Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин!
В соседней комнате обнаружился воспитатель наследника граф Панин. Завидев великого князя, он низко поклонился.
– Вот, ваше высочество, настоятельно советую выслушать то, что скажет граф Панин, – льстиво прожурчал Брокдорф. – Он вам все детально обскажет про вторую голову гидры. Он как воспитатель вашего сына знает многое.
Но Панин не спешил начинать, он поклонился Петру Федоровичу еще раз и довольно холодно заметил:
– Ваше высочество, разговор имею высшей конфиденции, а потому при посторонних его вести никак неможно. Мы должны соблюдать сугубую осторожность, но, как говорится, «Was wissen zwei, wisst Schwein». – Он улыбнулся уголками губ и при этом выразительно посмотрел на графиню Воронцову. Графиня вспыхнула и бросилась к великому князю. Тот невольно пробормотал:
– Здесь нет посторонних. Для меня офицер голштинской службы есть самый близкий человек. – При этих словах Панина заметно передернуло, однако он промолчал. – А графиня Елизавета Романовна мой друг сердечный. – Он нежно пожал руку Воронцовой. – Поэтому у меня нет и не может быть от них никаких тайн.
Панин по-прежнему холодно произнес, ни на кого не глядя:
– Не сомневаюсь в преданности барона вашему высочеству, однако ж дела Российской империи не имеют касательства до подданных герцога голштинского. И уже тем более до графини Воронцовой. Я не признаю ее права присутствовать здесь. Впрочем, если ваше высочество пожелает, мы можем отложить сей разговор.
– Да как вы смеете! – взорвался великий князь. – Я и есть герцог великой Голштинии, и как только я стану императором, не миновать вам Сибири!
– Но пока что вы еще не император, – тихо произнес Панин.
Брокдорф, видя, что из-за упрямства великого князя дело заходит в тупик, решительно произнес:
– Ваше высочество, вспомните великих героев древности, коим мы должны подражать во всем, но прежде всего в мужественности решений. Великий Цезарь никогда не советовался с женщинами, даже с прекраснейшей Клеопатрой! – Он одарил Воронцову самой очаровательной улыбкой, на которую только был способен.
Великий князь заколебался, но потом все-таки виновато попросил:
– Лизанька, свет мой, подожди пока в соседней зале.
Воронцова недовольно фыркнула, но, видя непреклонную решимость Панина, подчинилась. Бросив испепеляющий взгляд на графа, она удалилась, но было совершенно понятно, что «милый друг Лизанька» еще припомнит Панину это унижение. Правда, оставалось еще одно препятствие в лице Брокдорфа, но Петр Федорович так сурово нахмурился, что Панин не стал более настаивать, тем более что он прекрасно знал вздорный характер великого князя.
– Видите ли, ваше высочество, наша матушка-императрица – да продлятся дни ее! – не раз уже высказывала желание передать престол в обход вашего высочества сыну вашему Павлу. Известно, что духовенство и войска не любят вас и только обрадуются такому решению. Но это противно самой сути власти монархической и не должно быть допущено.
– Ты прав, граф, – кивнул великий князь.
– Ваше высочество, ваша голштинская гвардия готова умереть, отстаивая ваши права, – вставил Брокдорф.
Панин криво усмехнулся:
– Российская гвардия охотно поможет им.
– Ах, если бы только я не был облечен долгом помочь возвышению Голштинии, – вздохнул Петр Федорович. – Видит бог, я претерпеваю ужасные муки ради этой великой цели! Но с каждым днем счастье становится лишь дальше и дальше.
Панин снова поморщился, но все-таки продолжил:
– Вам, ваше высочество, надо обязательно вместе с вашей супругой и великим князем Павлом Петровичем навестить государыню-матушку, да так, чтобы это видели сколько можно многие. Ежели вы получите благословение императрицы, то многие проблемы решатся сами собой, против монаршей воли ваши супротивники открыто выступать не посмеют, поэтому трон перейдет к вам надежно и бескровно. Вам нужны помощники и опора, вы найдете ее в Сенате. Это собрание высших и благороднейших дворян Российской империи, неустанно пекущихся о благе ее. В царствование государыни Елизаветы Петровны Сенат почти что бездействовал, однако ж простой народ верит своим хозяевам, и через посредство Сената вы, ваше высочество, обретете всеобщую любовь.
– Но в Сенате многие настроены против меня, – неуверенно возразил великий князь.
