Пиковая Дама
– В гроб краше кладут…
– Вот и не спешите в гроб-то.
Телефон зазвонил, гаркнул тирадой Глебыча.
– Скажи, что опаздываешь, я сам к тебе приеду и укокошу.
– Меня не будет, мужик.
– Тебя не будет?!
– Семейные трудности. Застрял как заноза в…
Он посмотрел на смиренно улыбающуюся соседку.
– Во сколько заказчики приедут? В час? К десяти машину сдам. А потом в налоговую.
– Тоха, ты меня подводишь под монастырь. Без ножа потрошишь.
– С меня – пузырь. К десяти сдам, мужик.
– Иди ты… Вот правда… Иди…
Створки кабины разъехались, выпуская на десятый, судя по намазюканным цифрам, этаж. Новостройка уже познала все прелести упадка в виде уродливых спичечных ожогов на побелке и наскальной живописи. Кособокие свастики, логотипы подпольных рэп-групп, схематичный человечек, пронзенный схематичными ножницами.
Марина витала в облаках, оборудовала в гостиной музей для викторианского мусора, а вокруг эскапистского мирка кипела правдивая помоечная жизнь. От нее не спрятаться.
Катя отворила дверь, впуская в полутьму. Квартира была точной копией рюминской, и Антон, воспользовавшись приглашением, отправился направо, затем налево. Клацнул выключателем, отразился в голубом кафеле. Но не в зеркале: зеркало над раковиной отсутствовало. Из плитки торчали болты. Антон пожал плечами, промыл рану, оплескал лицо и шею теплой водой.
В квартире было тихо. Облака барражировали в прямоугольнике кухонного окна.
– Кать?
– Я здесь, – донеслось из-за угла.
Катя не зажгла свет – экономила электроэнергию? Зато включила телевизор. Без звука. Немой Джонни Депп разыгрывал эксцентричную сценку перед немой Мией Васиковски. «Алиса в Зазеркалье» – этот фильм Рюмины смотрели в кинотеатре года четыре назад. Тогда все проблемы казались решаемыми, все неполадки – поправимыми.
Бабка-харьковчанка говорила по-украински: «Не так сталося, як гадалося».
Катя сидела в кресле, почти впритык к жидкокристаллическому монитору. Меняющий оттенки свет озарял фальшивый камин.
«Такой, – подумал Антон, – аккуратной, уютной была бы наша гостиная, не превратись она в склад».
– Аптечка на столе, – не отрываясь от экрана, сказала Катя. Мягкое свечение ореолом окутало ее голову, наэлектризовало волнистые волосы.
Антон взял с журнального столика спирт и вату. Рану пощипало. Вероятно, он закряхтел, потому что Катя спросила участливо:
– Вам подуть?
– Сам, – проворчал Антон. Вслепую забинтовывая кисть, он прогулялся по комнате. Задержался у фотографий на полках. Юная Катя была щуплой и угловатой, наверное, он встречал ее во дворе, просто не приглядывался к соседским детям. Хватало своего дитяти.
– Это твоя мама? – Фото запечатлело строгую женщину в деловом костюме. Антон понял, что тянет время. По карнизу забарабанил ледяной дождь. Ждать такси под козырьком было не самым приятным и желанным времяпрепровождением.
– Моя тетя, – откликнулась Катя. – Я с родителями не живу. Конфликт отцов и детей. Вернее, отчимов и детей.
Знакомо… Папа ушел из семьи, едва Антону исполнилось пять. И вот он сам пошел по отцовским стопам.
– Как ты узнала, что я – Анькин отец?
– Догадалась.
Катя спорхнула с кресла. Поманила жестом, Антон послушно подал ей руку, и Катя мастерски завязала узлами бинт.
– А ты правда меня не помнишь?
От девушки пахло лавандой. В полумраке лучились хитрецой синие глаза.
– А должен?
– Я к вам домой приходила. Сидела с Анькой, когда она маленькой была. Году в пятнадцатом.
– Припоминаю, – соврал Антон.
Катя наклонилась, будто удумала поцеловать его запястье. Прихватила зубами край бинта и оторвала с треском. Похлопала аккуратно по кисти.
– До свадьбы заживет. Ты правда от них к любовнице свалил?
Синь радужек создала эффект пламени. Будто смотришь на горящую конфорку. Смысл вопроса пришел с запозданием.
«Наглая. Раскованная. Упаси бог, Анька вырастет такой».
– Тебе годков-то сколько? – Антон убрал руку.
– Не волнуйся, за меня уже не сажают.
