Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы

VII

Старая, проеденная ржавчиной цепь лопнула со звоном от первого же удара мечом. Огромные ворота, затянутые паутиной, заскрипели, когда он навалился на них изо всех сил. Треснули подгнившие доски, сверху посыпалась пыль. Запах разложения усилился. Из мрачного нутра теперь смердело сыростью, крысиным пометом и гнилью.

Он вошел, звеня доспехами, в узкое темное помещение. В полосах света плясала пыль. Никто не навещал эту мрачную одинокую башню почти двадцать лет. Деревянная мебель подгнила и распадалась в прах. Влага проела доски пола, по которым он шел.

Он опустился на колени, начал стирать многолетнюю пыль. Вскоре рука его в бронированной перчатке нащупала ржавое железное кольцо – ручку от едва заметного люка. Он осторожно потянул. Железо было крепким, еще не трухлявым.

Он дернул. Люк с треском поднялся. Он взял фонарь и осторожно поставил ногу в стальной обувке на первую ступеньку лестницы. Дубовая балка затрещала, но выдержала вес мужчины в полном доспехе. Он спустился ниже, и желтоватый свет выхватил из темноты пропыленные кости, глазницы маленьких черепов, раздробленные скелеты, обтянутые высохшей, бледной, словно пергамент, кожей, остатки тряпок и лохмотьев. Мрачный подвал под башней был полон останков детей. Маленькие черепа лежали на кучах берцовых костей. Длинные светлые волосы, заплетенные в запыленные косички, переплетались с высохшими ребрами. Желтые зубки скалились на него в милых детских улыбках.

– Вы здесь, – прошептал он, очарованный. – Вы ждали меня. Да-а-а. Мои славные. Я скоро накормлю вас. Подождите.

Он быстро вернулся наверх, зажег свечу, начертил мелом пентаграмму.

Над захоронением пронесся стон. Черепа шевельнулись, затрещали.

– Идите ко мне, малышки! – прохрипел он, кладя руку на сердце – вернее, на якку, на которой огромный лев опирался о гербовый щит.

Стон стих, словно обрезанный ножом. А потом раздался шепот. Все громче, все настойчивей. Он долетал со всех сторон, грозный, враждебный, настойчивый. Он прикрыл глаза и не открывал их.

– Ступайте, куда я вам прикажу, малышки. И делайте то, что я вам прикажу. Мои малышки… Мои любимые.

Они послушались. У них не было выбора.

Подгнившая вонючая свекла ударила в доски рядом с головой поэта. Вийон заморгал, скривился.

– Промазал, жополюб ты недоделанный! – крикнул он полному господинчику с худыми, кривыми ногами, одетому в порванную йопулу и кожаный чепец, из-под которого выглядывали глазки городского дурачка. – Слышишь, лошок?! Выше целься, а то еще какому-нибудь прохожему глаз выбьешь.

Толпа мещан, собравшаяся перед поэтом, разразилась смехом, криками и свистами.

– Гляньте, люди добрые! Вот ведь конелюб в сраку деланный! – заорал толстый мужик в смердящем кожухе и измазанной навозом власянице. – Звенит, как три гроша в кошеле!

– Да это ж поэт голожопый! – загоготала толстая бабища в намётке и в пятнистом, жестком от грязи чепце, демонстрируя по ходу дела многочисленные дыры в подгнивших зубах. – Странствующий виршеплет в жопу голубленный! Эй, бродяга, поглядим, как ты посмеешься, когда к ратуше тебя поволокут.

Невысокий лохматый оборванец метнул в Вийона горсть грязи, смешанной с конским навозом. На этот раз попал прямо в нос, а учитывая тот факт, что правое плечо метателя было куда ниже левого, это можно было считать истинным чудом. Шельма присвистнул раз и другой, возбудив волну смеха среди городской черни. Сплюнул сквозь широкую щель в передних зубах.

