Последний замысел Хэа

– На междуреченском рынке? – Мутный слегка улыбнулся.

– На междуре… Да, ты не дашь мне покоя, – заметил искатель, – я знаю, не дашь. Зачем я тебе признавался?

– Не дуйся, как шая. Помнишь, там, в Длинолесье, ты говорил, что раскроешь секрет шестилапов. Их самый главный секрет.

– То, как они появляются, – продолжил Пытливый.

– Есть что-то новое?

– К сожалению, нет. Так, мысли, – парень пожал плечами, – известного мало. Потомство шестилапов заползает в кармашки, на теле родителей, и сидит, пока не появятся лапки. Но что происходит до этого, откуда выходит потомство…

– Может, родильный канал, который затягивается?

– Возможно. Это самый популярный ответ. Даже, пожалуй, единственный. Ведь не из попы же они вылезают, – Пытливый задумался, – если поймать беременного шестилапа, допустим носатика, и вскрыть. Но как узнать, что она беременна? И потом, сейчас же не вскроешь, только начало ночи, а разродятся в конце. Пока, насколько я знаю, беременных шестилапов не видели. Стриклов, разбойничков – да. Тех же гээдов и струек. А шестилапов – нет.

– Гильдия потрошителей. Действие два, – Мутный принюхался, – чем это, кстати, воняет? – он показал на ошмётки, лежащие на подносе, – может, вынесем это?

– Ты прав, – искатель принёс мешок, сгреб в тот мешок ошмётки и завязал.

– За дверь? – спросил он у Мутного.

– Да, – ответил приятель, и резко провёл рукой, показав, что компромиссов не будет.

Искатель вздохнул и вынес ошмётки на улицу.

– Ну что, – спросил он приятеля, вытирая руки о полотенце, – начнём?

Это были способные ученики.

Первая закрывала глаза и слушала, как они говорят. И наслаждалась. У неё, всю жизнь прожившей на Посту, речь, конечно, отличалась от более "правильного" междуреченского говора. Так вот, синекрылые, как она назвала своих новых знакомых, говорили так, словно с Поста никуда не уезжали. Закрывая глаза, она представляла, что находится дома.

Конечно, грамматические конструкции давались с трудом, но это не важно, главное – пусть повторяют, скоро научатся.

И они понимали. Память, помноженная на слух, помноженный на прекрасный голосовой аппарат – произведение этих множителей давало великолепные результаты.

Между собой синекрылые тоже общались. Она это знала. Хотя и не слышала. Многие зримые души общаются. Может, посылают друг другу сигналы, не обязательно голосом. Может, делают это тихо, и только люди с прекрасным слухом, вроде её разбойника, могут услышать.

ЕЁ разбойника…

Первая вспомнила Бесполезного, и мысли вернулись домой. Девушку беспокоило, что родители даже не знают, жива ли она. Что она не отправила весточку. А отправил её Долговязый, и написал…

Проводница вздохнула.

Но потом смотрела на синекрылых. И ей хотелось остаться. Чуток. Ненадолго. Разбойник её подождёт, родители встретят, обнимут, а гильдия, если узнает, что же случилось, конечно, простит.

"Удивительные создания" – она лежала, опёршись о локти, и наблюдала, как, сев в полукруг, синекрылые ловили каждое слово, каждое движение, каждый взгляд.

"Не синекрылые, – поняла девушка, когда на занятиях стали появляться другие – с крыльями фиолетовых, красных, зеленых оттенков, – пестрокрылые – пожалуй, так будет правильнее".

После занятий она беседовала, чаще с Луы, и узнавала много чего интересного.

Каждый пестрокрылый жил в собственном жилище, один или с верным другом – саммакой. Пестрокрылые очень любили саммак, и те отвечали взаимностью. Эти домашние саммаки несколько отличались от диких, особенно от вислоухих саммак Длиннолесья. Они были меньше, чуть грациознее, мало зевали, но смотрели в глаза хозяевам так, что те ни в чём не могли отказать. "Как плащеносцы, – подумала Первая, – или кошки, когда им чего-нибудь надо".

Саммака

Саммака к ней ластился, показывал брюшко, но только ты умилялась и хотела его приласкать, убегал и возвращался в конце их беседы.

– У Вас прекрасные питомцы, – похвалила девушка, – может, люди тоже когда-нибудь приручат саммак.

Луы помедлил, стараясь обдумать сказанное, но после кивнул, как она и учила.

Первая встала и подошла к стене.