Антон поперхнулся слюной. Он уже дожил до тех лет, когда можно вздыхать скептически: «Не понимаю я эту молодежь!»
Катя попятилась, демонстрируя осиную талию и маленькие холмики грудей под свитером. Антон отвел взор, смущенный спектаклем, который затеяла вертихвостка. Или это не спектакль, а проявление непосредственности?
– Хочешь, паспорт покажу?
Антон надеялся, что в полутьме незаметен румянец на его щеках. Не хватало краснеть перед малолеткой. Но червячок, копошащийся в голове, шепнул: «Ей восемнадцать, и ты погляди на ее фигуру». Этот червячок вымахал, питаясь одиночеством и сексуальным воздержанием. Врали сплетники. Не было никакой любовницы у Антона Сергеевича Рюмина. Он не к бабе ушел из семьи. Сбежал от стыда, что зарабатывает копейки. Гордость всегда сильнее, главнее похоти.
«Что ж ты приперся к ней? – пытал глумливо червячок. – Просто так? Бинтоваться-греться? Кажется, она сумеет тебя согреть. Или не мучайся, такси под дождем карауль».
На пухлых губах Кати блуждала ухмылка. Словно она читала его мысли, потаенные, позорные.
Антон шагнул к макияжному столику, заставленному косметикой. Зеркало в витой раме было заклеено полиэтиленом. Пленка крепилась с помощью скотча.
– И что это за забава такая? – спросил он. – Мы в детстве в контакт играли, в вышибалы, фишки. Девочки – в резинки. А такую игру не помню.
– Повезло вам. – Улыбка завяла.
На экране маршировали карточные солдаты.
– Кого вы там видите? – спросил Антон. – Это ты надоумила Аньку зеркал бояться?
– Да нет. – Катя состроила безразличную мину. – Это традиция русская. Если в доме – покойник, надо занавешивать зеркала. Матвея сегодня домой привезли, так что он там. – Катя подняла взгляд. Антон посмотрел туда же, будто мертвец мог парить под потолком, скрестив руки. – Традиция, – повторила Катя. Она потянулась, картинно зевнула, выпятила юную грудь. Знала, что хороша, и умело этим пользовалась, бестия.
«Надо сыпаться», – подумал Антон. И продолжил стоять, будто примагниченный к шустрой девице.
– Что тебе, Сергеич, мелкая рассказала?
– Кто? А… ничего такого. У нас… сложные отношения сейчас.
– У нее со всеми сложные отношения. Ходит за мной хвостом. Я говорю: «Ань, я взрослая тетка, ты у меня гадостям научишься».
Катя подчеркнула слово «гадости», стрельнула глазищами.
– Я с ней побеседую, – сказал Антон.
– Побеседуй.
– Только, по-моему, это вы к ней ходите. Собираться негде, а?
Оглушительная трель прокатилась по комнатам. Антону вдруг вспомнились телешоу: коварные девчонки, заманивавшие мужчин в свои гнездышки, чтобы потом шантажировать полицией.
– Не бойся, – проходя мимо, Катя невзначай погладила его по плечу. – Тетки до среды не будет. Это Чижик.
– Кто?
– Чижик-Пыжик. Соседей, Сергеевич, знать надо.
Гость уже не звонил – настойчиво колотил в дверь.
– Чижик! – закатила глаза Катя.
Мол, чего еще от него ждать.
Коридорный мрак пожрал тонкий девичий силуэт. Антон выдохнул. Ну и Катька! Бойкая, переспелая. Уйти бы, не подыгрывать… Вместо этого он приблизился к макияжному столику. Подцепил пальцами отклеившийся уголок пленки, потянул.
Лицо в зеркале было темным, чужим. Он вспомнил, как мальчишкой вызывал Кровавую Мэри. Заперся в туалете с одноклассницей Нинкой Ерошкиной. Страх и секс совместимы, разве нет? Нинка держала свечу (фаллический символ), он трижды позвал Кровавую Мэри, но никто не явился из туннеля над рукомойником.
В коридоре загрохотало.
Антон прижал к раме уголок пленки. Скрыл улики преступления.
– Короче, есть идея, – сказал парнишка, задком входя в гостиную. – Я тут с одним мужиком сконтачился. Он в этой фигне сечет… умный…
Катя кашлянула. Парнишка обернулся. Лопоухий, кучерявый, в руке – черно-оранжевая рация с антенной. Всплыло подзабытое словечко «уоки-токи».
– Драсьте, – буркнул Чижик.
– Знакомься, Сань, – сказала Катя. – Анькин папка.