– Ах ты ж, в морду маханный! – застонал Вийон. – Глядите, попал, честные мещане! Награду герою! Для отважного горлореза – будет славная профура! – кивнул он старой, толстой как бочка тетехе с подмалеванным да подчерненным лицом. – Эй, ты там, лахудра! Задери сорочку, чтобы поблагодарить героя, а вы, добрые мещане, носы-то позатыкайте, а то духман пойдет, как от бочки с селедкой!

– Ты, козлина, рот-то закрой! – вскинулась оскорбленная. – Ты, чертов мужеложец, в жопу ёбаный! Вот же схвачу счас дрючок да так тебе в башку твою кудлатую захерачу, что станешь ты не мужик, а дурень!

Вийон злобно рассмеялся. Диспут становился все горячее. Но он пришел сюда не затем, чтобы произносить ученые речи для плебса. Да и место, в котором он находился, не было университетской кафедрой. Нынче утром доставили его под стражей к этому старому позорному столбу и выставили на посмешище городской швали, заключив его руки и шею в дыры подгнивших колодок. А все потому, что вчера вечером он вступил в спор с несколькими гулящими трепушками у ворот Од, а ссора эта переросла в громкий обмен проклятиями. Не прошло и три «отченаша», как в ссору вмешалась городская стража, и Вийон оказался в подземельях под ратушей, обвиненный в нападении, побоях и оскорблении старых проституток, а кроме того – в отказе платить за удовольствие, которое те паршивые потаскухи якобы должны были ему доставить. Вийон предпочел бы скорее найти себе щель в городской стене, чем воспользоваться ars amandi[20] одной из столетних лахудр, выставляющих себя в воротах Од в надежде затянуть в переулок потемнее пьяницу или сельского мужика. Увы, близкое знакомство с прелестями этих шлюшек грозило потерей вкуса и свежего запаха на ближайшие полгода. Но и что с того, если прево этого расчудесного города не поверил словам поэта. Не любил он искусство, не ценил хороших стихов и баллад. И потому Вийон нынче искупал свою вину, выставленный на посмешище плебсу и всему народу.

У позорного столпа собралось уже немало мещан. Естественно, патрициев среди них не было. Окружали Вийона грязные, кривые морды простолюдинов, испещренные чирьями и шрамами после оспы. Рты, привычные к проклятиям, дышащие вонью кислого пива, лука и чеснока, смрадом из дыр в гнилых зубах; поразительное скудоумие и грубость написаны на лицах. Простолюдины жаждали дешевого и незамысловатого зрелища, каким и был преступник в колодках.

Большой шмат конского навоза ударил его в щеку. Сделавший это – куцый недомерок с одним глазом больше другого, провалившегося глубоко в череп, – ржал от радости, как молодой жак перед первой потрахушкой. Когда же тряс головой, тонкие нити слюны стекали у него с верхней губы.

– А ты чего радуешься, выпердыш трипперной шлюхи?! – крикнул Вийон. – Думаешь, что как попадешь в поэта говном, так ты уже и мужик, а твой стручок по первому хотению сделается твердым как пушка?

– Ты язычок-то подвяжи, виршеплет! – заорал битый оспой верзила со сломанным носом. Судя по окровавленному фартуку и гнилой вони, что тянулась за ним, был это подмастерье мясника из ближайшей лавки, а судя по сложности речи – как бы не самый просвещенный человек в толпе плебса, подмастерьев и городской бедноты. – Таперича ты гордый, а вчера тебя две старые лярвы пинками гнали! Так на тебе скакали, как Господь Исус на лысой кобыле, когда ты за приятственность свою своевольным дамам не заплатил. Не дали они тебе дырки-то за твои стишата, жопотрах, да и поэзия твоя не больше говна в жопе стоит!

Толпа снова зареготала. В воздухе свистнули камни.

