Дивизия особого назначения. Пограничники бывшими не бывают!
Хреново, однако… Капитан-то говнист до передоза, да и похож речами на покойного «лже-Доренку». И как в нем столько удобрений-то помещается? Сука, на собраниях партию лизал, наверное, да всяко и бурно поддерживал политику партии и правительства. Выдаст! – как два пальца обо… как два пальца, скажем, облизать. Надо срочно что-то делать, а то на привале точно закозлит. Позорит он и РККА и бронетанковые силы наши, мочить его надо в сортире. Только где ж я тут на пыльной дороге сортир-то найду, товарищ Путин?[39] (ВВ который, ес-сно.)
Вернулся к нашим офицерам, которые вообще-то командиры, и говорю:
– Товарищи командиры, а капитан-то сукой оказался, отказывается от присяги, говорит, что большевикам конец. Грозился немцам накляузничать, надо его мочить.
– Не понял, как это мочить и зачем?
– Ой, извините, товарищ военврач! Я говорю, убить его надо. Этот… очата об барад[40], какой он пример красноармейцам дает? Если каждый так будет думать и поступать, то нашей социалистической Родине точно конец придет.
Тут замолчали товарищи командиры, призадумались, повесили буйные головы из-за подлюки капитана. И я тоже задумался: попадем в лагерь, это все – кранты египетские, накроемся большой посудиной из цветных металлов, а умирать бесполезно и безропотно как-то не хочется. Даже если это сон или бред… Пусть умрем, но с собой хотя бы десяток фрицев захватим. Все ж РККА и партизанам потом легче хоть на капельку будет. Да и не в РОА же мне идти, совесть не даст (а, может, даст? Не, ну их нахрен, такие раздумья!).
Увлекшись, вдохновленный тем, что меня слушают и не перебивают, продолжаю:
– Так вот, господа офицеры, как только кину шухер, нападаем на немчуру и рвем копыта в лес, а там затихаримся и начнем щупать фашистов за яйца да вымя… – успеваю сказать я и чувствую, что допустил ошибку, и даже не ошибку, а целый их каскад. Первым, прямо в лицо, меня бьет Онищук, и даже медик лезет со своим сапогом мальчукового размера. При этом все кричат:
– Бей белогвардейскую гниду, бей савинковца (а кто это?), бей булак-балаховца.
Бьют минуты три (по моим субъективным ощущениям) и, подобно «Доренке», оставляют меня, порядком окровавленного, в пыли. Унтер, походя так, расстреливает меня из автомата, умираю. Обидно… Свои прибили…
Темнота.
Перемотка.
Я оцениваю себя и свою очередную смерть, так сказать, со стороны и делаю выводы: пора запомнить, что в то время были командиры, а за «офицера» могут дать и в рыло (если не хуже!), второй вывод – базар надо фильтровать, по фене командиры РККА и уж тем более НКВД не ботали (если только не в рамках спецзадания с внедрением)! Да и «господами» в то время кидаться не следовало. Немало «добра» белогвардейцы всякие, решив реставрировать «Расею» и прислуживая дефензивам с сигуранцами и прочим подобным конторам, причинили советским людям. И все это было совсем недавно… Каждый второй – очевидец (если не каждый первый). И, значит, говорить надо так:
– Так вот, товарищи красные командиры, погостили в плену, пора нам и честь знать! Сами видите, охрана пока еще жидковатая. А приведут в лагерь – все, о побеге можно и забыть, и готовиться или к карьере предателя, или к стезе раба. Ну, или готовиться к встрече с предками.
– И что вы предлагаете, товарищ старший лейтенант? – спросил воентехник.
– Нападаем на охрану, их меньше. Убиваем их, получаем свободу, а там разберемся, как дальше быть. Ну что, товарищи, вперед?