– Прекрасный камень, – сказала она, проводя рукой по поверхности – красивый, светится, да ещё и тёплый.

– Это камень с гор, – ответил Луы, – он поглощает огонь небес, а потом отдает его нам.

– Мы, люди, строим в основном из дерева.

Луы, казалось, не понял сказанного. Или был удивлен.

А может, разочарован.

– Дерево… Лес…

Пестрокрылый склонил голову набок.

– Те деревья, что растут в Лесу с большой буквы, который мы называем Лесом зримых душ, – попыталась помочь ему Первая, – из них мы и строим. У вас же есть деревья, свои́?

"Ну как же, – подумала девушка, – есть же саммачки, есть плащеноски, шептуньи – значит, есть пестрокрылки. Ведь пестрокрылые шестилапы".

– Мы, Лес – одно, – ответил Луы наконец, – Лес – часть Народа Холмов. Наши сёстры и матери. То, что вы назвали "деревья". Они живут в Лесу. Мы живем рядом. Мы – братья, они – сёстры.

Первая пыталась понять.

Её поразила мысль, даже скорее не мысль, озарение. Настолько элегантное, и в то же время такое громоздкое, что с трудом помещалось в сознании. "Неужели…" – подумала девушка.

– Погоди, погоди…

Она поняла, что же такого странного было в этом народе. Первая привыкла, что у других зримых душ, тем более шестилапов, выявить отличие между мужскими и женскими особями невозможно, если оно даже и есть. Кто-то ей говорил, что его и нет, этого отличия, что выносить потомство может любой, а самки, самцы – это всё про незримых. Прирученные людьми шестилапы не размножались, поэтому и смысл в этих поисках отпадал.

Но пестрокрылые – это не просто животные. Это почти что люди. А значит, и жить они должны по-человечески. Чтобы и женщины, и мужчины. Все жили рядом.

Так она думала. До этой минуты.

Девушка открыла рот и долго смотрела на пестрокрылого.

– У вас не так, – сказал тот, будто оправдываясь за свои объяснения, – у стриклов, у древоходцев не так. Братья и сёстры одно. Я прав?

Девушка выдохнула:

– Не совсем… Я женщина, я – сестра в вашем понимании. Дерево. Но различия между сёстрами, братьями небольшое. У нас. У вас, как я вижу, не так…

Она закрыла глаза и постаралась расслабиться. Это давалось с трудом.

Простая проводница, случайно, можно сказать, мимоходом, разгадала великую тайну, над которой бьются лучшие бездельники равнины. "В качестве бонуса" – как говорят проводники своим нанимателям.

Самое смешное, что ответ то лежал на поверхности. Но его никто не мог подобрать. Он просто не мог прийти в голову. Или казался безумным. Чем-то вроде горячечного бреда. Но теперь этот ответ прозвучал из уст самого шестилапа.

Словно сложилась мозаика, и многое стало понятно. В том числе, почему топтуны, прыгуны, плащеносцы не размножались в неволе. У молодых животных удаляли шишку, чтобы не бегали в Лес, чтобы потом, по прошествии нескольких дней, на их спине не вырастали кристаллы, из-за которых они отдавали душу. Но, отдавая душу, они отдавали и семя. Так поняла это Первая. И даже не стала спрашивать.

Получалось, связь шестилапов с деревьями не просто выгодное сожительство – это одна семья. И если дерево – твоя мать, ты будешь защищать её до последнего и придёшь на помощь, когда угрожает опасность.

Отсюда и разъярённость саммак, если дерево рубят.

– Луы. Люди этого не знают, – Первая словно просила прощения.

– Понимаю. У вас не так.

– Расскажи мне подробнее, – попросила девушка, – я хочу знать, как вы живёте, как общаетесь со своими сёстрами. Как воспитываете детей.

– Расскажу. Мы должны многое знать друг о друге.

И Луы рассказал.

Он говорил о многом. Говорил, как братья общаются с сестрами, на каком языке. Этот язык немного другой, не тот, на котором братья общаются с братьями. Но Первая вряд ли его услышит. Быть может, услышат те, кого зовут слухачами.

Он говорил, какое это сильное чувство – любовь двух частей единого целого, пестрокрылого и его избранницы. Насколько прекрасны их отношения. Пестрокрылый ждёт наступления ночи, а на его плечах прорастают кристаллы любви. И после того, как последний луч солнца коснётся земли, он входит в Лес, чтобы отдать свою душу и в одном последнем объятии воссоединиться с любимой.