– А чтоб у тебя могила херами поросла! – запищала честна́я девица в мятом уппеланде. Лицо ее было столь отвратным да неровным, будто муж каждую неделю лупил ее доской с набитыми гвоздями. И – о чудо – потаскушка держала за руку милую маленькую девочку с большими темными глазами, красивыми бровями и мило очерченными губами. – Вот, Паула, – подняла она камень и втиснула в руку ребенку, – научи мерзавца уму-разуму.

Девочка тут же использовала камень по назначению. Бросила точно. Вийон глянул на нее с упреком, скривил лицо в ухмылке и высунул язык.

– А вот тебе, сводник! – заорала толстая бабища и бросила в поэта куском гнилой репы. – Вот тебе, рукосуй, лоходранец паршивый!

– Да отъедитесь вы от меня, лахудрищи конские! – прошипел Вийон бабам в толпе. – Прочь пошли от столпа, обезьяны вы, лошицы с дырками! Из вас дамы, как из старой клячи жеребчик. Как на ваши паршивые морды гляну, то все у меня из брюха долой просится – глядишь, всем покажу, что ел сегодня!

Бабенки оказались не столь уступчивы, как селяне, подмастерья да нищеброды. Камни да огрызки полетели еще гуще. Вийон прикрыл глаза, попытался нагнуть голову к вонючей доске колодок.

«Все из-за Марион!» – подумал он зло. Если бы не она, он бы не оказался в колодках здесь, на площади Сен-Назер. Он приехал в город специально ради нее, проклятой потаскухи. Полдня искал ее, пока не принялся расспрашивать о ней старых шлюх под воротами Од. Те не хотели с ним говорить, поэтому дошло до ссоры и скандала, последний акт которого разыгрался в ратуше, а эпилог – здесь, на грязной, болотистой площади.

Марион… Он уже почти не помнил запаха ее волос, черт лица. Прошло четыре года с тех пор, как он оставил ее и отправился в Париж. Теперь же, после четырех этих зим, он возвращался к ней бакалавром, поэтом и… изгнанником, без права возвращаться в столицу на десять лет, да и то ему еще повезло, что вырвался целым из рук парижского палача да избежал приготовленной уже виселицы.

Если б не Марион, он ни за что бы не вернулся в упадочный Каркассон, город башен и стен, в старую крепость, провонявшую дерьмом и кровью, потом и грязью. Когда он осматривался вокруг, видел славную Девицу Лангедока, погребенную в паршивых отходах городских дурней, такую же мерзкую, как и столетние шлюхи из-под ворот Од. Площадь окружали старые, осыпающиеся каменные дома. Массивные дуги, контрфорсы и стрельчатые окна собора неподалеку были покрыты толстым слоем сажи и копоти. Чуть дальше виднелись башни над ближайшими стенами: Тюремная, Сен-Марти и Сен-Назер, между которыми свистел ветер. На голубом небе, густо усеянном тучами, кружили стаи ворон. Он отвел взгляд от неба. Не время было витать в облаках, поскольку был он не в небе, а в колодках, на площади, заваленной навозом и объедками. Неподалеку крысы сражались с воронами за падаль из канав, смердело кровью из лавок да магазинчиков, а ободранная толпа нищебродов, собравшись вокруг позорного столпа, источала мерзейший из возможных смрадов – вонь бедности, грязи и вырождения.

Точно брошенная горсть грязи прервала его размышления. Он поднял голову. Двое подвыпивших головорезов из корчмы по соседству устроили соревнование по метанию в цель. Он опустил голову. В серой толпе простецов заметил маленького мальчика со светлыми золотистыми волосами. Ребенок всматривался в него широко раскрытыми глазами, совершенно как если бы в первый раз увидел человека, поставленного к позорному столпу. Поэт мерзко улыбнулся ему.