Командиры кричат: «Нападаем на фашистов!» И пошло-поехало! Правда, больше половины красноармейцев так, по-моему, и не поняли, что же произошло. Но, увидев, как Онищук с летуном бросились на унтера, некоторые бойцы все осознали, помогли… А вскоре уже изрядная толпа ломанулась на охранников. Те тоже сначала растерялись, но уже буквально через пару секунд открыли огонь. Унтер успел расстрелять и Петруху и летчика, зато более десятка красноармейцев попросту раздавили его. Наверное, через минуту мы были свободны, только вот это нам стоило жизни больше чем трех десятков наших товарищей… А некоторые так и простояли на дороге в бездействии… То ли струсили, то ли растерялись, а то ли ждали, в чью пользу закончится…
Минут пять мы совещались с остальными командирами, что теперь робить и что делать с погибшими, не оставлять же на дороге. Потому решили собрать их документы (если они есть), переписать данные погибших и похоронить в братской могиле – в огромной воронке, что была неподалеку. Докончить начатое нам не дали. Увлеклись мы, в эйфории были и, видимо, так орали на радостях, что даже не услышали тарахтение моторов. Может, и услышали, только мимо ушей пропустили как несущественное…
Фашистские мотоциклисты, ехавшие в авангарде колонны, быстро во всем разобрались, не растерялись, а с ходу ударили длиннющими очередями из пулеметов, установленных на люльках трехколесных машин. Наши бросились к лесу. Только до того леса было не меньше ста метров. Попробуй, убеги от пяти синхронных пулеметных очередей, да по пересеченной местности, да когда стреляют с дистанции, для пулемета просто смешной… Лично я даже побежать не успел, оцепенел, да так и остался стоять, как навеки вкопанный столб, у воронки, в которую только начали стаскивать погибших.
А потоки свинца с мотоциклов меня каким-то чудом миновали. Или не чудом, просто более заманчивые цели были в избытке – те, кто убегал. Кстати, не один я на дороге остался. Только стоял, кажется, я один, остальные хоть на землю попадали. А за этой пятеркой мотоциклов ехало не меньше роты немцев. На своих тупоносых грузовиках. Колонна встала, солдаты из машин повыпрыгивали, быстренько выстроились вдоль дороги в подобие цепи. Четко так, дисциплинированно. Офицеры бросили своих солдат на преследование бежавших из колонны. Против роты вооруженных фашистов сотня безоружных и голодных разве выстоит? В течение считаных минут все было кончено, по-моему, до леса из наших никто добежать так и не успел. А меня опять взяли в плен… Да что там – «Взяли»! – Просто подошли и потащили – сначала за шкирку, а потом просто подталкивая стволом карабина. Я ведь все это время так и простоял окаменелостью. Лотова жена, блин! Одушевленная библейская легенда! Только еще более тупая!
– Ти есть кто? Ти русиш официр? Комиссар? – это меня немецкий офицер спросил. А что, сам не видит?
Я все еще был в прострации, все еще в долбаном летаргическом сне! Опять косяк! И еще более страшный, чем с бедным Василием! Ведь это из-за меня погибли полторы сотни ребят, считай – пять взводов. Вот я сука! Вот я лох! Как теперь мне быть? Хотя…
– Да, я красный командир, я комиссар, я коммунист и я еврей, можете меня расстрелять!
– Ти не есть похож на юден…
– Да еврей я, еврей!.. Шолом-Алейхем[41], Марк Шагал[42], Дизраэли[43], Ротшильд[44], Маккаби[45], Бибрас Натхо[46]. – Окончательно успокоившись, я стал насвистывать «Семь сорок», потом расстегнул ширинку и пописал на дорогу, пытаясь попасть в офицера.
– Ну что?! Еврей я?! Так что стреляйте, суки позорные, ваша взяла! Но помните, наши будут скоро в Берлине, а вашему поганому рейху, вместе с вашим чмошником фюрером, придет пиз…
Докончить свою речь я не успел. Мой план сработал, немец расстрелял в меня весь магазин своего «вальтера» (или что там у него было? – не разобрал). Причем первая пуля удачно так для немца попала мне в рот, выбивая зубы, разрывая язык. Так что докончить свое выступление я не успел (для адвоката – трагедия). Я снова умер… Я умер!.. Поделом мне!