Избранные – так называют в народе тех, кого повязала любовь. Их дети – плод этой любви. В течение ночи они будут жить в колыбели, укрытые матерью от внешних невзгод. И, как только появится солнце, выйдут на свет.

Братья, и сестры растут поначалу вместе, и те, и другие питаются одинаково, заползая в кармашки на спине пестрокрылых. Но в конце концов сёстры уходят в землю, и прорастают ростками, о которых нужно особо заботиться в течение первого дня.

Луы рассказал старую и грустную историю. Прекрасную как сама жизнь. О том, как влюбились Он и Она, пестрокрылый и его избранница.

Как долго они общались и ждали начала ночи. Но что-то случилось, пестрокрылый исчез – и больше уже не вернулся. Скорее всего погиб. Так все и поняли.

Но она ждала. Ждала долго.

Проносились дни и ночи, небеса зажигались и гасли.

Она ждала.

К ней приходили другие и предлагали любовь. Её окружали заботой. Ей рассказывали истории. Ей пели песни.

Она ждала.

Она ждала и надеялась, что наступит час, когда он вернется. И ради этого часа она жила.

Пока однажды не услышала звук, долгий, протяжный.

Это на крытой телеге везли её суженого, вернее, то, что от него осталось.

Она поняла это сразу.

Листья зашелестели, воспы слетели с гнёзд и стали носиться под кроной.

Все ждали, что она скажет.

Но не было слов, только молчание. Молчание давило и сползало на окружающих словно туман.

Она не пережила этот день, и умерла ещё до наступления ночи.

Луы замолчал.

– Любовь всегда прекрасна, – ответила Первая, – но, отдавая душу, ты гибнешь. Неужели это ещё никого не останавливало?

Собеседник казался озадаченным:

– Вы можете удержать свою любовь?

Девушка вздохнула:

– Наверное, мы так не любим. У нас любовь – это разменная монета. Хотя бывают и исключения.

Наверное, бывают.

– Что там такое? – Искатель смотрел на дверь, у которой стоял Мутный и корчил гримасы.

– Иди посмотри.

Пытливый оторвал свою задницу и нехотя последовал совету.

Мешка не было. Разорванные тряпки, разбросанные за дверью – вот всё, что осталось. Образцы тканей, кусочки органов валялись в хаотичном порядке по всей домовой территории вплоть до дороги. Над ними кружили мухи и твердотелки, они волновали ноздри и вызывали неприятные мысли.

– Здесь был бегун. Или саммака, – заметил Мутный, – нет, пожалуй, всё же бегун. Саммаки так не свинячат.

– Ну да, согласен… Ладно, пошли, продолжим свои изыскания.

Мутный усмехнулся:

– А это убрать ты не хочешь?

– Зачем?

– Как зачем? Ведь оно так и будет валяться.

– Растащат подальше. Это называется – самоочищение. Пошли, – искатель смотрел на приятеля. Почти умоляюще.

– Замечательные у вас порядки в общине. В Длиннолесье давно бы пришли и сказали "ай-ай". Странно, что при всём при этом у вас в целом чисто. Вон домики какие аккуратные.

– Потому что делаем то, что надо и на мелочи внимание не обращаем. А теперь давай в дом.

– Совок. Дай мне совок… И метлу, – Мутный был непреклонен.

– Пожалуйста, – Пытливый пожал плечами и снова зашёл в свой дом. Через минуту принёс всё, что нужно, – уберёшь, не уберёшь – жизнь от этого не изменится.

– Если ты забросишь свои изуверские опыты, – парировал Мутный, – жизнь тоже от этого изменится не особо.

– Не скажи. Я получаю огромное удовольствие. И оно вдохновляет меня… на опыты. Новые.

– Изуверские?

– Ну это как получится.

Искатель принес мешок, но в нём оказалась дырка, и пока добирались до свалки, тот похудел в два раза. На свалке рылись собаки и прыгали вороны. Бегунов с острокрылами не было – у человеческого жилища редко попадались отходы незримых.

– Соберём? – спросил Мутный.

– Ладно, шкодник с тобой, – Пытливый вздохнул, – но знай, это вроде болезни – пытаться собрать весь мусор.

– Тогда пыхчики – разносчики заразы.

Пытливый молчал.

– Не знаю, что и ответить, – сказал он наконец, – твоя взяла. Будем считать, ты уложил меня на лопатки. Своим остроумием.

Он усмехнулся и стал помогать.