– Эй, малой! – крикнул. – Смотри и запоминай, что ждет шельмецов и гуляк. И я был когда-то юным невинным отроком, а как теперь выгляжу? И что со мной стало? Вместо того чтобы молитвы читать пред паствой, стал я посмешищем для плебса! И ты закончишь так же, если Боженьке молиться не станешь!

Личико пацаненка искривилось в плаче. Но он утер слезы и тоже потянулся за камнем. Увы, до цели не добросил.

– Жерар, что ты делаешь? – всплеснула руками его мать, дородная матрона в старом, дырами светящем уппеланде. – Жерар, ты же вспотеешь! И заболеешь потом!

– Я все папеньке расскажу! – захныкал малыш. – А тому… тому злодею… голову отрублю!

– Ракальник, шельма, нищеброд, паскудина! – обзывали Вийона двое парней постарше. То и дело дополняя свои слова точно брошенными комками подмерзшей грязи.

– Пьер, Луи, хватит уже! – кричал кто-то из толпы на непослушных сыновей. – Домой, негодники!

Этьен Маркар отвернулся от развеселого зрелища, какое представлял собой виршеплет-оборванец в колодках, осыпаемый толпой камнями. Плащ и рубаха этого несчастного светили дырами, пулены были порваны, лицо – грязно и покрыто многодневной щетиной. Воистину – картина беды и отчаяния!

Но известному и уважаемому мастеру-литейщику не престало тратить время на плебейские развлечения. И он быстро направился по улочке Дам-Каркасс к площади Пьера-Августа. Его ждали в мастерской.

Он шел по скверной городской брусчатке, покрытой мусором, навозом и грязью. Миновал собор Сен-Назер – широкое, низкое и приземистое строение, словно корабль сидящее между скалами остроконечных крыш верхнего города. За собором он вошел в переулок, что вел к улице Святого Людовика. С обеих сторон вставали выщербленные стены домов с фасадами, ощетинившимися шпилями пинаклей. Подле грязных, покрытых лишайниками стен стояли лавки, будки, тележки и бочки. Мутный свет факелов и фонарей отражался от мокрых камней и луж, отбрасывал бледный отсвет на стены, принимавшие цвет старых человеческих костей.

– Этьен… Мэтр Этьен.

Литейщик вздрогнул, услышав злобный шепоток и сразу после – топот ног. Мимо него прошмыгнули двое ребятишек в лохмотьях. Ему показалось, будто дети покрыты кровью, а на их телах виднеются свежие раны. Он обернулся, но маленькие нищие уже исчезли за горой бочонков и кривым возком шорника.

Этьен встревоженно осмотрелся. Ему вдруг стало страшно, возможно, оттого, что светлые волосы парнишки и темные – девчушки напомнили ему… Винсента и Жанетт?! Нет, невозможно. У него просто помутилось в голове. Ведь его дети были под хорошим присмотром. Ведь с ними ничего не могло случиться!

Он перекрестился и двинулся вверх по улице. С облегчением узнал знакомые двери своей мастерской. Нажал на ручку и вошел внутрь. Вернее – хотел войти, но что-то привлекло его внимание.

Двери были испорчены. Кто-то из подлых шельм, нищих или другого какого уличного отребья, сделал на двери отметку – острым орудием выцарапал на ней знаки: букву «V» и две черточки… Ага… Это была римская цифра VII.

Он толкнул дверь и вошел в большой зал. В нос ударил запах горячей меди, он почувствовал жар, услышал лязг металла. Кровавый отсвет ложился от печи, в которой поддерживали огонь его подмастерья – крепкие, неразговорчивые парни в кожаных кафтанах и чепцах. В красных отблесках выглядели они бесами адской кузницы.

Этьен остановился над ямой под форму. Осмотрел и обстучал фундамент и вмурованный в него стержень. Хорошая, профессиональная работа. Хотя форма еще не была наполнена бронзой, он почти ощущал холод, тяжесть и звонкость огромной чаши, которая будет в ней отлита. Rex Regis.[21] Колокол для городского собора. Это честь, что его изготовление поручили ему, одному из многих мастеров литейного промысла в городе.

