Екатерина Великая

Из Гадяча проехали в Киев, где были торжественно встречены лаврским духовенством и ряжеными семинаристами.

В Киеве Екатерину Алексеевну водили по пещерам святых угодников, показывали подземные храмы, кельи, где монахи годами жили, не видя Божьего света, как в могиле. Екатерина Алексеевна видела гробы, простые деревянные налои с тяжёлыми книгами в кожаных переплётах, закопчённые свечами стены и ощущала томительную тишину подземелья, запах ладана и тления. Странница, женщина лет сорока, вся в чёрном, провожала Великую Княжну и рассказывала, как она неделями жила в пещерах:

– Пойду, матушка, Ваше сиятельное Высочество, помолюсь у одного Божия угодника, лампадку затеплю, Евангелие почитаю, просвирку пожую, перейду к другому, и там опять так же… И так-то мне дивно всё, так хорошо, будто и я с ними в могилке.

Сентябрь прожили в Козельце, у Разумовского, в его новом доме. По большой государыниной свите дом оказался очень тесным. Екатерине Алексеевне пришлось спать в одной комнате с матерью, а их статс-дамы и фрейлины спали рядом в прихожей вповалку на полу, где им на ночь стелили походные матрацы.

Государыня выезжала верхом в отъезжее поле на несколько дней с Разумовским и казаками на охоту с борзыми собаками. Екатерина Алексеевна со своим двором приезжала на указанное место в телегах и смотрела лихую скачку тёти. Она слышала крики доезжачих, игру рогов и, увлекаясь, становилась на дно телеги и с волнением следила за травлей.

Охоты перемежались торжественными обедами и балами в поместьях генеральных старшин. За вечерним кушаньем Екатерина Алексеевна сидела рядом с Великим Князем и во время тостов, когда из старинных серебряных кубков пили густое, тёмное, душистое венгерское вино, она говорила жениху по-русски с милою неправильностью языка:

– Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего ми желяем.

В октябре вернулись в Москву.

Если после паломничества в Троице-Сергиеву лавру лютеранка София-Фредерика почувствовала себя православной, то теперь, после трёх месяцев кочевья среди южнорусской природы, среди казаков и помещиков, в непрерывном общении с простыми русскими людьми, Екатерина Алексеевна почувствовала себя окончательно и бесповоротно русской. Она стала хорошо говорить по-русски, вставляя не всегда, правда, кстати, поговорки, слышанные ею от фрейлин, горничных, от кучеров, ямщиков и лакеев.

Ещё сильнее, чем прежде, она полюбила Россию.

Она настолько стала русскою, что потом досужие историки, любители шарить по альковам, пытались доказать, что она не только духом, но и по крови была русскою. Ползли легенды о молодом дипломате Иване Ивановиче Бецком,[23] который, за год до рождения принцессы Софии-Фредерики, проездом через Штеттин увлёк своею красотою принцессу Иоганну, поехал с нею в Париж, и он-то будто и был настоящим отцом Екатерины Алексеевны. И будто бы сама Екатерина Алексеевна знала об этом и потому всегда так тепло, с таким искренним уважением относилась к Бецкому.

Надо знать характер принцессы Иоганны, весь склад жизни цербстского двора, чтобы опровергнуть эту легенду. Самое время поездки Бецкого, по последним исследованиям, не совпадает со временем беременности принцессы Иоганны, да и встреча их за границей не подтверждается никакими документами.

Ивана же Ивановича Бецкого Императрица Екатерина ценила как мудрого и полезного для России человека.

Всё это вздор, трень-брень, учёные пустяки любителей царственной «клубнички».

Ароматные южные степи, которые не могли не поразить воображения девочки, Екатерины Алексеевны, кипящая весельем жизнь малороссийских казаков, их песни, танцы, военный строй, совершенно непонятные западному человеку просторы российские перевернули душу немецкой девочки и навсегда привязали её к России.

Как докучала она в эти дни своими детскими вопросами шестнадцатилетней ученицы камер-юнкеру Захару Григорьевичу Чернышёву:

– Захар Григорьевич, а что там за этой степью, кто там живёт?..

– Донские казаки.

– Какие они?.. Похожи на здешних?.. Зачем они там живут?.. А что за ними?.. Что там дальше?..

– Азовское море.

– Ну, знаю, а за морем?..

– Крым.

– Каков оный Крым?.. Кто там живёт?.. Подвластные турецкому султану татары?..