Темнота. Перемотка…
Блин, ура! Снова стою в колонне военнопленных, и все ребята живы! А воентехник своим вопросом подтверждает реальность происходящего:
– И что вы предлагаете, товарищ старший лейтенант?
Я же готов обцеловать Прибылова, истребителя, бомбардировщика, Петруху, давешнего киргиза, короче – всех-всех! Даже пока еще живого немца-унтера.
Успокаиваюсь, собираюсь в кучу. Вновь держу речь:
– Товарищи, мы должны напасть на охрану, причем одновременно, и потом бежать, да побыстрее, с этого места.
– Вы старший по званию, товарищ старший лейтенант, вам и командовать, – говорит Онищук.
А я вспоминаю трупы в воронке, погибающих под пулеметными очередями красноармейцев, и немцев, расстреливающих бегущих к лесу безоружных…
– Подождем минут пятнадцать, товарищи, горячку пороть не надо, лучше уж наверняка.
И все так же, не спеша (а чего в неволю-то спешить?), идем. А я жду всей душой той немецкой колонны. Наконец-то эти твари проехали! Причем смотрели они на нас как на пустое место. Ничего… Еще припомним вам это. И под Сталинградом, и на Кавказе, и в Белоруссии, и вплоть до гребаного Берлина… Ну, все, пора.
– Товарищи, пора, нападаем одновременно на всех конвоиров, сигнал – «Бей гадов!». Все ясно?
Ребята кивками подтвердили. И… пришло время освобождения (окончательного ли?).
– Бей гадов! – кричу я срывающимся голосом, а сам бегу на унтера. Немец, видимо, впал в ступор, он жмет на спусковой крючок, но то ли предохранитель не снял (а он есть на немецком автомате?), то ли не дослал патрон в патронник. Короче: в прыжке влетаю сапогом немцу в грудную клетку, думаю, проломил грудину тварю (или твари?). Где-то рядом, за спиной, слышу выстрел, затем еще и еще.
На дороге крики, вопли, стоны умирающих (надеюсь, в большинстве – немцев), ну, и выстрелы тоже. Из всего происходящего вылавливаю какие-то отдельные картинки. Вот кто-то навалился на немца и остервенело лупит того по морде собственной же фрицевской каской – бесконечно, превращая человеческое лицо в кашу, в фарш, сам уже залитый кровью и какими-то ошметками. Кто-то бесконечно и страшно, на одной ноте воет… Вот рядом Онищук с колена стреляет в убегающего немца: раз! – промах, два! – промах! Вроде третья пуля, посланная Петром, валит немца, почти добежавшего до деревьев. Упал, вскинув над головой руки, блеснув стеклами очков. Не добежал мой знакомый очкарик до спасительного леса…
Тут до меня (и не только) доносится подозрительный скрежет и грохот, твою мать, танки. Оборачиваюсь, на нас несутся (сориентировались, твари) три легких немецких танка. Это которые с пулеметами вместо пушек. И снова пулеметные бесконечные трели… Да какие, на хрен, трели, треск! Будто рвут что-то. Треск очередей и моторы танковые грохочут, с каким-то подвыванием…
Твою ж мать!
Это что, я опять ребят под монастырь подвел?! Блин! Как исправлять-то?! Пытаюсь стрелять из унтеровского автомата по смотровым щелям переднего танка. Результата нет…
Вспоминаю, что вытащил у унтера еще и гранату. Бросаюсь на землю и ползу между тел навстречу этому проклятущему танку. Между мной и немецким карликовым бронечудовищем было метров сорок, но он летит. Мне кажется, что именно летит, хотя понимаю, что на самом деле он довольно неторопливо ползет ко мне, и я ползу к нему. Все! Дистанция метров десять… Да где у этой хреновой колотушки кольцо, а?!
Два остальных танка, стреляя без остановки, торопятся к лесу, «мой» же танк идет ко мне. Да блин! Как же взорвать эту гранату?! Читал же про такие «толкушки»! И вспомнить не могу! Ну, нет у нее ни кольца, ни скобы никакой нет! Что делать?! Мать-мать-мать!!!