Пришлось идти за мешком, но этот проверили.

– Скоро мешков не останется. Куда я буду складывать образцы?

– Я куплю тебе сколько надо. Вот только появятся деньги.

– Ты будешь работать? Здесь?

– Почему бы и нет. Жить в долг как-то стыдно.

– Тогда иди на кухню. Будешь мне помогать.

Мутный пожал плечами:

– Кухня так кухня. Согласен.

– Отлично. Будешь следить, чтобы я в компот не положил чечевицу. Или наоборот.

– Узнаю своего приятеля. Как же тебя ещё терпят?

Теперь уже Пытливый пожал плечами:

– Не знаю. Может, им нравятся гастрономические опыты.

Друзья рассмеялись и уже весело закончили с уборкой.

– Интересная у нас интермедия вышла, – сказал искатель, после того, как вернулись домой.

– Да уж, – Мутный зевнул, – как однажды сказал Терпеливый, "в программе о ней ни слова".

Первая проклинала себя за то, что согласилась на такой безрассудный поступок. Она была во власти этих двух крылатых существ, полной и абсолютной. Она умоляла их быть аккуратнее, крепче держаться за хрупкую, как ей казалось, конструкцию, а также следить, чтобы она не сломалась. Точнее, не развалилась. Умоляла, конечно, не вслух, про себя. Но вслух она тоже кое о чём говорила, больше кричала, и в основном это было упоминание шкодников, чёрных и всякой нечистой братии. Громкое и нескончаемое.

Волновала не только и не столько высота, сколько скорость. Уши закладывало. Тело продувало насквозь. И это несмотря на белую шкуру какого-то неизвестного животного, в которую её обернули.

Летели в сторону гор. Летели давно. Но горы не приближались. Горы росли на глазах, становились мощнее, но оставались такими же недоступными, что на равнине, что на холмах, что у самого моря. Небеса пылали, и эта иллюминация только добавляла беспокойства.

Да, прикрытых, да еще и предначертанных не трогает это сияние, но… как сказать – не трогает? Очень даже трогает. Не так сильно и разрушительно, как других, но не заметить его невозможно. Оно разрисовывает мысли, раскрашивает в одному ему нужных тонах.

Из разговоров с пестрокрылыми она поняла, что у тех это вовсе не так. Сезон пылающих небес – время подумать, осмыслить пройденное и построить планы на будущее. То есть, попросту, время отдыха. Когда ты остаёшься наедине со своими мыслями, наводишь в мыслях порядок и выкидываешь ненужное.

Первая вспомнила слова Бесполезного о том, что во время пылающих он слышит какие-то звуки, и, наблюдая за свитой, она представляла, что те слышат тоже. Тогда всё вставало на место, и излишняя сосредоточенность Народа Холмов находила своё объяснение. Хотя, возможно, они такие всегда. Задумчивые и безупречные. А не болтливые и порочные, что можно сказать про её собственный народ. Трудно им будет общаться с людьми. Ну, кроме, пожалуй, отшельников Озёрного Края.

Первая смотрела на землю.

Земля приближалась.

"Мы снижаемся, забери меня чёрный". Девушка как-то скукожилась, взяла ноги в руки и стала молиться.

Но, к чести своих компаньонов, она не сломала ни одной своей косточки, ничего не ушибла. Её даже не вывернуло. Первая освободилась от пут, медленно, как будто суставы после полёта стали особенно хрупкими, и, довольная тем, что осталась цела, спрыгнула вниз.

Они стояли на утёсе, широком, как плато Заводья, который выдавался вперёд и нависал, словно хищная птица над бесконечными холмами, раскрашенными в зелёные, а кое-где сине-фиолетовые цвета. Где-то там, ещё дальше, лежала равнина, далёкая, покрытая дымкой и населённая людьми.

Как-то она спросила Пестрокрылых, почему они живут на холмах, ведь на равнине теплее, не дуют холодные ветра, и животный мир, как заметила девушка, более богат и разнообразен. Неужели из-за любви к полёту? Из-за того, чтобы встать на широком утёсе, и сразу расправить крылья? Она долго не понимала, что же пытается втолковать собеседник, но всё-таки смысл дошел. У пестрокрылых свои страхи. Один она уже знала. Народ холмов боялся маару, бестелесную душу равнин. Вспоминая смерть топтуна, Первая их понимала. Но она понимала и то, что маара – не единственный страх, есть что-то ещё, что-то глубокое, но что – спросить не решалась. Люди тоже много чего боятся. Не маару, так черных ангелов, мифических существ, что прилетали с холмов. Как девушка не пыталась объяснить, кто это такие, пестрокрылые так ничего и не поняли. Да она и сама перестала бояться, ведь находилась под лучшей защитой, которую можно придумать. Казалось, всё это собрание высоких красивых существ служит одной единственной цели – защитить маленькую потерявшуюся проводницу.