Всё её интересовало, С нею случилось то, что бывает с людьми, когда они из комнат, из тесноты городских улиц попадают на берег моря, в степь или в горы. Развёртывающаяся перед ними даль их тянет, зовёт и манит узнать её тайны. Какой-то голос точно звенит в этой дали, и невозможно не поддаться призывному звуку этого голоса. Что за этим горным хребтом, а что за тем?.. А дальше что?.. Горы?.. Какие там страны, с какими людьми?..

Мир звал её, и этот мир была – Россия.

В эти дни странствий она поняла, что для того, чтобы ей исполнить то, к чему она призвана, ей остаётся немного – полюбить искренно, всем сердцем и всею душою своего жениха. Она старалась забыть, что жених её – урод, что развитие его точно остановилось, что он всё ещё мальчик, которого игрушки и собаки интересуют больше, чем её переживания, что он совершенно равнодушен и к степи, и к казакам, и ко всей России, развернувшейся перед ними во всей своей шири и великолепии.

Она смотрела на Великого Князя с искреннею любовью и уже правильно и без всякого акцента, а главное, от чистого сердца, говорила ему, чокаясь с ним серебряною чаркою:

– Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего мы желаем!..

Пятнадцатого декабря двор переезжал из Москвы в Петербург. Княгиня Цербстская, Великий Князь, Екатерина Алексеевна и Брюммер двумя санями выезжали раньше Императрицы.

Был сильный мороз. Государыня в лёгкой «адриене» и в драгоценном горностаевом до пояса палантине вышла проводить племянницу. Ямщик с трудом сдерживал застоявшихся на морозе лошадей.

Государыня заглянула в возок Великой Княжны.

– Легко, милая… Больно легко ты оделась, не по нашим декабрьским морозам… Ишь, хватает как… И за ушки и за нос… Эти платочки да шарфики – немецкие затеи ни к чему.

– У меня, Ваше Величество, ваша шуба…

– Шуба шубой, а плечи особо обогревать надо. Простудишься, золото.

Государыня перекрестила и крепко поцеловала Екатерину Алексеевну. Порывистым, прекрасным движением она скинула с себя душистую горностаевую накидку и закутала ею Великую Княжну, подняв воротник к самым ушам.

– Вот так-то лучше будет… Пошёл, ямщик!..

Сани заскрипели по снегу, возок покачнулся и помчался по проспекту Головинского дворца. Екатерина Алексеевна высунулась из окна и долго видела, до самого поворота, как стояла Государыня в короне золотых волос, в лёгкой «адриене» на ледяном ветру и улыбалась милым, весёлым, разрумянившимся на холоду лицом. Мягкий горностаевый мех нежно щекотал и грел щёки Екатерины Алексеевны, и она, в восторженном обожании своей необыкновенной тётки, не замечала, как крупные слёзы умиления и любви текли по её юному, прелестному лицу.

В четырёхстах верстах от Москвы, в Хотиловском Яму, у Великого Князя сделался жар, и на теле появились красные оспенные пятна. Верховые поскакали с докладом к Императрице, которая обогнала великокняжеский поезд и уже была под Петербургом. Государыня повернула обратно. Под Новгородом сани Государыни встретились с возком принцессы Цербстской и Великой Княжны. Государыня вышла из саней, Екатерина Алексеевна вне себя от тревоги за жениха, всё позабыв, выскочила из возка, бросилась Императрице на шею и разрыдалась.

– Ваше Величество… Что же это?.. Разрешите мне вернуться к Великому Князю и остаться при нём сиделкой, – говорила Великая Княжна.

– Ну, милая моя, оного только и недоставало, – ворчливо-ласково сказала Государыня, прижимая к себе племянницу. – Племянник мой урод, чёрт его возьми совсем, хуже от оспы он не станет, а тебе девичье личико зря портить ни к чему.

– Я хочу умереть с ним.

– Бог не без милости… От сей болезни в его годы не умирают. Я сама за ним присмотрю и отпишу тебе, как ему полегчает.

В середине января Екатерина Алексеевна получила собственноручно Государыней написанное по-русски письмо.

