини Лора гладит ее по руке и всячески жалеет свою добрую патронессу. И злится на ее такого грозного мужа.
Что такого обидного он сказал?! Чем так оскорбил ее покровительницу?
Она не знает. И никто не знает. На расспросы Герцогиня отвечает лишь одно.
– Не могу даже повторить! Меня сейчас разорвет от несправедливости! Как он мог про меня такое сказать?! В глаза бы этой нечисти посмотреть, которая такое на меня Герцогу наговорила! Моя любимая подруга королева Мария-Анна меня перед свадьбой предупреждала, что Герцог ревнив! Но чтобы такое сказать про меня! Про меня сказать такое!
И по нарастающей, по нарастающей до крещендо. Пока слезы не брызнут из глаз и не потекут сплошным потоком. После чего Герцогиня успокоится. А еще через три четверти часа отправится на поиск этих «нечистей», которые что-то такое ужасное сказали про нее Герцогу. И когда найдет, мало тем нечистям не покажется. В Святой Инквизиции у герцогской четы большие связи.
Скажи Герцогине, что она плетет интриги, негодованию ее не будет предела! Благородная дама искренне уверена, что борется за правду!
Делает, что должно! Отстаивает честное имя, свое и мужа.
И ставит на место зарвавшихся.
Тех, кто ниже ее.
Всех, кого она считает ниже себя, герцогиня втаптывает, вколачивает ровно на ту позицию, которую сама и определяет.
Всех, кто выше, почитает трепетно и благоговейно.
Поглаживая папильона, лежащего у нее на коленях на бархатной подушечке, с придыханием говорит о любой милости, от тех, кто выше, снизошедшей.
– Его Высочество изволил передать Герцогу послание! Вы только посмотрите, на какой дорогой бумаге! Какой почерк! Какой штиль!
За придворной иерархией Герцогиня следит особо тщательно. По мельчайшим деталям отмечая, если кто-то из королевского окружения получает больше знаков внимания, чем ее Герцог, а, следовательно, и она сама.
За привилегии бьётся истово. Виртуозно накручивая супруга биться за них.
– Маркизу Де Сантильяна дарованы десять отрезов золотой и шелковой парчи! Какому-то дохлому маркизу, который сделал для короны куда меньше, чем вы, Герцог! Вы должны потребовать достойного ваших заслуг вознаграждения! Сегодня же пойти и потребовать!
Ревниво отслеживает все привилегии, коими Его Величество наделяет тех, до чьего статуса Герцогам пока не добраться.
– В покоях Де Сантоса пол каррарского мрамора!
– А кому отдадут покои, освободившиеся от почившего графа Оливареса? Восемь спален, три будуара, четыре гостиных! Какая роскошь! Почему не вам?
– С какими почестями ждут Гаспара Тельес-Хирона, молодого герцога Де Осуна! Покои устланы персидскими коврами. Для угощений из наших Индий привезли даже piña, красные ананасы. Говорят, эти смешные англичане называют их Red Spanish и сходят по ним с ума!
Папильон на бархатной подушечке истерически взвизгивает – поглаживания и почесывания переходят в выдирание шерсти, но Герцогиня этого не замечает. Не дарованный в качестве особой почести заморский фрукт дорого обходится любимому пёсику. Лора не знает, что такого в этой заморской красной шишке[7], но отныне жаждет ее отведать.
Герцогиня в бурных спорах с Герцогом часто восклицает, что за свои права нужно биться насмерть. Что за свое право выносить королевскую ночную чашу и подставлять Его Величеству чашу для рвоты здесь бьется насмерть каждый. И что отец Его Величества покойный король Филипп III угорел лишь потому, что вовремя не смогли найти гранда, которому принадлежала честь отодвигать королевское кресло от камина. Не нашли гранда – кресло задыхающегося суверена никто отодвинуть от огня не рискнул – еще бы, такое нарушение всех правил! Так и скончался король, но правила нарушены не были!
Церемония пробуждения Его Величества незыблема.
День за днем. Неделя за неделей. Год за годом.
Герцогиня просыпается затемно. Собирается, расшвыривая камеристок, недовольная всем. И вскоре уже семенит по бесконечным коридорам и залам Эскориала, Лора едва успевает в такт переставлять свои коротенькие ножки.
Проходит приемные покои. Дальше медленно, с нарочитым достоинством заходит в королевскую опочивальню и останавливается за несколько шагов до огромной кровати с балдахином.
Герцогиня всегда приходит в опочивальню раньше многих. Несколько придворных с унылыми лицами уже стоят в странном шахматном порядке, напоминая партию, которая почти проиграна и большинство побитых фигур убраны с доски. Но в этом случае фигуры на доске, напротив, всё добавляются и добавляются.
Молча они заходят в королевскую опочивальню и занимают места в одному богу известном порядке. Человек вряд ли способен разобраться в этой сложной придворной расстановке, – думает Лора, – даже если он монарх, а все эти люди стоят у его опочивальни и ждут его пробуждения.
Но ошибается. Ее Герцогиня в этой казуистике разбирается виртуозно. Позже ей удастся приластиться к своей Герцогине, и та заполнит пустоты, добавит новые краски и прояснит всё то, что под фижмами «ее мартышка» не успела увидеть и понять.
– У каждого свое место! Знай сверчок свой шесток. Cada mochuelo a su olivo. Каждая сова на своей оливе.
Герцогиня принимает ванну, то и дело гоняя своих damas de cámara – камеристок – то ей горячо, то вода быстро остыла.