Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века

Глава 2

Запах. Она пришла в себя из-за запаха. Пахло морем, солью и потом. Немытыми мужскими и женскими телами. Табаком. Какими-то специями. Прогретым солнцем деревом. Целый букет – и, что самое странное, ни на что не похожий.

Легкий ветерок погладил ее по щеке, словно мама рукой провела. Подхватил прядь волос, пощекотал по носу и…

Стаська открыла глаза. Стенка. Деревянная. А если повернуть голову… Батюшки! Море! Почему?!

– Она очнулась.

Чья-то шершавая ладонь коснулась ее щеки. Стаська дернулась и попыталась сесть. Получилось. Господи, где она и что вообще происходит?!

Она лежала, а вернее, уже сидела на сбитой из досок широкой скамье, под полотняным навесом, на палубе галеры. Впрочем, может, и не галеры, черт его знает, как назывались у турок гребные суда! Десятка два голых по пояс мужчин под звук барабана, задающего темп, то наклонялись вперед, то отклонялись назад, тягая громадные весла.

Кино. Конечно, это снимают фильм, а она играет… главную героиню?

Ага, конечно! Такие фантазии хороши в двенадцать лет, ну, в пятнадцать, а в восемнадцать девица вполне заурядной внешности, да еще и студентка не какого-нибудь там театрального института, а вполне приземленного политехнического никак не может рассчитывать на главную роль в «костюмном» фильме.

Впрочем, предположение, что она на самом деле плывет на галере, потому что ее… ну, скажем, похитили и везут продавать, было еще более невероятным.

– Где я?

Стоящий рядом толстый дядька в красных шароварах и жутко грязной рубахе, распахнутой до самого пупа – один-в-один пират из какого-нибудь фильма о Синдбаде-мореходе, – быстро залопотал на непонятном языке.

– Он говорит, ты наконец-то пришла в себя! Он говорит, ты очень сильно ударилась.

Девушка сидела прямо на палубе, поэтому Стаська ее сразу и не заметила. По-русски она говорила с акцентом, но понятно.

Пузатый что-то еще сказал и отошел.

– Что он говорит? Где мы? И что вообще происходит?

– Ты ничего не помнишь? Бедненькая! – Девушка ласково погладила ее по голове.

Со слов Малиши – так звали новую знакомую, – их везли в Стамбул. Продавать. Они были товаром. Рабынями. И ей это не снилось. Или снилось?..

Стаська быстро ущипнула себя за ногу – сильно, с вывертом. От боли даже слезы на глаза навернулись, но ничего не исчезло: все так же бил барабан, отсчитывая ритм, все так же натужно скрипели весла, все так же глядела печальными глазами Малиша. Все было реальностью.

– А почему я ничего не помню?

– Ты пыталась выпрыгнуть за борт. Господин Альтюг, – короткий кивок в сторону, куда отошел пузатый, – пытался удержать тебя. Ты вывернулась, поскользнулась и ударилась головой о край скамьи.

– А может, это меня господин… – Как же его зовут? Что-то похожее на «утюг». – Господин Альтюг приложил?

– Что ты! – испугалась Малиша. – Господин Альтюг не посмел бы!

– Че-е-го?! Не посмел бы?!

– Мы – особо ценный груз. Нас портить нельзя. Ты же знаешь, в отличие от других невольниц на нас даже ошейников не надевали.

– Почему? – тупо поинтересовалась Стаська.

– Потому что «презренное железо» не может касаться шеи товара, предназначенного для благородных господ.

Ах, да, что-то такое она помнила…

– А почему я пыталась покончить с собой?

Малиша приблизила свои губы к ее уху.

– Ты потребовала, чтобы остальным пленницам дали теплую одежду.

– И что? Дали?

– Ты такая странная! – Черные глаза уставились на нее с непонятным выражением. – Ты требуешь, когда не каждая осмелится попросить… Ты ничего не боишься?

Эх, знать бы, чего бояться, так и боялась бы. Что это – сон? Бред? Переселение душ? Что?

И как попасть домой, в себя, в Анастасию Самойлову, студентку-первокурсницу? Конечно, для них, совсем молодых девчонок, вырванных из привычной среды обитания и проданных в рабство, жизнь изменилась очень круто. Но в целом-то – ну, жили свободными, но полунищими, станут рабынями… А вот для нее, человека двадцать первого века, попасть в…

– Слушай, а какой год-то сейчас?