«Ваше Высочество, дражайшая моя племянница, – писала Государыня, – я весьма Вашему Высочеству благодарствую за приятные ваши мне писания. На оное ответом до днесь для того умедлила, что не столько подлинно о состоянии здравия Его Высочества Великого Князя вам известие подать могла. А ныне могу вас обнадёжить, что он, к радости нашей, слава Богу, совершенно на нашей стороне. При сём, пожелая Вашему Высочеству доброго здравия, с искреннею любовью есмь Вашего Высочества благосклоннейшая тётка – Елизавета…»

В конце января Государыня с Великим Князем прибыла в Царское Село, а в первых числах февраля должна была переехать в Зимний дворец.

Давно жданный Великой Княжной и так желанный день возвращения жениха наступил. Второй день стояла оттепель. Рыхлый и бурый снег сугробами лежал по улицам. С домов ледяные сосульки свешивались, деревянные панели блистали, покрытые водою со льдом.

В Зимний дворец для встречи Государыни съехались чины свиты. Караул лейб-кампании выставил часовых. Екатерина Алексеевна с матерью ожидала Государыню в малой антикамере. Был день, свечей не зажигали, но от серой, туманной, бессолнечной, промозглой погоды было сумрачно и темно в дворцовых покоях. Печалью веяло в залах дворца.

Екатерина Алексеевна, волнуясь, прислушивалась к тому, что делалось внизу. Караул отдал честь Государыне. Глухо трещали барабаны. Рядом в зале раздались голоса. Государыня проследовала к сановникам.

Вдруг застучали быстрые шаги, двери распахнулись, и в малой антикамере появился Великий Князь, сопровождаемый Брюммером.

Он был в кирасирском колете, подколетнике и рейтузах – весь белый. Лосиный кафтан с отложным воротником, обшлагами и загнутыми треугольником полами висел на нём как на вешалке. Великий Князь вытянулся и исхудал за время болезни. На его длинном теле, узком и непропорциональном, точно была насажена громадная, распухшая после оспы красная голова со следами тёмных пятен. Он был в старомодном большом волнистом парике, делавшем его голову ещё больше. Прикрытые верхними веками глаза были как тёмные щели. Екатерина Алексеевна сделала порывистое движение навстречу Великому Князю и остановилась.

«Монстр», – мелькнула в её голове мысль, и холодными и слабыми стали ноги, точно она и в самом деле увидала чудовищное привидение.

– Не узнаёте меня, Ваше Высочество?

Кривая и злобная усмешка исказила безобразное лицо Великого Князя.

Екатерина Алексеевна справилась с собою. Она быстро пошла навстречу Великому Князю, протягивая ему обе руки и сказала, как могла спокойнее:

– Помилуйте, Ваше Высочество! Слава Богу что вы совсем поправились!

Этот миг первой встречи после болезни никогда потом не был ни тем, ни другою позабыт. Белый «монстр», появившийся в полумраке прохладной антикамеры, остался в памяти Екатерины Алексеевны навсегда, и Великий Князь не мог позабыть той мгновенной гримасы страха и отвращения, которая вдруг появилась на радостно-возбуждённом лице его невесты.

Но в антикамеру вошла, окружённая придворными, Государыня. Екатерина Алексеевна низко нагнулась в поклоне и, целуя руку Государыне, лила на неё горячие, искренние девичьи слёзы. Чутким женским сердцем Елизавета Петровна поняла всё, что было на сердце племянницы. Она подняла за подбородок голову Екатерины и, поцелуями осушая слёзы, прошептала:

– Стерпится-слюбится… Так-то, милая. – Она обняла Великую Княжну и увела её во внутренние покои.

Екатерине Алексеевне едва минуло шестнадцать лет, но она была девушкой своего века и воспитана, как принцесса. Она знала, что после принятия ею православия и обручения с Великим Князем, наследником Русского престола, ей не было отступления и отказаться от брака, какие бы причины для того ни были, она не могла. Свадьба с Великим Князем надвигалась на неё с неизбежностью рока.

При петербургском дворе тоже были свои тайны и секреты, как были они при всех высочайших дворах, и в эти тайны и секреты постепенно посвящали и Екатерину Алексеевну, и она знала, что ко всему прочему её брак имел ещё особенное значение – он крепил государствование Елизаветы Петровны. Прусский король Фридрих писал принцессе Иоганне: «…Опасен престол… Жив император Иоанн Антонович, мало ли что будет?.. На престоле царь-девица, упорно отказывающая в руке претендентам. Надо, чтобы весь мир и особенно вся Россия знали и запомнили, что у этой царь-девицы есть законный наследник, внук Петра Великого, Великий Князь Пётр Фёдорович, что он женится на православной Великой Княжне, прелестной Екатерине Алексеевне, что от этого брака должны быть дети – наследники Елизаветы Петровны».