– Пустое, – улыбнулся Панин. – Я берусь все уладить, я уже говорил с сенаторами. Они лишь видимо выступают против вас, на самом же деле большинство жаждет оказаться под благодатным и щедрым скипетром вашего высочества. Остальные просто не посмеют противиться им. Нужно только озаботиться благорассмотрением просьб и нужд сенаторов, дабы они без помех и отвлечений могли заниматься делами государственными. А я постараюсь собрать Сенат, как только императрица отойдет в лучший мир. Вам же надлежит явиться незамедлительно и провозгласить себя императором. Все командиры полков гвардейских явятся в Сенат, уж это я обеспечу, и они должны присягнуть вам незамедлительно. Тогда я ручаюсь за успех.
– А если они не захотят, у нас будет средство их принудить, – вставил Брокдорф. – Потому что император, как и положено, прибудет в Сенат в сопровождении своих верных преторианцев.
– Вы хотите привести в Сенат голштинцев?! – ужаснулся Панин.
– А что в том? Лишь в голштинской гвардии я не питаю никаких сомнений, – сказал Петр Федорович. – Они своим бравым видом и покорностью подадут пример русской гвардии.
– Забудьте даже думать о таком! – пылко воскликнул Панин. – Одно только появление солдат иноземных в Сенате разрушит мгновенно все наши планы. Время действовать силой еще не настало, пока надлежит действовать хитростью. Вот когда ваше высочество коронуется, тогда и наступит время окончательных расчетов.
– Да, ты прав, граф, – согласился великий князь, но глазки его хитро блеснули.
– А пока я советую вам, ваше высочество, без промедления отправиться к вашей супруге и переговорить с ней самым примирительным тоном, упомянув то, что я говорил вам сейчас. Она сумеет растопить лед в сердце государыни-матушки и склонить ее в вашу пользу.
– Да, да, я так и сделаю, – рассеянно пробормотал великий князь. – Корона стоит того, чтобы потрудиться ради нее. Иди, Никита Иванович, иди и договаривайся с нашими друзьями в Сенате. Теперь я вижу, что и в Русской земле у меня есть верные друзья и надежные помощники. Я никогда не забуду того, кто помог мне сделать первый шаг к трону, и я уже знаю, кто станет канцлером при новом правлении, которое станет временем порядка и процветания России во славу великой Голштинии. С помощью верных слуг я подниму Россию из бытия ничтожного к высотам истинного величия!
На лице Панина засияла улыбка, которую он не мог скрыть. Почтительно склонившись, он поцеловал руку великого князя и вышел из зала. Дождавшись, когда дверь закроется, Петр Федорович повернулся к Брокдорфу. Пренебрежительно скривившись, он процедил:
– Граф хитер, хитер, но неумен. Неужели русские бояре всерьез решили уладить свои дела моими руками? Да и кто это такие, русские бояре?! Холопы, не достойные ботфорты чистить моим голштинцам! Однако ж в одном граф правду сказал: время силы пока еще не наступило.
– Истинно так, – поклонился Брокдорф. – Причем граф даже сам не подозревает, насколько он прав. Все обстоит много хуже, чем представляется людям несведущим, в том числе и вашему высочеству, простите мне мои дерзновенные слова.
Петр Федорович помрачнел.
– Что же может быть хуже того, что есть?
– Помните, ваше высочество, я говорил о трех головах гидры ядовитой, кои угрожают благополучию вашему и, помыслить страшно, могут воспрепятствовать благополучному вашему правлению? Две головы уже поименованы. Первая – это хищное армейское офицерство, мыслящее только о новых войнах и сражениях, не принимая в расчет благополучия государственного. Вторая голова – это русское боярство, которое пытается отвратить благорасположение императрицы от вас, дабы привести на трон малолетнего наследника и править самочинно, прикрываясь лишь именем императора. О, эти русские коварны! Видите, как они пытаются обратить и вас к своей пользе?! Панин рассчитывает так: передаст императрица корону малолетнему наследнику, бояре сами будут править, прикрываясь регентством. Не удастся – так они постараются поставить вас в свою полную зависимость. Должно ли миропомазанному государю принимать корону из рук свои слуг негодящих? А ведь Панин намеревается обставить это именно так. И получится, что вы вовсе не самодержавный государь, а только ставленник боярский, принявший корону не в силу божественного права, а лишь по милости Сената.