Девушка скинула шкуру, и тотчас о том пожалела. Здесь дул холодный пронзающий ветер, и она не помнила, чтобы когда-нибудь ей было так холодно, ну разве что во время её первого и пока единственного полета.

Одевшись обратно, Первая оглядела присутствующих.

На утёсе находились существа с самой разной расцветкой крыльев – члены синей, зелёной, красной, фиолетовой стаи. Все четыре семьи Народа Холмов. Братья с братьями, каждая стая отдельно, это она заметила сверху, во время полёта.

Однако чуть поодаль стояла странная группа, представители которой не имели какой-то особой расцветки крыльев, скорее, их крылья переливались всеми цветами пылающих небес.

– Кто это? – спросила Первая у Луы.

– Мы считаем ту стаю особой… Многоцветнокрылыми – кажется, так это звучит на вашем языке.

– Многоцве… Язык можно сломать. Пусть будут…допустим… радужнокрылыми, – решила девушка, – это особая стая?

– Они рождаются в каждой. Началось это давно, до того, как люди пришли на равнину.

"Надо же, мы опять возвращаемся к Острову”, – подумала Первая.

И посмотрела в даль, далекую и близкую одновременно, туда, куда возвращались все её мысли. Голова кружилась, воспоминания распускались, словно цветы на деревьях, и девушку снова тянуло домой.

– Вначале мы не понимали почему, – приятный голос Луы вернул её в настоящее, – но потом поняли, что это дар Бога. Каждый радужнокрылый – член ещё одной, пятой стаи. И после своего обучения отправляется к братьям. Они живут выше, у самых гор.

– Это изгнание? – Первая смотрела на шкуры, которыми закрывали тела члены новой семьи.

Луы задумался:

– Да, было время. Когда-то мы отрекались от этого дара, – пестрокрылый склонил голову набок, как будто он вспоминал. Или как будто печалился, – нам стыдно, что было так. Но сейчас родиться радужнокрылым… – он не мог подобрать нужное слово.

– Почётно?

– Да, – Луы помолчал, потом добавил, – они другие. Днём почти не едят, им хватает и солнца. Парят в небе, не опускаясь на землю. Очень и очень долго. Понимают друг друга без слов. Мы это считали проклятием, теперь говорим – благословение.

Гордые и замкнутые, а может, просто отстраненные, радужнокрылые стояли, сцепив трехпалые руки, и смотрели… нет, не на других, не на неё, как это делали представители одноцветных семей, а в небо, будто пытались впитать в себя каждый оттенок.

"Зачем ты смотришь отстранённо

Туда, в глубины океана?

Ты просто маленькая шхуна,

Тебя снесет в мгновенье ока", – вспомнила Первая.

Здесь, на высоком утёсе, разыгрывалось очередное состязание пяти разнокрылых семей. Пестрокрылые соревновались в полёте, поражая друг друга красотой и сложностью фигур, которые рисовали в небе. "Как кузнецы, что соревнуются в замысловатости поделок" – подумала девушка, вспоминая праздник Возвращения. До Возвращения ещё далеко, почти пять долгих лет, и проводница взгрустнула.

Каждый пытался показать что-то оригинальное, не столь изящное, сколь невозможное, что-то, что ещё никто не показывал. Ну, так она поняла.

Быть может, таким образом пестрокрылые себя выражали. Так же, как люди во время своих состязаний. Поэтому, возможно, не всё потеряно, и два народа найдут общий язык.

На Первую смотрели как на почетную гостью (тот же немигающий взгляд плащеносца), и её присутствие придавало состязанию какой-то особый, глубокий настрой. Во всяком случае, так казалось.

Краснокрылый спикировал вниз, резко, на бешеной скорости, и стал притормаживать, почти у самой кромки утёса. Перевернувшись в воздухе, он снова поднялся вверх, только теперь вниз спиной. Замер в воздухе, быстро двигая крыльями, и, несколько раз крутанувшись, исчез, бросившись вниз. Однако потом появился, закручиваясь, словно волчок.