Малиша отшатнулась. Некоторое время молчала: то ли убежать хотела – подальше от явно сумасшедшей подруги, то ли пожалеть.

– Он ведь тебя вроде и не сильно ударил, – произнесла неуверенно.

Стаська пожала плечами:

– Не знаю. Я-то не помню…

Малиша вздохнула.

– От Рождества Христова – тысяча пятьсот двадцатый. От сотворения мира…

– Достаточно от Рождества.

Тысяча пятьсот двадцатый, стало быть… Примерно тогда молоденькую Роксолану – Настю, а может, и Сашеньку Лисовскую привезли в Высокую Порту.

А может, Роксолана – это она и есть? В смысле – Стаська Самойлова?

Да нет, Господи, бред-то какой! Что за ерунда порой приходит в голову. И все же… Что с ней происходит на самом деле?

Когда-то давно Стаська урывками смотрела фильм. В нем главный герой вроде бы попадает на тридцать или даже больше лет назад. Приспосабливается к жизни и даже влюбляется в девушку. И, понятно, назад в свое время потом уже возвращаться не хочет. Правда, в результате оказывается, что «приключение» ему устроил друг, чтобы вернуть пресытившемуся всем молодому человеку вкус к жизни. Так что там все закончилось хеппи-эндом: он нашел девушку, которая оказалась его современницей, и жили они потом долго и счастливо.

Можно было бы, конечно, предположить, что ее тоже кто-нибудь разыграл. Только вот кто? Мама? Ей и в голову не придет, а потом – и денег у нас таких нет! Кто-то из подруг? К сожалению, алмазными шахтами никто из них не владеет. Да и потом, если бы она, Стаська, бредила этим временем, к примеру, – хотя бы от сериала «балдела». Так ведь нет же! А может, это постарался кто-то из поклонников сериала?

Вернее, поклонниц – вряд ли его кто-то из мужиков смотрит.

Да, она не может придумать, кому из ее знакомых могла бы прийти в голову такая идея, но ведь это еще ничего не значит! Сообразить бы, у кого «бабла» хватило бы – ведь и галера эта (а почему, кстати, галера – не дешевле было бы фелюгу придумать?), и полуголые гребцы, и турок этот колоритный – все это наверняка недешевое развлечение. С другой стороны – почему за все это обязательно должен был платить кто-то один? Может, ее приятели скинулись… С другой стороны, с чего бы им скидываться на подарок, до дня рождения еще два месяца? С третьей – ох как мама всегда сердится, когда Стаська употребляет вот это самое «с третьей стороны»! – такой «подарочек» на день рождения был бы слишком жестокой шуткой.

Ну, ладно, пока будем отталкиваться от того, что все это – розыгрыш. Иначе придется думать, что она спятила. Чего там от нее ожидают? Ну, судя по всему – что она бросится на капитана, завладеет ножом (вон какой у него за поясом!) и, угрожая, потребует развернуть судно и плыть назад в… Словом, назад. Ну а если от нее ждут именно этого, стало быть, нужно поступить наоборот. Вы хотели розыгрыша? Хотели посмеяться? Еще посмотрим, кто посмеется! Она, Стаська, будет держаться до последнего. Пощады она не запросит! Пускай тратятся. А она посмотрит, что у них получится. И станет подсчитывать «огрехи». А потом скажет: а знаете ли вы, ребята, что ваши «сценаристы» ошиблись? И в такой сцене, и вот в этакой. Потому что в Порте в начале шестнадцатого века все было не так!

– Эй! – Малиша подергала ее за рукав. – Ты совсем не слышишь, что я тебе говорю! Идем вниз, сейчас нас купать будут.

– Покупать?

– Да не покупать, а купать! – Малиша усмехнулась. – Ты и в самом деле все позабыла!

В каюте – крохотной клетушке – было довольно жарко. Топят тут, что ли? А, ну да, жаровни!

Две девушки в металлических ошейниках, сопровождаемые рослым турком с хлыстом в руках, внесли огромную бадью с водой, следом другие две девицы втащили еще одну. Турок оглядел их насмешливым взглядом и вышел. В двери повернулся ключ.