Глаза великого князя налились кровью, он вскочил так резко, что плохо заправленные панталоны снова с него свалились. Однако ничего не замечая, он треснул кулаком по столу и прорычал:
– Не бывать тому! Никогда!
И Брокдорф поспешил подлить масла в огонь, торопливо добавив:
– Но есть еще и третья голова, причем самая опасная, потому что находится ближе остальных. Можно сказать, совсем рядом.
Великий князь, набычившись, тряхнул головой и спросил:
– Это ты о ком?
Брокдорф делано засмущался, потом, словно бы совершенно нехотя, но уступая настояниям господина, прошептал:
– Жена Цезаря должна быть выше всяких подозрений…
– Это она?! Жена?! – взвизгнул великий князь, попытался вышагнуть из-за стола, но снова запутался в приспущенных панталонах и упал бы, если бы только предусмотрительный Брокдорф не успел подхватить его с видом величайшей почтительности.
– Именно так, ваше высочество. Она лелеет коварные замыслы, в коих поддерживает ее нынешний канцлер Бестужев. Мысли их сходны с намерениями боярскими, но гораздо более опасные. Пользу они собираются извлечь только для себя, а для того намерены отстранить ваше высочество от правления…
– Тоже регентство? – спросил великий князь, поймав непослушные панталоны и вернув их в надлежащую позицию.
– Нет, ваше высочество, нет. Много хуже. Екатерина, подстрекаемая Бестужевым, который, как известно, не более чем марионетка в руках австрийского двора, вознамерилась, подумать страшно… Нет, я не могу, не могу!
– Говори, я приказываю!
– Так вот, она дерзает мыслить о самовластном правлении, жаждет короны для себя одной.
Великий князь, выпучив глаза, уставился на Брокдорфа:
– А я?!
– Все хотят заставить вас подписать отречение от престола, только далее замыслы их расходятся. Насколько мне известно, бояре хотят, опаски ради, заточить вас в крепость.
– Как?! Меня?! Законного императора?!
Брокдорф отвел глаза в сторону, не желая смотреть в лицо великому князю, и промолвил тихо:
– Но ведь заточен в крепость Шлиссельбургскую император Иоанн…
Петр Федорович буквально рухнул на стул.
– Нет, не посмеют… В конце концов, Елизавета Петровна – дочь императора, а эти черви кто?
– Кстати, вот и четвертая голова гидры, – по-прежнему в сторону добавил Брокдорф. – О ней даже я сначала запамятовал.
– Ладно, а что Екатерина?
– Ваше высочество, о подлинных замыслах вашей супруги мне достоверно не известно ничего. Но могу полагать, что, как персона, воспитанная в правилах и нравах европейских, она, скорее всего, просто отправит вас обратно в Голштинию. Ну, если только не вмешаются эти проклятые русские.
– Да, барон, ты совершенно прав. Подлая страна, подлые нравы, подлые люди. И за что бог покарал меня повинностью управлять ими? Но, может, это есть испытание прочности веры? И я должен смиренно нести свой тяжкий крест, хотя душа моя рвется обратно в Голштинию, где я много пользы могу принести великому Фридриху. – Но тут в его голове что-то щелкнуло, потому что он без паузы продолжил: – Но это все русские, русские ее подбивают. Сама она ни на что не способна.
Брокдорф хитро прищурился, так как сейчас, по его мнению, настал самый удобный момент для исполнения задуманного.
– И еще поговаривают, ваше высочество… Нет, мой язык отказывается повиноваться мне.
Петр Федорович приказал:
– Говори!
– Ну, если ваше высочество повелевает… Говорят – только говорят! – что своим появлением на свет Павел Петрович… Нет, я не смею, это кощунство…
– Говори!
И тогда Брокдорф с отчаянным видом, словно собирался нырнуть в котел с кипящей водой, даже зажмурился слегка, запинаясь, проговорил:
– Говорят, что это Петр Салтыков…
Великий князь снова взлетел над столом, и панталоны его, не выдержав неравной борьбы, свалились окончательно.
– Не-ет!
Потрясая кулаками, Петр Федорович заметался по комнате, выкрикивая нечто нечленораздельное, но Брокдорф верноподданнически делал вид, что все обстоит как должно. Однако едва он увидел лицо великого князя, как прямо позеленел – ничего человеческого не осталось там, это была морда взбесившейся гиены. Но наконец гнев будущего монарха немного улегся, он остановился и вперил пылающий взгляд в Брокдорфа.