– Давайте шаблон и веретено!

Подмастерья вертелись как ошпаренные. Горячий металл взблескивал огнем, отбрасывал кровавые пятна на стены мастерской. Красный отсвет размазывал контуры людей, ослеплял.

– Пускайте бронзу!

Глиняная затычка разбилась на куски уже после первого удара молотом. Красный поток полился по направляющим с шипением, шумом и бульканьем. Огромная форма начала наполняться.

– Не спускайте помногу!

Легкий ветерок шевельнул волосы мастера-литейщика. Дверь в мастерскую отворилась внезапно, уступив порыву ветра, ударила с грохотом о стену. Этьен замер: сквозь шипение, скворчанье и писк расплавленного металла показалось ему, что снаружи мастерской донесся топот и шарканье тяжелых ног, а потом удары копыт о камни, словно что-то вошло внутрь. Впрочем, нет, это ему наверняка просто примерещилось! В мерцающем свете он не различал никого, кроме занятых делом подмастерьев. Бросил короткий взгляд за спину. Показалось ему, что нечто стоит позади – нечто тяжелое и мощное, только что вошедшее в открытые ворота плавильни…

– Гарнье, закрой дверь! – рявкнул он на одного из подмастерьев. С облегчением наблюдал, как форма колокола наполняется металлом. Теперь достаточно было просто подождать, пока он остынет. – Закупорьте сливы!

Терминаторы[22] и слуги бросились к печи, чтобы остановить вытекающий из нее металл. Заткнули раскаленное отверстие глиной, остановили поток расплавленного металла, и тогда Этьен услышал шипение. Сперва тихое, с каждым мгновением оно становилось все громче!

Мэтр не успел даже испугаться. Плавильная печь вспыхнула. С грохотом и вспышками разлетелись затычки в сливах для расплавленной бронзы, кожаные мехи занялись огнем…

– Черт побери, что происходит?! – крикнул Этьен.

Печь выстрелила искрами, затрещала, по ней поползли трещины. Мэтр-литейщик видел такое впервые! Он затрясся и вскочил на ноги.

– На землю! – рыкнул. – На землю, а не то прощайтесь с жизнью!

Поздно! Литейная печь разлетелась! Взрыв разорвал ее изнутри, расплескав во все стороны огненный дождь из обломков и тяжелых горячих капель металла. Взрыв этот смешался с воплями умирающих, горящих в живом огне людей, с ревом огня и шипением остывающего металла. В какой-то момент треснули тяжелые прокопченные колонны, что подпирали крышу. Сверху посыпались балки, колоды и доски.

– Жорэ… – начал было Этьен. Взрыв отбросил его под стену. Был он страшно обожжен, видел лишь одним глазом, а его обшитый мехом плащ тлел. Он застонал, а потом, почти воя от боли, сверлившей голову и левую руку, принялся подниматься на ноги…

Кто-то пробежал рядом, воя как безумный. Это был заживо горящий работник мастерской. Он вывалился наружу сквозь опаленные ворота. Орал от боли, страха и ужаса и бежал вниз по улице.

– Спасите! – застонал Этьен. – Жорэ, помогите…

Пламя выстрелило выше разрушенной крыши литейни. Лизнуло доски соседних домов, перескочило туда вместе с искрами. Этьен ползал между пылающими балками, спотыкаясь о мертвые тела подмастерьев и прислуги, пока не уперся в глиняную стену формы. Колокол устоял! «Rex Regis» не был поврежден. Этьен затрясся от рыданий, а потом замер, прижав обожженную голову к краешку отливной формы, среди ревущего пламени и треска ломающихся досок.