Свадьба надвигалась, и не могла не думать о ней, о своём будущем юная Великая Княжна. Она примирилась с православием, холодно, рассудком, но не сердцем восприняла его, она всею душою полюбила Россию, увидела в ней арену для каких-то громадных действий – каких? – она ещё сама не осознала, оставалось примириться и с Великим Князем и… полюбить его.

И без советов и писем Фридриха Елизавета Петровна знала, «сколь опасен» её престол и как его надо укрепить.

Свадьба готовилась небывалая по роскоши. Её должна была запомнить вся Россия, весь мир должен был о ней говорить.

Двадцать первого августа, в день, на который «Её Императорское Величество всемилостивейше соизволила назначить и определить время, в которое брачное сочетание Их Императорских Высочеств имеет быть совершено и торжествовано быть». Екатерина Алексеевна вошла в голубую гостиную. Пронизанная лучами комната казалась яркой и весёлой. В ней, точно птички на дереве, её фрейлины весело щебетали. Две княжны Голицыны, две княжны Гагарины и девица Кошелева пёстрым цветником сидели в ней, ожидая невесту.

Окна на Неву были настежь раскрыты. Свежий осенний воздух бодрил и радовал. Нева под голубым небом казалась синей. Золотыми искрами перекидывались и играли маленькие волны.

У раскрытых на обе половинки дворцовых дверей стояли рейт-кнехты,[24] державшие в поводу лошадей.

Камер-юнкера с волосами, убранными «по гашпанскому манеру без кошельков и кос», садились и отъезжали от дворца. На монументальном коне проехал шталмейстер Её Величества, и сейчас же за ним показались пешие арапы в красных, расшитых золотым позументом кафтанах. Они вели под уздцы прекрасных «изабелловых», серебристо белых, с розовыми губами и веками лошадей, в золотой сбруе. Восьмерик попарно цугом подкатил большую хрустальную карету. У её подножки появился Великий Князь Пётр Фёдорович в преображенском мундире.

– Ваше Императорское Высочество, пожалуйте! – Гофмейстерина подала руку Екатерине Алексеевне.

Опустив голову и стараясь ни на кого не глядеть, Екатерина Алексеевна спустилась на крыльцо и стала садиться к Государыне. Они заняли задние места, перед ними сели Великий Князь и Разумовский.

Карета тронулась, но сейчас же остановилась. Весь кортеж стоял. Должно быть, у собора выходили те, кто уже достиг его. Золотые постромки натянулись, карета качнулась и проехала несколько шагов.

Шествие очень медленно продвигалось к собору.

Оглушительно барабаны били, флейты свистали, гобои и валторны играли «встречу». Неподвижный лес ружей скрывал лица солдат.

Великий Князь паясничал, высовываясь из окна, порывисто оборачивался к невесте и называл стоявшие «в шпалерах» полки.

– Преображенцы… Семёновцы… Ваше Величество, – оборачивался он вдруг к Государыне, – у майора Измайловского полка не по форме сделаны букли и шарф небрежно завязан… Ваше Величество, умоляю взыскать!

– Поди ты! О том ли ныне думать!

– Ваше Величество, в напольном Архангелогородском полку знамя поздно уклонили. То же и в Ладожском пехотном.

По набережной, вдоль адмиралтейских, крепостных верков, по Луговой и по Невской перспективе до самого Казанского собора стояли шпалеры полков.

Кирасиры Его Высочества длинной белой лентой тянулись от Мойки.

– Ваше Высочество, извольте взглянуть – это мои кирасиры. Каков порядок!..

Литавры глухо и будто дремотно били, резво трубили трубачи, а по верху плыл, нёсся, гудел, колыхался торжественный церковный перезвон. В пёстрой народной толпе, стоящей за шпалерами войск, то и дело вспыхивало «ура!». По другую сторону, где не было шпалер, конные драгуны сдерживали толпу у панелей вдоль бульвара. Оттуда доносились восторженные восклицания:

– Невеста-то краля какая! А сказывали, что немка. А нисколько не похожа даже на то.

– Корона на ней блестит, что звезда в небе.

– А жених!.. Ну и урод!..

– Жалко милую.

– Дети… Совсем дети… Куда им!.. Поди, и несмышлёны в оном.