– Барон, – шипящим голосом произнес великий князь, – барон, готов ли ты оказать услугу герцогу Голштинскому и смыть позор оскорбления непрощаемого с нашего герба? Зачем рубить сучья и ветки, если можно и нужно вырвать самый корень всех зол?! Готов ли ты отсечь голову ядовитую этой гидре?
Тут Брокдорф перепугался, так как его интрига зашла гораздо дальше, чем он намечал. Он ведь совершенно не собирался участвовать в цареубийстве и хотел всего лишь отстранить Екатерину, может быть, даже отправить ее под домашний арест, но никак не более. А уж ссориться с достаточно могущественной семьей Салтыковых и вовсе не входило в его планы. Но, похоже, декокт действовал не слишком долго, и сейчас цесаревича снова начало заносить.
– Ваше высочество, решительные действия могут быть неправильно истолкованы подданными вашими, равно как и державами иностранными. Торопливости и неосмотрительности должно избегать при решение дел государственной важности. Граф Панин дал хороший совет – действовать хитростью. Вот я и предлагаю вам, ваше высочество, сначала все расследовать достоверно, а уже потом начать карать или миловать. Благо есть еще у вас верные слуги.
– Откуда? – вяло возразил цесаревич, непроизвольно почесавшись.
– А гвардия голштинская? Это люди вам преданные без лести. К тому же король Фридрих не оставляет вас своим попечением. Письмом цифирным он известил меня, что есть офицеры, кои споспешествуют успехам его, и он готов приказать этим офицерам оказывать вам всемерные услуги.
– Да-да, – загорелся Петр Федорович. – Только на пруссаков и голштинцев и можно рассчитывать в этой verdammt стране.
– И первым делом, ваше высочество, надлежит точно выяснить, что затевают проклятые Шуваловы, что творится на их заводах уральских, каковы замыслы касательно Обсервационного корпуса. Я полагаю, надобно послать туда офицеров с секретной экспедицией для прояснения всех обстоятельств. Только вручить им письма за подписью вашего высочества, дабы приказные и прочие чины препятствий чинить не смели, а, напротив, всемерную помощь оказывали.
– Быть по сему, – решил великий князь. – Готовь бумаги.
Он поднял с пола валявшие панталоны, перекинул их через плечо и вышел из зала.
Глава 4
Печальная препозиция вырисовывается, – мрачно промолвил Петр Иванович, глядя куда-то в потолок. – Я так все хорошо обустроил, так хорошо подготовил, и вдруг появляется этот лупоглазый урод и все рушит.
Александр Иванович добродушно усмехнулся:
– Я ведь сейчас должен кричать «Слово и дело государево за мной!» и без промедления волочь тебя в каземат.
– Развоевался ты, братец, не на шутку. Неужто и на меня руку поднимешь в случае чего?
Александр Иванович назидательно поднял палец:
– Я поставлен следить за всякими противугосударственными умышлениями, а то, что ты говоришь сейчас, есть прямая измена.
– Брось пустое молоть, братец. Ты все прекрасно знаешь и понимаешь, сам сегодня на заседании Конференции присутствовал, слышал, что это голштинское отродье говорило.
– Опять ты за свое… – вздохнул Александр Иванович.
Присутствовавший при братском разговоре третий начал чувствовать себя лишним, пока вдруг Петр Иванович не повернулся к нему и не спросил в упор:
– А ты что, братец, на сей предмет думаешь?
Граф Иван Иванович неопределенно промычал что-то.
– И зря! Ты что, надеешься, что этот голштинец тебе простит и забудет? Ты сколько раз на ушко государыне нашептывал, что и как, сколько раз ты планы голштинские порушил? Нет, конечно, на плаху тебя не отправят, равно как и в острог сибирский. Но ссылка деревенская тебе обеспечена наверняка. Очень тебе понравится на ощипанных зайцев охотиться да девок деревенских?
Ивана Ивановича даже в пот бросило от подобной мысли:
– Да что ты, кузен?! Как такое можно!
– Вот и я говорю, что нельзя этого голштинца полоумного к трону допустить. Он нас всех головой Фридриху Прусскому выдаст, ботфорты ему чистить заставит.