Танкистам (в отличие от меня) думать незачем. Они на этой машинке уже раскатали в блин всю Европу! Что им я! Танк-то несерьезный! Маленький, пулеметный, броня картонная – я же все это знаю, читал не раз! Только нам здесь и такого много… Танк наплывает на меня как ужас во снах. Мне кажется, что я чувствую, как поскрипывает-постанывает белорусская дорога под тяжестью чуждого железа, перемалываемая в пыль безжалостными гусеницами. Танк наползает на меня, бью гранатой о танк. Граната молчит, ей, суке немецкой, по фигу мои мечты и страдания. Танк уже почему-то очень медленно заезжает на меня… Ну почему на ноги! Почему не на голову! Бо-о-ольно как!!! предыдущие смерти мои и рядом не стояли с этой болью! Когда же я уже сдохну! Гусеница неторопливо наваливается мне на грудь, а я все еще жив и почему-то в сознании. Я же должен был уже отрубиться?!! Слышу хруст собственных ребер и позвонков. Я еще успеваю почувствовать, как изо рта моего выдавливается огромный багровый пузырь. Что это? – кровь или и легкие тоже выдавились?..
Умираю… Наконец-то… Темнота…
Перемотка…
– И что вы предлагаете, товарищ старший лейтенант?
Блин, дорогой ты мой Прибылов, как же я люблю тебя и твою эту фразу! Знал бы ты!.. И хорошо, что не знаешь! А то бы придушил меня на этом самом месте.
– Минутку, товарищ Прибылов, дайте сообразить.
И начинаю думать. Значит, так… На немцев нападать надо одновременно на всех, так меньше будет жертв у нас. Дальше: скоро мимо поедет колонна мотопехоты, за ними, с небольшим интервалом, танки… Наша главная проблема это… это то, что мы вдали от леса, добежать проблематично. Значит: надо как-то оказаться к этому чертовому лесу ближе… А как? Дорога же хотя бы теоретически должна когда-нибудь подойти поближе к лесу, ну, или вообще пойти через лес, не все же полем идти? Здесь же никаких нормативов по расстояниям между дорогой и деревьями не было! Или были? Надеюсь, что не было… Иду я и думаю, прикидываю, планирую. Не хочу, чтобы ребята снова гибли. Нет, не так! – НЕ ХОЧУ!!! До сих пор перед глазами и то, как метались под пулеметами в первый раз, и как танк (пусть легкий, только не для человека!) накатывал на бегущую к лесу группку. И гусеницы в крови да с какими-то обрывками кишок. Вспоминаю свое бессилие, как я не мог гранату взорвать. Да и осознаю теперь: граната-то была противопехотная, ну, поцарапал бы я гусеницы или днище, и что? Вот дебил, а?!
Размышляю и прикидываю долго, проехала и мотопехота (те самые), проехали и треклятые танки, за тремя легкими, оказывается, идут танки и побольше, покрупней то есть (Т-3 или Т-4?). Вон они, горделиво катят, аж пятнадцать штук. Ну и пусть катят, я уже перестал горячку пороть, хватит. Оп-па! А дорога-то сужается и влево забирает! Таким вот образом, еще километр-полтора, и мы будем идти уже по краю леса – это же шанс!
Все! Моя «минутка» закончилась, пора выдавать решение. Только бы еще раз не…
– Товарищи командиры, впереди видно сужение дороги и затем вроде поворот, там конвоиры вынуждены будут идти ближе к нам. Другого шанса может не быть. Так что, по моему сигналу бросаемся на конвоиров. И вообще, это приказ, а приказы НЕ ОБСУЖДАЮТСЯ! Надо только распределиться. Во-первых, вы, товарищ танкист (среднего роста, внешне смесь Мартиросяна Гарика[47] с Саакашвилей[48], вроде кавказоид), как ваша фамилия?
– Лейтенант Гогнидзе, бывший командир взвода БТ-7[49] тридцатой танковой дивизии четырнадцатого мехкорпуса.