– Давай мыться, что ли!

Малиша без стеснения быстро разделась и влезла в лохань, покряхтывая от удовольствия.

Стаська поглядела на дверь:

– А этот, с хлыстом… Он не вломится сюда?

Малиша покачала головой:

– Да нет, что ты. Он даже подглядывать побоится. Потому что ему за это голову могут срубить. Я же говорю: мы – товар исключительный. Потому за нами и уход полагается исключительный.

Стаська быстро разделась и влезла в воду. Хорошо! И температура как раз такая, как надо. А Малиша эта, между прочим, серьезный «прокол» сценаристов. Откуда она, спрашивается, все знает, а? Кстати, а почему бы и не спросить?

– Малиша, а откуда ты все знаешь? Как будто тебя уже не в первый раз продают.

Малиша усмехнулась невесело:

– Меня не продают. Меня подарили. Уже второй раз. То есть сперва, естественно, купили: один венецианский купец купил меня специально в подарок для одного очень знатного татарина, но, пока меня везли, мой господин скончался. Я его даже и не увидела. Его сын хотел сперва оставить меня для себя, а потом решил сделать подарок своему другу в Стамбуле. Теперь меня везут туда. А ты? Ты уже знаешь, кому предназначена?

Звучит правдоподобно. Ну, стало быть, сценарий розыгрыша продуман лучше, чем она думала.

– Нет, я не знаю. Может, и знала, но ничего не помню: видать, головой сильно ударилась.

Малиша легко выбралась из своей лохани и подошла к Стаське.

– А шишки-то и не видно! Какие у тебя волосы красивые! Прямо как золото!

В дверь постучали:

– Надо вытираться и выходить.

Вылезать из воды не хотелось, но одеваться под жадным взглядом бородатого с хлыстом хотелось еще меньше. Изнасиловать-то он их точно не изнасилует, а вот хлыстом огреть может – он ведь «в образе»!

Мимоходом Стаська бросила взгляд в большое зеркало, висящее на стене. И остолбенела. Фигура была не ее. Тоньше, как-то хрупче, что ли. Тем более странно смотрелась на этой фигурке-стебельке зрелая грудь. Размер третий как минимум. Сама Стаська все время мечтала о том, чтобы ее грудь стала хоть чуточку больше, все-таки большинство девчонок из первого размера выросли еще лет в шестнадцать, а она – застряла. Правда, мама всегда говорила, что у Стаськи фигура соразмерная и что было бы странно при таком объеме всего остального иметь большую грудь. Но та девушка, которая сейчас вместо Стаськи отражалась в зеркале, имела и плечи намного уже, и талию тоньше, а вот грудь…

Стоп! Вот дура! Зациклилась на сиськах, а главное-то до нее и не дошло! Если фигура в зеркале отражается не ее, стало быть… Стало быть, никакой это не розыгрыш. Значит, ее сознание и в самом деле переселилось в другое тело?! В тело девицы, которую везут в Стамбул на продажу…

Этого не могло быть. И вместе с тем это было. Потому что лицо отражающейся в зеркале девушки тоже было совсем не таким, какое Стаська привыкла видеть по утрам. Похожее – но все же другое. Чуть изящнее нос. Чуть тоньше брови, и рисунок их другой.

– Что ты там любуешься? Ну красавица, но, может, хватит уже? – пошутила Малиша.

Стаська кивнула и стала быстро натягивать одежду.

Отражавшаяся в зеркале девушка красавицей не была, однако лицо у нее было… интересное. Свое. Не из тех, что бросаются в глаза своей «неземной красотой», но и не из тех, которые, увидев, можно легко забыть. Но это утешало Стаську недолго. С таким лицом «в тени», в обычных рабынях, долго не пробудешь. Даже если «не высовываться» – если не мужчины заметят, так женщины. А от них пощады – по крайней мере, судя по литературе, которую она читала, – ждать не приходится.

Как же это могло произойти?! Почему она попала в чужое тело, в чужое время?! И главное – как вернуться?

Ни на первый, ни, тем более, на второй вопрос ответа у нее не было.