– Наука-то небольшая!

– А всё уменья требовает.

– Наша-то, петровская… Ай, хороша!.. Ура!..

Пошло, покатилось притихшее было «ура».

Жители Петербурга, Сарского, Петергофа, Ораниенбаума, всех окрестных сёл и поместий были в этот день на улицах Петербурга, все, как одна семья, разделяли радость своей Государыни.

У церкви конные камер-юнкеры спешивались и торопливо снимали на паперти белые штиблеты. Гофинтендант и придворный обер-архитектор Растрелли с наряженными в их распоряжение обер-офицерами следили, чтобы к трону Государыни, Их Высочеств, светлейшей принцессы Цербстской и её брата, принца Августа, был свободный проход, они «упреждали конфузию и тесноту» и пропускали в церковь только по особым билетам, розданным от «Церемониальных дел».

Путь, который пешком можно было сделать в пятнадцать минут, ехали «в шествии» почти два часа. Лишь в первом часу дня Екатерина Алексеевна вошла под высокие своды храма, смутно напоминавшего ей лютеранскую кирку. Дивное, рвущееся к небу, отражённое в высоком куполе, звенящее дискантами, гудящее басами, торжественное пение её встретило, приподняло и точно понесло к священному таинству. Она позабыла усталость, томление медленной езды с постоянными остановками и серьёзная, сосредоточенная, углублённая в саму себя пошла с Императрицей к ожидавшему её Симону Тодорскому, бывшему теперь епископом Псковским.

Принц Август Голштинский, шафер жениха, и обер-егермейстер Алексей Григорьевич Разумовский, шафер Великой Княжны, приняли поданные им на блюдах золотые венцы. Симон Тодорский поднял крест и, глядя блестящими глазами в глаза Екатерины Алексеевны, громко, воодушевлённо сказал:

– Вижу перст провидения в рождении сих двух отраслей домов Ангальтинского и Голштинского и ныне воедино сочетавшихся…

Он говорил о политическом значении брака, о великих узах, связующих для вечного и долгого мира иностранные дома с домом Петра Великого. Он воздавал хвалу Государыне премудрой, невесте, в её рвении к православию и любви к России, в которой он сам мог убедиться.

И опять пел хор, потом рокочущими нотами лилась ектения, и Екатерина Алексеевна слышала, как поминали её, как Великую Княжну, и трепетно, тая под куполом, расплываясь и захватывая сердце, неслось непрерывное: «Господи, помилуй, Господи, помилуй… милуй», – замирало вверху, в голубом своде купола, где клубились облака ладанных курений.

У Екатерины Алексеевны кружилась голова, и она напрягала все усилия, чтобы устоять, чтобы не лишиться сознания. Она казалась себе лёгкой, невесомой и совсем другой, чем была ещё так недавно. Их повели к распростёртому перед ними золотому расшитому ковру, и она, сама того не замечая, первая вступила на ковёр. Рослый красавец Разумовский высоко над нею держал венец, и она стояла под ним, неподвижная и застывшая в молитвенном углублении. Рядом с нею неспокойно стоял Великий Князь, он то оправлял руками шарф, то нагрудный знак, то пояс.

Вот оно… Когда?.. Как?.. В какой именно момент совершилось это?

Дьякон вышел на амвон, и, вторя его глубокому, точно ворчащему басу, серебряными колокольчиками зазвенели дисканты и альты певчих; «Господи, помилуй, Господи, помилуй…»

– И о супруге его благоверной Великой Княгине Государыне Екатерине Алексеевне Господу помолимся…

Только в четвёртом часу кончился длинный обряд венчания. Екатерина Алексеевна сидела подле Государыни и Великого Князя на тронных креслах под золотым навесом с горностаевым подбоем. Ей было видно, как карета за каретой вытягивались в «шествие». Тем же порядком медленно и чинно ехали назад. Когда проезжали мимо полков, троекратный беглый огонь вверх опоясывал белым кудреватым дымом солдатские ряды. С корабля двадцати четырёх галер, двух транспортов и двух яхт началась пушечная пальба. По вантам и реям были выброшены пёстрые флаги и бабочками заиграли на засвежевшем западном ветру.

Во дворце караулы били в барабаны и играли на трубах, когда Императрица, сопровождаемая высоконовобрачными и свитой, проходила по залам к своей опочивальне. В дверях её она остановилась. Пётр Фёдорович, за ним Екатерина Алексеевна, принцесса Цербстская и принц Август, «припадая к стопам Её Императорского Величества, воздали высочайшее благодарение».