– Привет. – Антон взглянул на рацию. – Новый айфон?
– Смешно, – не улыбнулся парень.
Казалось, вслед за ним в квартиру вторглась армада теней. Будто громадная лапа заползла в гостиную, перехлестнулась через притолоку и бесшумно скребла потолок. Тени-пальцы расчертили помещение.
– Может, я позже зайду? – предложил Чижик.
– Расслабься, – велела Катя. – Антон – свой человек. Он в теме.
– В какой теме? – вскинул Антон бровь.
– Зеркал.
– А что с зеркалами?
– Сквозь них, – сказал Чижик несмело, – приходит она.
– Они… она… Пиковая Дама? – догадался Антон.
Чижик серьезно кивнул. Катя обогнула гостей, послюнявила палец и закрепила уголок полиэтилена.
«Заигрались, – констатировал Антон. – Реальность с вымыслом путают».
– Зеркала, – произнес Чижик поучительно, – это граница. Про них столько легенд сочинили. Вот, например, японцы говорят о Ханоко-сан. Призрак девушки, который появляется, если в зеркало ее имя прокричать. Но это байки…
– А про Пиковую Даму, стало быть, не байки?
– Ясно. – Чижик порывисто двинулся к выходу.
– Да брось, – сказала Катя. – Антон притворится, что верит.
– Притворюсь, – сказал Антон. – Рассказывай.
Чижик шмыгнул носом.
– Я ее видел, понятно? Как вас вижу. Нашел этого мужика в Интернете. Пишет, что специалист по всякой чертовщине. Экзорцистом себя называет.
Антон подавил желание вставить шпильку. Про ужастик с блюющей девочкой – в «Самом страшном фильме» пародия была. Кажется, Антона втянули в какой-то подростковый квест. По возрасту проканал… недаром Маринка твердила, что он – вечный юноша… Чем дома займется? Будет зомби отстреливать, геймер-переросток.
– И что сказал специалист?
– Он занервничал сразу. Только я про Пиковую Даму упомянул. Даже побледнел…
«Профессионал! – подумал Антон. – Бабло рубит на таких вот легковерных Чижиках. Как эти экстрасенсы-аферисты из телика».
Чижик мерил комнату шагами.
– Он спросил: «Не умер ли кто?»
– Ты про Матвея сказал?
Катя встала возле Антона. Так женщины на вечеринках становятся около своих мужчин, демонстрируя, что те заняты.
– Не сказал. Экзорцист предупредил: первая же смерть – и он не в теме.
– А Матвея, – Антон пощелкал пальцами, – убила Пиковая Дама?
– Нет, блин, – взъершился Чижик. – Инфаркт его убил в семнадцать лет.
Тон и физиономия парня не на шутку заинтриговали Антона. Подобным образом он с головой проваливался в очередной шутер и ехал, невыспавшийся, на работу. Компьютерные стрелялки стали отдушиной после развода.
– Давайте подытожим, – сказал Антон.
– Чижик считает: в смерти Матвея виноват ритуал. И твоя дочь тоже так считает.
– Предельно понятно.
– Экзорцист сказал, надо узнать, что ей от нас нужно.
Он потряс рацией.
– Ну, пацаны и девчонки, – улыбнулся Антон, – мое почтение. Вашу фантазию бы – да в мирное русло. Книжки писать, комиксы.
– Не верите, значит.
– Кать. – Антон повернулся. – Тебе восемнадцать, да?
– Да…
– И, по-твоему, в зеркале живет Бука?
Катя промолчала, а Чижик надулся:
– Она не Бука. И я ее на телефон снял. Могу показать.
– Зачем же? – хмыкнул Антон. – Я без спецэффектов посмотреть хочу.
Он отстранил Катю, воздухом поплевал на ладони.
– Как там? Пиковая Дама, вылезай.
Антон рывком содрал пленку. Чижик ойкнул. Прямоугольник отразил Катю и ее гостей. Были еще тени, крадущиеся вдоль стен, угнездившиеся в углах, черные тени с невидимыми, но внимательными очами.
– Так-так-так. – Антон вгляделся в амальгаму. – Вы здесь видите хоть одну Пиковую Даму?
Ребята не шелохнулись.
– А хоть одного дурака? Который… – Антон сфокусировался на сгустке темноты, стоящем за спинами ребят. Там, в глубине зеркала. – Который поверит в ваши басни?
– Зачем вы… – Голос Чижика дрожал. – Закройте.
– Я в твои годы, – нравоучительно изрек Антон, – девочек клеил. За гаражами курил и пиво пил по подъездам. А не дурью башку забивал.