Глава 3

Остался позади Босфор, разговорчивая Малиша, с помощью которой Стаська выучила несколько десятков сербских и немного поменьше – турецких слов.

Теперь ее «хозяином» являлся продавец «живого товара» со смешным именем Докужтуг – она уже знала, что переводится это как «девять лошадиных хвостов», и всякий раз не могла удержаться от смеха при виде старика.

Она жила вместе с еще четырьмя девушками в крохотной каморке. Дни тянулись как рахат-лукум. «Дело было вечером, делать было нечего» – может, от этого бесконечного безделья и казалось ей, что снаружи сплошной, нескончаемый вечер? Они только ели и спали, и снова ели, ели, что-то сладкое, потом – что-то еще более сладкое, а потом – что-то совсем сладкое. Стаська сладкое вообще с детства недолюбливала, ей, чтобы не чувствовать себя голодной, обязательно нужно было слопать что-нибудь мясное, а тут от сладостей ее уже на второй день начало подташнивать. Она не ела, не могла просто, а хозяин появлялся, качал головой, цокал языком, после чего слуги приносили еще горы халвы, пахлавы и прочего, на что уже даже смотреть было невозможно.

Одна из девушек пояснила, что хозяин хочет, чтобы они набрали вес: красивая женщина – полная женщина, за красивую больше выторговать можно. Ну, в таком случае за нее он не получит вообще ничего – за две с лишним недели, проведенные здесь, Стаська прилично похудела. Ленку бы сюда, Уткину, вот человеку бы счастье привалило! Она-то, бедняга, не знает, на какие еще ухищрения пойти, чтобы парочку килограммов скинуть. Хотя – она-то сладкое обожает, не то что Анастасия.

Здесь она все чаще начинала ощущать себя Анастасией. Не привыкать, что ее так называют, а именно чувствовать себя. Стаська, молодая, безбашенная девчонка, любительница рок-музыки и пейнтбола, «свой парень», пацанка в драных джинсах, осталась где-то там, далеко или, вернее, давно.

Здесь же пришлось повзрослеть. Стаськи не стало, она превратилась в Анастасию, взрослую девушку, попавшую в трудную ситуацию и еще не придумавшую, как из нее выбраться. Кроме того, ей постоянно приходилось отвлекать девчонок. Смешно: когда они бесконечно сплетничали – это раздражало, а если вдруг одна начинала грустить или, не дай бог, плакать, тут же подключались и остальные – тогда Насте думалось: уж лучше бы сплетничали! И она сама подбрасывала девчонкам тему для разговора.

Все пленницы тут были славянки, и общаться с ними труда не составляло. «По-славянски» разговаривал с ними и Докужтуг-ага.

Дверь вдруг скрипнула, впустив толстого, грузного, гладко выбритого человека в пышных одеждах. Не турка – это было понятно сразу. Он вошел и, заложив большие пальцы за кушак, стал покачиваться с носка на пятку, разглядывая девушек выпученными жабьими глазами.

– Глядите, большой лягух пожаловал!

Такая «естественная реакция» у нее была всегда: когда она чувствовала себя неуверенно, смущалась – сразу же начинала шутить и «прикалываться». Вот и сейчас: этот лупоглазый пялился больше всего именно на нее, и она сразу же начала «дергаться». Потому и высказалась. Впрочем, девушки хихикать не рискнули, так что скалила зубы она в гордом одиночестве.

Сюда уже приводили покупателей. Они рассматривали девушек, некоторые даже заставляли раздеваться догола. Правда, Анастасии это не коснулось: видать, не приглянулась она никому. С другой стороны – даже и лучше, все-таки не пришлось пока пройти через такое унижение…

Правда, этот толстопузый сейчас глядел именно на нее, не сводил масленно блестящих глаз, и под этим взглядом Настя почувствовала себя голой. В ответ уставилась так же дерзко. Переглядеть могла кого угодно, еще в школе с девчонками на спор могла долго смотреть любому человеку в глаза.

Дверь скрипнула еще раз, впуская еще двоих: первым вошел молодой, рослый и стройный, вторым – беспрестанно кланяющийся Докужтуг-ага.