В двух кварталах оттуда Вийон поднял голову. Его удивило, что вокруг деревянного эшафота с колодками уже не было зрителей. Увидел он вспышку пламени над городскими крышами, услышал вопли и крики мещан. Люди бежали с ведрами на пожар, толкались и ругались. Колокола на соборе звонили как ошалевшие, а зловещее гудение пламени становилось все сильнее и все неумолимее.

– Черт побери! – прошептал поэт. – Возвращайтесь, псовы дети! Что, надоело вам?!

Никто его не слышал. Все бежали на пожар.

VI

Вийон поглубже вжался в сходящиеся клином стены около башни дю Мюле д’Авар. Подождал, пока патруль городской стражи пройдет по улице. С момента, когда в литейной мастерской вспыхнул пожар, в котором сгорели два дома, стражу удвоили, а проклятущие городские шпики были на каждом шагу. Фонарь, который нес командир, отбрасывал кровавые отсветы на мокрую брусчатку и стены домов, покрытые многолетней грязью. Когда фонарь превратился в крохотный утлый огонек в конце улочки, Вийону вдруг померещилось, будто он, стоя меж замшелой городской стеной Каркассона и стенкой, созданной фасадами старых домов-развалин, перенесся в мрачную бездну. Во мраке что-то таилось. Что-то большое и тяжелое. Вийон услыхал тихий звон железа о камни. Подкованное копыто? Он замер, всматриваясь во тьму, однако ничего не заметил. По спине его прошла дрожь. Он быстро побежал к низкой окованной железом калитке и постучал три раза. Миновало какое-то время, пока с той стороны послышались шаги.

– Не видишь, каналья, закрыто! – раздался хриплый мерзкий голос старой бабы. – Дырку себе в земельке выгреби, ежели хер в штанах не удерживаешь! А коли на трах охотка пришла, так утром приходи, шмары спят все, охальник ты эдакий!

– Это я, мытарь мостового, не узнаете? – зашипел поэт. – Налог-то вы мне передали, да его я назад принес. Пара ливров, небось, пригодятся…

– Погодь, сейчас я! – просипела старуха изменившимся голосом.

Вийон слышал, как стукнул засов, потом двери отворились, выпустив полосу желтого света. На ступенях, что вели вглубь башни, стояла толстая старуха в порванной рубахе. Были у нее крохотные злые глазки и большие мешки под ними. Распущенные седые космы выбивались из-под грязного чепца.

Увидев Вийона, она хотела захлопнуть дверь, но поэт оказался шустрее. Одним движением воткнул ногу в щель, одним рывком сильных рук отворил калитку настежь и вскочил внутрь. Прижал бабищу к стене. Профура хотела крикнуть, но крик замер у нее на губах и превратился в хрип, когда Вийон сунул ей под подбородок клинок чинкуэды.

– Только дернись, старая обезьяна! – прошипел поэт. – Ни звука, а не то так продырявлю горло, что запоешь как соловей! Где Марион?

– Н-не… не знаю.

– Как это «не знаю»? Она ведь в твоем заведении подмахивала, когда я отсюда уезжал.

– Уш… ушла… – прохрипела старуха.

– Куда? – кинжал Вийона воткнулся под толстый подбородок маман Марго еще сильнее. – На дно Ода? В другой лупанарий? К полюбовнику? Говори!

– Я давно ее… не видела… лахудру траханую… Ничего не знаю…

– Если не знаешь, то не вижу причин, чтобы не перерезать тебе горлышко. Что, другому своднику ее продала?

– Пого… поговори с Ого…

– Так он еще топчет земельку? Когда я уезжал – подыхал вроде.

– Еще не… не отбросил копыта…

– Веди!

Чуть отодвинул кинжал и пропустил старуху на лестницу. Марго пошла вверх по скрипящим ступеням. Башня была сырой и темной. Воняло здесь мышиным пометом и плесенью – как в большинстве домов в этом паршивом, гнилом месте. Вийону казалось, что не убирали тут со времен Людовика IХ[23], который заложил семнадцать башен Каркассона.