От дверей государыниной опочивальни проследовали в большую антикамеру, и там послы, чужестранные министры, придворные дамы и кавалеры и первые особы из генералитета и министерств ожидали Государыню и молодых.

До шести часов длилось принесение поздравлений, и только потом, не чуя ног под собою, Екатерина Алексеевна прошла в свои покои, где могла наконец переодеться, снять страшно тяжёлую парадную «робу», корону, переодеться в лёгкую парадную «адриену» и уже надо было идти к обеду.

В конце стеклянной галереи был накрыт «покоем» особый стол. В верхнем, смыкающем его конце было поставлено большое золочёное кресло, крытое малиновым шёлком, расшитым золотыми травами. По правую и левую стороны этого кресла были золочёные стулья, крытые зелёным шёлком с травами. Над ними был парчовый балдахин с горностаевым подбоем. Далее стояли золочёные стулья пониже, крытые розовым шёлком. Стол был накрыт на шесть приборов золотой посуды. По всей галерее стояли столы для гостей.

По троекратному призыву трубами началось шествие в антикамеру. В ней Государыню ожидал гофмаршал, торжественно возвестивший ей:

– Ваше Императорское Величество, кушанье на стол поставлено!

Государыня села в кресло, по правую её руку сел Великий Князь, по левую – Екатерина Алексеевна, рядом с Великим Князем сели принцесса Иоганна и принцесса Гессен-Гомбургская, против граф Алексей Григорьевич Разумовский.

Томительный парадный обряд начался.

– Прекрасное слово сказал владыка, – сказала Государыня по-русски, обращаясь к Разумовскому. – Как тонко отметил он значение брачных союзов для мира народов. Когда все между собою породнились бы, то, чаю, для чего и войнам быть?..

– Ваше Величество, – сказал Разумовский. – Между родственниками ссоры бывают, однако, ещё лютее, чем между посторонними.

– Пожалуй, – снисходительно ответила Государыня.

Разговор не шёл. Княгиня Цербстская и принцесса Гессен-Гомбургская не говорили по-русски, Разумовский не знал ни французского, ни немецкого языков. Екатерина Алексеевна изнемогала от усталости, Великий Князь, стараясь быть серьёзным, очень много пил и ел. Принцесса Иоганна, только что узнавшая, что все её и Мардефельда письма вскрывались и прочитывались Бестужевым, и понявшая, почему Государыня её так нелюбезно выпроваживала из Петербурга, сидела красная, надутая и важная. Вокруг стола стояли «во услугах» обер-гофмейстер барон фон Миних, граф Лесток, форшнейдером при Государыне господин Шепелев, за стулом Великого Князя камергер Балк,[25] форшнейдером – камергер Мартын Скавронский,[26] за Великой Княгиней камергер граф Пётр Шереметев[27] и форшнейдером при ней камергер граф Андрей Гендриков. За столом суетились люди. Пажи приносили кушанья, метрдотель Фукс принимал их и передавал тем, кто были «во услугах». Всё это чрезвычайно стесняло и смущало Екатерину Алексеевну, она сидела строгая и почти ни к чему не притрагивалась.

Кругом на тридцати трёх «штуках» сидело сто тридцать две «персоны». Шёл непрерывный гул голосов, слышался звон посуды и шаги подававших лакеев.

Как только подано было жаркое – седло дикой козы – и форшнейдеры золотыми ножами нарезали его и положили куски, состоявшие у вин разлили по кубкам шампанское. Итальянская музыка, игравшая на хорах, смолкла. Великий Князь поднялся, все гости в стеклянной галерее и в зале встали. Детским, ломающимся голосом Великий Князь возгласил, поднимая кубок:

– Про здравие Её Императорского Величества!..

– Виват!.. Виват!.. Виват! – закричали гости.

Трубачи и литаврщики заиграли. Пушки полевых батарей, поставленные вдоль набережной, начали салют – шестьдесят один выстрел.

Когда наконец всё это смолкло, и звон стоял в ушах от пальбы и резких звуков труб, и странной казалась вдруг наступившая тишина, Государыня встала с кресла и подняла перед собою плоский петровский кубок.

– Про здравие Их Императорских Высочеств, – сказала она сочным, сильным голосом.

И опять загрохотали выстрелы.