Торговец что-то сказал; что именно – она не поняла, по-турецки пока особо не понимала, но старческий палец, кривой, как высохшая ветка дерева, весьма однозначно указал в ее сторону. Значит, вот и ее время настало. Вот и ты, Стаська-Настаська, стала товаром. Куском мяса. Кому же из двоих предстояло стать ее хозяином?

Толстый и пучеглазый был противным, но при взгляде на молодого у нее по спине бежали мурашки. От страха ли? Или от каких-то невнятных предчувствий? Словом, чем к молодому – уж точно лучше утопиться.

– Сними покрывало, – велел Докужтуг-ага. Она молчала, сузив глаза. Он подошел, протянул руку и сам стащил с ее головы покрывало. Ну, конечно, товар ведь надо лицом показать! Товар… А что у нее есть, кроме волос?

– Похоже, Ибрагим, она не вполне нормальная, – повернувшись, сказал по-итальянски толстопузый молодому и захохотал – гулко, противно. – Чего она все время скалится?

– Потому что, глядя на твою рожу, не скалиться невозможно, – отрезала она, сощурив глаза. Может, жирный захочет ее ударить? Пусть только попробует!

Но жирный шутку оценил. Вернее, не саму шутку: там, признаться, и оценивать-то было нечего – оценил он то, что она еще способна шутить.

Захохотал снова, и смех его в этот раз показался Анастасии не таким уж и противным.

– Поздравляю с удачным приобретением, Ибрагим. Гляди, чтобы она тебя не покусала.

Молодой шагнул вперед.

Ибрагим. Ибрагим-паша. Ближайший друг султана. Неужели он?! Неужели… неужели ей действительно предстоит стать той самой Роксоланой?!

Да нет, просто совпадение! Мало ли в Турции Ибрагимов…

Ага, «мало ли в Бразилии Педро».

– Я ее, возможно, для подарка беру. Еще не решил, – пробормотал Ибрагим, не отрывая от нее взгляда.

Неужели и в самом деле – тот самый Ибрагим?! Сейчас Анастасия не помнила о том, что совсем недавно – или, наоборот, давно, в другой жизни, – сидя за экраном компа, думала о том, что, если бы Роксолана, та, настоящая Роксолана, сумела найти с Ибрагимом-пашой общий язык, вместе они и в самом деле могли бы перевернуть мир. Она смотрела на молодого и, в общем-то, привлекательного мужчину и с ужасом понимала, что не воспринимает его, что называется, органически. Если бы она была собакой – у нее сейчас бы вздыбилась шерсть по хребту.

Ляпнуть бы еще что-нибудь – обидное, злое, все равно что, – лишь бы не купил и не подарил потом султану, лишь бы не обрек на эту проклятую «роксоланью» жизнь! Но слова, как на зло, на ум не шли. Никакие.

– Кому в подарок? – заинтересовался пузатый.

Ибрагим молча пожал плечами.

– Он просто боится, что не справится со мной. Все ищут покорных рабынь. А непокорных – сбагривают кому-то другому.

О, а она и не знала, что помнит итальянский настолько хорошо, чтобы «родить» такую длинную фразу. Может, тетя Аля была права и ей и в самом деле не стоило забрасывать занятия языками? Впрочем, что уж теперь-то говорить.

Довольный ее ответом, толстопузый заржал, поглядывая на Ибрагима. Тот молчал, и выражение его лица не изменилось.

Потом, так же молча, он протянул Докужтуг-аге кошель. Тот жадно схватил – и растерялся. Пересчитать? Вроде бы неприлично. А не пересчитать – боязно. Все это настолько явственно читалось на его физиономии, что Анастасия не выдержала и снова рассмеялась.

– Хюррем, – вдруг сказал Ибрагим и, повернувшись к своему толстому спутнику, повторил: – Я буду звать тебя Хюррем.

– Господин назвал тебя Смеющейся, – укоризненно качая головой, поведал Докужтуг-ага. Сам он ее смеха явно не одобрял.

Что это – насмешка судьбы? Почему она попала в тело именно этой женщины?! Той, которую не понимала, которую осуждала, а может, и презирала слегка. Почему?!