– Антон Сергеевич, – Катя ожгла строгим взглядом. Подобрала пленку и набросила на макияжный столик, как саван на мертвеца, – дома у себя хозяйничать будете.
Чижик, белее мела, прислонился к спинке кресла. Будто человек, улепетывавший от тигра. Тигр, по его мнению, обитал в зеркале. Но ежели принять эту идею за чистую монету: не сумеет, что ли, страшная ведьма из зазеркалья продраться сквозь хлипкий полиэтилен?
– Ладно он. – Антон чувствовал, как вскипает раздражение. Тридцатишестилетний дядя с ушами, замотанными в подростковую лапшу. – С ним не возникает вопросов. Но ты, Катя. Восемнадцать плюс! Ваш товарищ умер. Без игр, взаправду. У парня порок сердца был, трагедия. А вы приплели какие-то небылицы. Экзорцистов-жуликов.
Он махнул рукой и вышел из гостиной.
Катя бросила в спину:
– Мы понять пытаемся.
Антон уже обувался.
– А я вот не знаю уже, – сказал он, – хочу я вас понимать или нет.
Под «вас» он подразумевал все ту же молодежь.
11
Тьма сгущалась над микрорайоном. Затапливала поля, подступала к зданиям. Будто осьминог выпустил чернила и они растекались по облакам. Муторные тени роились и ползли на брюхах к высоткам. Словно стаи черных гладкошерстных собак загоняли выдохшуюся добычу, окружали. Мрак замазал рекламный щит на въезде. Бултыхнулся в цементированные ямы. Радостно завозился на этажах пустынных сот.
Задребезжал рифленый забор. Из времянки высунулся смуглый строитель, стрельнул окурком в темноту и сразу юркнул обратно. Чуял, что лучше сидеть внутри. Сигарета просыпала искры, которые тут же слизали гончие сумерек. По оврагам, траншеям, крытым жестью тротуарам они устремились к созвездию беспечно горящих окон, к кучке жилых высоток.
Окна отражались в боковом стекле припаркованного «вольво». В лужах и стеклах отражалась луна.
«Ну хоть дождь прекратился», – думал кисло Антон, перепрыгивая через болотца. Тропинка, проложенная пару лет назад, пришла в негодность до полной готовности района. Плиты погрузились в жирную почву, в прорехах булькала грязь. Поразительно: деревянная рухлядь Марины существует веками, а недавно построенное – бетонное – превратилось в руины. Как так? Хулиганье повыбивало окна бесхозной коробки: то ли будущего магазина, то ли несостоявшегося детского садика. Каркас супермаркета отбрасывал сюрреалистичную тень, напоминающую какое-то бесформенное чудище с полотен Иеронима Босха. И ни души кругом.
Антон озирался на высотки. Он жалел себя, застрявшего в зыбучих песках будней. Транспорт взбунтовался – никуда не уедешь.
Круглосуточный ларек торчал витринами к голому полю и объездной трассе. Пенал с оранжевым светом внутри.
После странных посиделок душа требовала пива.
Антон постучал. За пачками сигарет мелькнула фигура продавщицы. Наверняка злая: кто шастает в такой вечер?
– Два светлых, любых. И орешки.
Желтоватая рука высунулась из оконца, забрала купюры, снова высунулась, уже с арахисом и брелоком. Пульнула в холодильник, отпирая засов. Антон вытащил две бутылки пшеничного, жестом поблагодарил и побрел назад к домам. Пиво сунул в куртку. Бутылки приятно оттягивали карманы.
Марина не ругала его за выпивку. Хуже: облучала холодным взглядом. Мол, бухаешь? Ну-ну. А я продала очередной уродливый стул и получила твою годичную зарплату.
Антон плюнул в лужу.
Прошел под бетонным колоссом без стеклопакетов и без определенной судьбы. Зыркнул на предателя-«вольво», магнитной таблеткой отворил железную дверь.
В подъезде властвовало гулкое эхо. Что-то чиркало между этажами. Будто там точили ножи или щелкали ножницами.
Чик. Чик. Чик.
Неспешно разъехались створки лифта. Антон ткнул в оплавленную кнопку с циферкой «пять». Пригладил волосы пятерней. В шахте взвизгивали лебедки. По зеркалу ползла зеленая муха, и Антон принял это за добрый знак. Скоро потеплеет. Полноценная, не календарная весна. Весной проще начинать все сызнова. Склеивать себя, как фрагменты раскоканной вазы. Пускай он не вернет товарный вид, но сможет наливать в восстановленный сосуд живую воду радости.