Александр Иванович побарабанил пальцами по столу, хмыкнул громко, но ничего не сказал. Тут Петр Иванович вдруг озлился:
– Напрасно ты в стороне намереваешься отсидеться, братец! Я ведь тебя прекрасно знаю, у тебя на того же цесаревича наверняка два шкафа всяких бумаг припасено: и письма подметные, и речи противные. Одно только сегодняшнее заявление, что мы должны воевать вместе с Фридрихом заодно, уже есть измена государственная.
– Не каждой бумаге ход дать можно, братец, – кисло промолвил Александр Иванович. – Не каждое письмо читать надлежит.
– Это ты правильно сказал, – кивнул Петр Иванович. – Но я так мыслю. Иные письма непрочитанные сильнее вывешенных на Сенатской площади окажутся. Таковыми письмами нужно пользоваться умело и осторожно, и тогда большую выгоду поиметь можно. Фридрих вертит дурачком голштинским, как захочет, значит, и нам нужно найти способ свою волю показать.
– Ты знаешь что-то?! – вдруг вскинулся Александр Иванович.
– Ага, попалась Лиса Патрикеевна, – расхохотался Петр Иванович. – Смотри, Сашка, однажды ты в собственных плутнях запутаешься, перестанешь различать, где что деется, где свой, где чужой. Нет, пока я не об этом, – Петр Иванович старательно выделил голосом слово «пока». – Я о братце Ванечке.
– А что я? – не понял Иван Иванович.
– А ты должен внушить государыне, что тягость дел военных несоразмерна Петру Федоровичу, не привык он к делам империи обширной. Пока сидел в своем герцогстве захудалом, так и не научился мыслить по-государственному. А потому надлежит наследника-цесаревича временно от дел Конференции отвести, дабы он мог приобрести опыт надлежащий. Скажем, придать его войскам голштинским пару полчков, дабы он привел их в состояние полной исправности и тем самым доказал свою многополезность и ум воинский. Великие дела начинаются с малого шага. А потом уже можно будет ему бестрепетно вручить начальствие над всею армией российской.
– Хитро придумал, хитро, – покачал головой Александр Иванович. – Хочешь его на полгода убрать подале. Но потом-то что?
– Ну как, Иван, возьмешься? – не слушая его, спросил Петр Иванович.
Иван Иванович тяжко вздохнул и совсем по-мужицки поскреб затылок.
– Не знаю, не знаю… Государыня-матушка последнее время охладела к великому князю, я полагаю, что сегодня она уже не вызвала бы его наследовать престол. Елизавета Петровна склоняется к мысли передать престол Павлу Петровичу.
– Который ведь еще в люльке качается, – вскользь заметил Александр Иванович.
– При надлежащем регентстве, – равнодушно закончил Иван Иванович.
– Ну ты и змей, Ванька! – восхитился Петр Иванович. – Всех на повороте обошел! Ты смотри, каков!
Александр Иванович также заинтересованно посмотрел на кузена, словно видел его впервые. Впрочем, действительно, таким Ивана они видели впервые.
– А что, было уже. Вспомни Иоанна Антоновича и регента Бирона. А здесь, чай, не курляндец какой, а природный русак.
– И вспомни, чем тот регент кончил, – возразил Александр Иванович.
– Ну, там много чего намешано было, – сказал Петр Иванович. – Прежде всего, как Ванька правильно вспомнил, там были одни только иностранцы. Бирон – курляндец, эта брауншвейгская парочка тоже туда. А еще лейб-кампания была.
– Это ты о чем, братец? – как бы не понимая, поинтересовался Александр Иванович.
– Да все о том же. Слышал, что голштинец поганый молол про моих янычар? Ну, янычары не янычары, однако ж Обсервационный корпус я вырастил и выпестовал, он мне верен, особливо артиллерийские полки, которые я особо отличаю. Куда скажу, туда и пойдут.
Иван Иванович ужаснулся:
– Ты что такое говоришь, кузен?
– А ты что сию минуту говорил?
– И куда же ты свой корпус направить намерен, братец? – невинно поинтересовался Александр Иванович. – Уж не нового ли регента арестовывать?
– Видно будет, – угрюмо ответил Петр Иванович.
– Нет, дорогие братцы, вы оба неправы, – жестко рубанул Александр Иванович. – И ты, Иван, когда вознамерился в регенты проползти, и ты, Петр, если возжелал уже третий переворот учинить. Таковые дела шумно не делаются, а уж свои собственные руки марать – так и просто глупость несообразная.