Пожалуй, до того, как было сказано это слово, у нее оставалась какая-то надежда: пронесет. Быть ей обычной толстомясой рабыней, ходить в хамам и объедаться халвой, хурмой и еще какой-нибудь… хренотенью. Скука, лень – но хотя бы никакой подлости. Но вот слово было сказано, и слово это звучало «Хюррем». Безобидное на первый взгляд, оно несло в себе совсем не тот смысл, который вкладывал в него сейчас Ибрагим, который вкладывали в него все, говорящие по-турецки. На самом деле это слово переводилось для Анастасии совсем по-другому. «Или ты, или тебя!» – означало это самое «Хюррем», и так же не хотелось ей этого. Впрочем… Исправить нельзя только тогда, когда уже «все умерли». Настоящая Хюррем добивалась чего-то – и добилась. А она, Анастасия, вовсе не Лисовская. Она – Анастасия Самойлова. Совсем другой человек. И, стало быть, может ставить совсем другие цели и добиваться их. Так что – все в ее руках!

Глава 4

Уже почти месяц она жила в доме у Ибрагима. Одна в своих комнатах. Может, гарем у него и имелся – других девушек она тут не видела. По утрам приходила молчаливая служанка, приносила все для омовения. Потом другая приносила еду. То ли им было запрещено разговаривать с пленницей, то ли они вообще немые были.

Анастасия пыталась что-то спросить, но они двигались словно безмолвные тени и покидали ее покои. Дверь неизменно оставалась закрытой. Окна, забранные густой решеткой, и так были небольшого размера. Может, какой-нибудь форточник и пролез бы, но Стаська, даже со своей мальчишеской фигуркой, – нет.

Правда, решетки были красивые. В прежней жизни Стаську никогда не тянуло рисовать. Сейчас же – не Стаська, уже Анастасия – вдруг почувствовала тягу. Только вот удовлетворить ее, эту тягу, было нечем. Ни карандаша, ни бумаги. Можно, конечно, взять угольки из жаровни и намалевать что-нибудь прямо на стене. Ибрагим ей неприятен, но все-таки – не портить же из-за этого стены! В конце концов, она – адекватный человек, а не стерва какая-нибудь.

Она не просила, не говорила никому ничего, но на следующее утро, проснувшись, обнаружила на столике стопочку белых листов и тонкий карандашик в серебряной оправе. Ластика только не было, а с ее «умениями» изобразить что-нибудь, не применяя ластик, было попросту невозможно.

Она спросила у прислуживающей женщины, кто велел принести ей бумагу, та в ответ только развела руками. Собственно, ответ на этот вопрос мог быть только один: Ибрагим. Только вот – почему? Ведь она не просила, ничего никому не говорила, даже просто вслух не произносила…

Догадался? Но как?

Да нет, ни о чем он догадаться не мог. Понятно, что пленница, которая даже поговорить ни с кем не может, скучает. Понятно, что женщина только тем и может заниматься, что рукодельем. Ткацкий станок он ей, к счастью, обеспечить не может, а дать принадлежности для вышивания или вязания, видимо, боится: вдруг пленница с их помощью попытается покончить с собой? Вот поэтому здесь бумага и появилась. Бумага и карандаш – вещи совершенно безвредные.

Наверное, она должна была испытывать к Ибрагиму благодарность за хоть как-то скрашенный «досуг», но – не испытывала. Наоборот, ее охватывало глухое, непонятное раздражение при одном только воспоминании о «хозяине». Впрочем, он ведь говорил, что собирается ее кому-то подарить? Так пускай и дарит поскорее.

С ластиком Анастасия нашла выход из положения достаточно быстро: оставила после завтрака кусок пресной лепешки (тут, к счастью, ее кормили далеко не одними сладостями). Когда та подсохла, с ее помощью попробовала вытереть нанесенную карандашом линию. Кажется, о чем-то таком она читала у Цвейга. Или не у Цвейга? Раньше книги просто глотала, читая почти все подряд, потом хорошо помнила сюжет, но далеко не всегда – название, и уж тем более автора. Сейчас ей было обидно: читала много, а толку – никакого. Ни процитировать что-то к месту, ни просто вспомнить, чьему же перу принадлежит понравившаяся ей фраза. Эх, будь у нее сейчас возможность читать, читать хоть что-нибудь – не было бы такой бессистемности! Книг не хватало. Хоть бери и сама пиши…