– Ты, лейтенант, командуешь левой частью головы колонны. По сигналу бросаетесь на конвоиров и делаете из них сациви, ну или чахохбили (это если немцы – петухи, чахохбили-то из птицы делают). Пока дойдем до сужения дороги, подготовь бойцов, распределите «своих» конвоиров, чтоб не бросились на одного всем скопом, а то остальные вас перестреляют. Понятно, Гогнидзе?
– Понятно, товарищ старший лейтенант, разрешите исполнять?
– Давай, лейтенант, и чтоб ни одного конвоира до середины колонны с твоей стороны; а это, с первого по шестой конвоиры – слева от колонны. Ну все, иди.
Вдохновленный началом, я продолжил раздавать указявки:
– Так… второй танкист (очень похож на «гламурного подонка», Пашу «Дождинку» Долю, но в форме РККА), как фамилия?
– Лейтенант Ивашин, командир… – Ивашин чуть замялся, – бывший командир танка КВ-1[50], двадцать второй танковой дивизии четырнадцатого мехкорпуса.
– Хорошо, Ивашин, твоя задача такая же, как и у Гогнидзе, но твоя часть правая. И… Ивашин, у нас командиров и так мало, ты особо не лезь на рожон, твоя роль – командовать, понял?
– Все понял, товарищ старший лейтенант, разрешите исполнять?
– Давай, лейтенант. Надеюсь, мы вместе еще Берлин брать будем! И Гогнидзе, ну, этому джигиту с БТ-7 передай, чтоб на рожон не пер.
Так, кто у нас следующий? Ага! – летуны.
– А ваша фамилия как? – спрашиваю у первого летуна-блондина (летчики оба невысокие, но широковатые, чем-то похожие, только масти разной: один блондин с карими глазами, другой – шатен с зелеными).
– Лейтенант Кравцов, бывший командир СБ-2[51], в плен взят прямо на аэродроме диверсантами врага!.. Спал я… Мы перед этим весь день пожары тушили, все равно ни одной машины целой не осталось, все разбомбили… Ну и сморило…
– У тебя задача, Кравцов, та же, но, как ты уже понял, на тебе шесть конвоиров слева сзади – с седьмого по двенадцатого. Как понял?
– Все понятно, товарищ старший лейтенант, разрешите выполнять?
– Давай, готовь красноармейцев, и распределите конвоиров.
– Ну а тебя как звают? – спрашиваю у шатена зеленоглазого (именно «звают», а не «зовут», те из читателей, кому лавры Потебни и Виноградова[52] покоя не дают, успокойтесь, а меня в данный момент больше лавры Проппа или Кона привлекают).
– Летчик-истребитель, лейтенант Никифоров, сбит в воздушном бою (прикрывали бомбардировщиков) на И-16 вчера, 24 июня. Но три «Юнкерса» за два дня сбить успел, правда, второго – в тройке с комэском Бадягой и вторым ведомым – Лехой Званцевым.
– Молодец, еще полетаешь. А пока твои, значит, Никифоров, шесть гансов справа сзади. Все, иди, и не надо переть сильно на рожон (повторяюсь я). Понятно?
– Ясно, товарищ старший лейтенант!
– Давай, летеха, дуй.
– Ну, товарищи военфельдшер и воентехник второго ранга, нам достается унтер (унтер в одиночестве брел за колонной, что-то жуя). Он опасней, видно, волчара (нет, лучше сучара) тот еще, да и у него не карабин, а автомат, вмиг может человек двадцать переметить пулями. Военинженер, ты имитируешь поплошание здоровья, падаешь, военврач типа тебе помогает, потом подбегаю я, поравняемся с унтером, втроем нападаем на него, твоя обязанность, военврач, вцепиться в автомат и не дать ему выстрелить, а отнимешь его, то вообще дважды молодец. Кстати, как вас-то зовут, товарищи командиры?
– Военфельдшер Калиткин (а я думал – Чехов).