Дошла очередь и до радужнокрылых. Девушка напряглась, ожидая увидеть нечто ошеломительное.

Однако полёт членов гордой семьи не впечатлил. Совсем. Казалось, будто они не пытаются ничего показать, а просто летают. Да, высоко, да, красиво, но летают. В свое удовольствие. "Удивительная стая, – подумала девушка, – какие-то несостязательные".

Первая начала уставать. От бесконечных пируэтов, самовыражений. Так иногда смотришь на очередные разборки мужчин, и хочется уйти, настолько они утомляют.

– Долго это продлится? – спросила она.

– Да, – Луы посмотрел на девушку.

"Он понял, – подумала та, когда её стали пристегивать к уже знакомой конструкции, – хорошо, что не стал уточнять. Всё-таки пестрокрылые – это не люди".

Вскоре она была дома.

Какой-то саммака постоянно крутился поблизости. Молодой, а, может быть, зрелый – саммаки на холмах значительно мельче, и возраст угадывался с трудом. Она потрепала животное по бугоркам, провела рукой по спине. Саммака сделал брык и упал кверху брюшком. "Ты мой хороший" – девушка пожала каждую из шести поднявшихся лапок. Саммака застрекотал и выгнулся. "Совсем как кошка, – подумала Первая, – как же мы все похожи, зримые и незримые, маленькие и большие…"

Она зевнула. Хотелось спать. Спать, спать, спать… Всё-таки первый полет в её жизни. Событие незабываемое, но, конечно, выматывающее.

Около кровати Первая обнаружила ужин. И снова удивилась – откуда пестрокрылые знают их кухню? Ведь они же боятся равнины.

Ситуация выглядела странной, таким же странным казалось и то, что она никому не задавала этот вопрос.

"Здесь какая-то тайна, – подумала девушка, в то время как веки её тяжелели, – кто же я всё-таки – гостья или пленница?"

– Сегодня ты приходил не один, – Пытливый выписывал очередную букву, стараясь не упустить каждый её изгиб, в то время как Мутный что-то считал.

– Её зовут Быстрорукая. Она дочь Заговорённого, – гость перевернул страницу и стал считать дальше.

– Ого, – удивился Пытливый, – самого Заговорённого. Она подалась в искатели? Или пришла за тобой?

– Второе, – парень нахмурился. Тема разговора ему не нравилась, – а ты? – спросил он Пытливого, – у тебя-то кто есть?

Парень вздохнул:

– Да приходит одна, интересуется. На днях предложила уборку. Я сказал – не люблю, когда трогают вещи, потом не найдешь. Она – у тебя беспорядок. Я – какой беспорядок? Это порядок, понятный мне одному, всё лежит на местах. Вначале надулась, потом успокоилась. Вчера напросилась мне помогать.

– На кухне?

– Да.

– Помогала?

– Да больше тёрлась. Всё рядом и рядом. Не давала сосредоточиться. Я кухней почти и не занимался, только она. Иначе бы вообще всё смешал – и суп, и компот, и второе с колбасками.

Мутный прицокнул.

Он посмотрел на искателя, и произнёс, словно хотел объяснить что-то само собой разумеющееся, – да она уплыла в твои сети. Как говорят в Приморье. И, кажется, ты не отвечаешь взаимностью.

– Я?? – Пытливый выдохнул. Громко, – да у меня от неё дыхание перехватывает. Я даже думать не могу. Когда она приходит, у меня все дела останавливаются. Она уходит, а я как в тумане. Какие-то нежданчики в голове. Всё прыгают, скачут. И снова собраться – не получается.

– Ооо, – смех сотрясал тело Мутного, – да у тебя всё серьезно!

Тут же затрясся Пытливый.

Если бы кто-то в этот момент решил заглянуть к ним в окошко, он бы увидел, как двое молодых и с виду серьёзных людей склонились над старой рукописью и странно гогочут и лают. "Колдуны" – подумал бы он, – стражей на них не хватает”, и зашагал бы прочь, а то мало ли что, наведут ещё порчу.

– Дааа, – Мутный утёр слезу, – рассмешил…

– Да ладно тебе, – искатель тыкал на знаки и что-то считал, – 156… Это не звуки, скорее слоги… Ты подсчитал?

– Подсчитываю.

– Давай, – Пытливый нахмурил лоб, – если письмо слоговое, скорее всего, вторая часть знака – гласная. Вторая часть сложного знака. А простые, не сложные знаки – слог, состоящий из одного только звука. Если следовать тайнописи древоведов.