– Значит, ты надеешься чужие руки в крови измарать? – прищурился Петр Иванович.
– А регентом кто? – встрял Иван Иванович.
Александр Иванович чуть прищурился и приподнял уголок рта.
– Ну, это совсем просто. Кто, как не мать, лучше всего справится с опекой сына?
– Так она ведь тоже немка! – возмутился Петр Иванович.
– Ты не прав, братец, люди не делятся на русских и немцев, высоких и низких, рыжих и брюнетов. Они делятся на умных и глупых, все остальное несущественно. Так вот, Екатерина человек умный. Не слишком, правда, но ей хватает ума понять, в чем заключается ее подлинная выгода и как эту выгоду приумножить. Помните, я говорил о письмах? Так вот, король прусский, по скудости ума, вздумал писать Екатерине эпистолии с наставлениями, како ей по приезде в Россию действовать надлежит, дабы королю от того польза была и ее княжество Ангальтское в убытке не осталось. Однако ж принцесса оказалась девушкой умной и те прусские эпистолии повыкидывала, а потом и мамашу с ее нотациями обратно в Ангальт благополучно отправила. Принцесса Фике свою выгоду за кирпичной стеной разглядит, а сейчас ее выгода в том, чтобы голштинского урода убрать.
– А ты откуда про те эпистолии знаешь? – спросил Иван Иванович.
– Не все выкинутое пропадает бесследно, да и вообще, кузен, зачем тебе обременять память вещами ненужными и опасными? Меньше знаешь – крепче спишь.
– То есть ты, братец, решил поставить на регентство Екатерины? – спросил Петр Иванович.
– Именно. И тут твои янычары могут понадобиться, лишь когда кто-то на ее власть покусится. Ну, и на всякий иной потребный случай. А пока моя задача в том заключается, чтобы побольше доказательств измены оных голштинцев добыть. Если же выяснится, что они действовали по умышлению наследника да с подстрекательства короля прусского, так и вообще все преотлично сложится. В общем, братья дорогие, каждому из нас сейчас надлежит свою роль играть. Кому во дворце, кому в армии, кому в царстве невидимок. Но самое главное – никому ни слова. Я ни секунды не сомневаюсь в том же Бутурлине, у него в голове мысль об измене не поместится, потому что там любой мысли тесно, но и ему знать говоренное незачем. Про остальных я уж и не вспоминаю, а такому змею, как Бестужев, и подавно ни полслова.
* * *Настроение было препоганым, если не еще хуже. Вспоминалась скверно окончившаяся стычка с голштинцами, которая, можно сказать, еще даже не закончилась вовсе. Во всяком случае, Петенька не забыл угрозы фон Мюникхузена и очень даже верил, что угрозы эти более как реальны. С него станется ябеду наследнику-цесаревичу поднести, и что из этого воспоследует, предсказать совершенно невозможно. Во всяком случае, Петенька не сильно удивился бы заключению в крепость или ссылку. Поэтому, когда раздался повелительный стук в дверь, он воспринял это как нечто должное, тяжко вздохнул, пригладил волосы и предложил:
– Входите.
На пороге возник некий офицер с надлежащей суровостью в очах, и Петенька сразу понял – Тайная канцелярия. Поэтому, когда офицер сухо приказал ему: «Извольте собираться и следовать за мной», Петенька лишь обреченно поинтересовался:
– В крепость?
Офицер качнул головой, и в глазах его мелькнула усмешинка.
– Нет-с. Пока велено доставить вас к его высокографскому сиятельству Александру Ивановичу Шувалову.
Петенька так и обмер. Не к какому-то там поручику или майору, а прямо к генералу и кавалеру. Основательно же он попался, если делом его сам начальник Канцелярии тайных и розыскных дел решил заниматься. Однако медлить не следовало, он торопливо накинул мундир, епанчу и выскочил следом за посыльным.
Самые мрачные его предчувствия сбывались – рядом с легкими санками красовались двое конных полицейских, которые на мгновение показались Петеньке архангелами, готовыми повлечь грешную душу в чистилище, то есть в узилище. Но к чему это? Неужели они всерьез опасаются, что поручик будет сопротивляться или, паче того, попытается бежать? Дурное предзнаменование. Но, с другой стороны, в Петропавловскую крепость не повезли – уже хорошо, и Петенька, упавший было духом, слегка приободрился.