– Воентехник второго ранга Прибылов (совсем, блин, не СердюкоФФ, хотя он вроде уже представлялся).
– Все ясно, товарищи? Теперь пробегитесь по командирам (танкистам и летчикам), передайте, что сигнал для нападения: мой крик – «Бей гадов!». (Блин, сразу забыл сказать людям!)
– А можно я с вами? – спрашивает у меня раскосый, невысокий, но широкоплечий человек (киргиз? казах? якут? бурят? – с уверенностью сказать могу, что не японец).
– А ты кто, боец?
– Сержант железнодорожного батальона НКВД, Выкван Эттувьевич Кузнецов (о, как обстоятельно-солидно представился!). Диверсантов мы вчера в лесу ловили, а я их за своих принял… Они в форме НКВД были, и документы вроде в порядке. Ну, обступили они меня и скрутили… Вот…
– Якут?
– Нет, товарищ командир, я чукча.
– Ну, раз сержант НКВД, то давай со мной.
Минут через пять моя сводная команда из двух погранцов, чукчи – железнодорожного энкавэдэшника (что за служба такая?!), воентехника и фельдшера доложила о том, что командиры и бойцы готовы и все в курсе про сигнал.
Тем временем, неспешно перебирая ногами и успешно пыля, мы уже подошли к многократно упоминаемому сужению (надеюсь, это освобождение из плена – окончательное), и я говорю военинженеру:
– Ну, держись и извини, щас те будет плохо, – бумс – ударил его под дых (подляво по полной, конечно, а вдруг он сыграл бы плохо, наши-то станиславские не скажут «не верю», а тупо постреляют), тут унтер хрен даст второй дубль сделать. – А вот теперь валяйся на здоровье, а ты, товарищ доктор, на исходную.
Инженер упал, воздуха ему, конечно, не хватало; я его на выдохе поймал. Колонна пошла дальше, а к пострадавшему подбежал наш медик. Калиткин стал старательно изображать видимость оказания медпомощи, ну, и я пошел к ним, типа – «вставайте, товарищи», чукча активно изображает туповатого любопытного ВарвАра[53].
– Херр официр, тут человеку плохо, очень нихтгутно.
Унтер подошел и, передергивая затвор, вглядывается в лицо воентехника… Вот он уже на расстоянии вытянутой ноги от меня, кричу:
– Бе-е-е-е-е-ей ГАДОВ!
И, с первым слогом, двигаю сапогом унтеру по яйкам. Военврач (молодец!) обеими руками схватился за автомат, а тут и военинженер пытается, размахнувшись сапогом снизу, шандарахнуть белокурую бестию по телу (тоже мне – рязанский брус ли!). Выдираю (то есть пытаюсь) у обоих (и у немца, и у врача) автомат, Калиткин пасть открыл и тупо смотрит, инженер грамотно держит руки немца, а чукча резким движением ломает немцу шею. Какой умелец, однако! (Да в курсе я, что настоящие чукчи «однако» не употребляют! так это ж не он сказал, а я. А мне можно, я анекдотов с этим «однако» столько наслушался, что по-другому уже про чукчей говорить не в состоянии.) Остальные бойцы убивают голыми руками конвоиров. Блеа-а-ать! – раздается все-таки несколько выстрелов. Пора и когти рвать. Надсаживаясь, ору:
– Товарищи бойцы, поднимаем раненых, убитых всех – и своих, и немцев, да бегом с дороги, в лес отбегаем метров на пятьсот-шестьсот и отдыхаем!
Вся толпа дружно ломанулась в лес, словно мигранты (земляки мои) от инспекторов ФМС[54] России во время шаловливых наездов на несговорчивого работодателя (ну да: земляки-то мои, а не инспекторов, и их судьба фэмээсникам пофиг)…
Ну вот, сидим и лежим все, дышим как паровозы, немцы капитально добиты, часть погибла от асфиксии, часть от перелома шейных позвонков, большинство же от удара по черепу тупым твердым предметом (кто чо нашел, тем и херакнул), все двадцать четыре плюс унтер. У нас теперь двадцать четыре карабина, двенадцать гранат-толкушек немецких (почти как бейсбольные биты, блин!), один МП-40 (или 38 – хрен его знает, я не спец). А у нас: четверо убитых, трое легкораненых, и два тяжелых: один в грудь, другой в живот.
Фельдшер тяжелых в первую очередь осмотрел, подошел ко мне и шепчет на ухо:
– Обоих или срочно в госпиталь, или не жильцы.
– Товарищ Калиткин, увы, но тут у нас поблизости госпиталя точно нет.
– Тогда – не жильцы.
– Ну… облегчи им боль хоть как-то, а, военврач?
– Чем? Из лекарств у меня только руки да матюги.
– Ну да, ты прав. Прости, Калиткин. Что же нам с ними делать?
– Пусть лежат, добить у нас руки не поднимутся, сами умрут. Один – через минут пять, а другой – через полчаса, – при этом у Калиткина даже дыхание не изменилось, врачи такие сукинистые люди, ни хера им не жаль нас, людей.
– Немцы, – выдыхает мне кто-то в спину, – моторы шумят, наверное, машины, на танки непохоже.
К собственному удивлению, реагирую мгновенно, тыча пальцем в ближайших бойцов (выбирать-то некогда, да и не знаю я никого пока):
– Ты, ты… Вы, пятеро: быстро надеть форму противника, и ко мне!
Хватит! Нашу колонну немцы уже истребляли раза три, или два? Короче, ворочаю мозгами по максимуму, надо в этот раз сберечь товарищей.
Итак, я уже переоделся. Рядом становится пятерка шустряков, ну, закономерно, что среди них как Онищук, так и наш друг – сознательный киргиз.
Выходим впятером к дороге, ну, как говорится, была не была, ни пуха ни пера, ни рог ни копыт, туды ее в качель. Немцы привыкли побеждать, да и чего им бояться в своем тылу, вот водила-германец тачку-то и притормозил, может, офицер ему приказал. Офицер тот дверцу открыл и шагнул на подножку, тут я чувствую, что что-то идет не так. У гитлеровца лицо как-то в напряге, да и пистолет в руке кагбе намекает. Смотрит немец на нас, переводит взгляд с меня, на Онищука, а с Петрухи на Мамбеткулова, блин Мамбеткулова!
Немец раз за разом стреляет, первым падает киргиз, затем Онищук и остальные, меня он ранит в плечо, сука, как больно. Падаю на задницу, хорошо сзади ствол какого-то деревца, потому я просто уселся, а не упал на спину.
Силюсь раненой правой рукой достать пистолет, куда там, видимо, поврежден плечевой сустав, и почему я не левша? Наконец достал пистолет и из-под себя стреляю в ногу фашика, тот, падая, жмет на курок… Вот сука, нет что бы сразу убить, только третья пуля попадает мне в глаз. Темнота…
Перемотка.
Блин, проблема в бравом киргизе, он, конечно, мужик мировой, но внешность у него ни разу не арийская. Ни спереди, ни сзади. Из-за него гитлеровец и сполошился, из-за него и стала стрелять сука тефтонская. Представляю, что почувствовал немчик, их же Геббельс запугал азиатами. Можно понять/принять наличие азиата в Красной Армии, в китайской армии, в армии Японии, ну суверенного Таджикистана, наконец. У нас в Таджикистане и братья-киргизы есть, и узбеки катаган, или курама, тоже внешне монголоидны. Но вот в Вермахте… Нет! Ну, начнем по новой.
– Ты, ты… Вы, пятеро: быстро надеть форму противника, и ко мне!
А сержант-то, который гэбня, сам догадался, даже не рванулся переодеваться, как говорится, рожей в немца не вышел.
– Как тя звать? – спрашиваю у киргиза.
– Боец Болотбек Мамбеткулов.
– Спасибо, брат Болотбек, но поменяйся с кем-нибудь одеждой, а то ты какой-то ваще оригинальный немец получаешься[55], вот если б это был Халхин-Гол…