Вон даже восемнадцатилетние девахи до сих пор строят ему глазки.
Вспомнилась откровенно флиртующая Катя. Оброненная фразочка из арсенала соблазнительниц: «За меня уже не сажают».
Муха оттолкнулась лапками, замельтешила прозрачными крылышками и упорхнула вглубь зеркала. Антон пошарил взглядом, выискивая насекомое в кабине, но муха пропала. Свет лампы с трудом пробивался сквозь закопченный плафон.
* * *– Марин? Ань?
В квартире, в которой он прожил четыре года – и где-то год из отпущенного срока был счастлив, – царила тишина. На кухне капал кран. Световая дорожка вытекала из спальни, делила надвое коридор. За ней лежал мрак, где старые вещи беззвучно проговаривали свои пыльные секреты: возможно, рассказывали о былом, о графьях и кухарках, о жгучей ненависти и всепобеждающей любви. В детстве родители возили Антона на дачу, и там стоял громоздкий бабушкин сервант. Касаясь облупившейся краски, Антон воображал людей, чьи судьбы были связаны с этим таинственным кладезем дохлых прусаков и щербатых чашек.
– Где вы все? Приютите странника.
Он выставил на кухонный стол бутылки. Клён, как скелет на ниточках, пританцовывал за окном. Марионеточные тени метались по кафелю. Антон вымыл руки, отмечая, что у каждого зеркала – своя, едва различимая манера отражать. Одни льстят вам, иные выставляют носастыми, ушастыми, толстыми или, наоборот, тощими. Врут, как опостылевшие жены, то заигрывая, то невзначай, между прочим, указывая на неприглядную правду.
– Вы чего? Куда запропастились?
Антон вошел в Анину комнату. Трюмо так и не скинуло свой хеллоуинский наряд – простыню Каспера, доброго привидения. Антон представил, как дочь чистит в ванной зубы, зажмурившись, боясь, что из квадрата амальгамы на нее таращится кошмарная лупоглазая ведьма.
«Запутали девочку шуточками своими, приколисты драные».
В спальне зашуршало. Антон осмотрел трюмо, потом перевел взор левее. Шуршало под кроватью. Шерстяной плед свисал до пола – там, в темноте, кто-то был. Шерсть шевелилась. Появились ступни в оранжевых носках, обтянутые колготами икры. Аня вылезла на четвереньках, задком.
«А кто еще мог там копошиться?» – удивился собственным опасениям Антон.
Аня отгородилась от внешнего шума наушниками и не слышала, как он вошел. Она надевала на указательный палец колечко с дешевым красным камушком. Эту безделушку и искала под кроватью. Осенила отца взглядом, промолчала, но, кажется, обрадовалась его визиту.
– Что за кольцо? Парень твой подарил?
– А?
Антон присел на корточки, освободил уши дочери от проводков.
– Кольцо, говорю, парень подарил?
– Пап, мне двенадцать. У меня нет парня.
«Хорошо», – подумал Антон.
– А ты чего не уехал?
– Решил заночевать. Тебя повоспитывать заодно.
– Как мило.
Маринина фраза. И выражение лица Маринино.
– Где мать?
– В Москве. Срочные дела, – Аня процитировала, пальцами обозначив кавычки: – Английский письменный стол с двумя тумбами. Завтра уже не будет – надо мчать.
– Тогда понятно, – улыбнулся Антон, и губы Ани чуть искривились.
Она пыталась сдерживать эмоции. Защищаться обидой.
– Есть что поесть?
– Жаркое в холодильнике. Разогрей.
Антон поднялся и подал дочке руку. Она замялась.
– Айда. Поможешь приготовить.
* * *Ярко освещенная кухня была оплотом двадцать первого века с его высокими технологиями посреди могущественной тьмы окружавших помещений, захламленных антиквариатом. Антон порой думал, что, если в гостиной закончится свободное место, Марина выкинет холодильник. Зачем он Рюминым? Секретеры, тумбы, лари войдут на кухню косолапо, как ожившие вещи из жутковатого «Мойдодыра».
– Кушай. – Антон пододвинул к дочери тарелку.
– Нет аппетита.
– Появится. Съешь ложечку.
Он нашпилил на вилку кусочек свинины. Марина, не отнять, прекрасно готовила.
– Поранился? – Аня глянула на забинтованную кисть.
– Дрался с преступниками. – Антон подмигнул. Повернулся, чтобы взять соль. Заметил чайник, накрытый цветастым полотенцем.
– Зайка, а давай поспорим, что ты салат не съешь? Проспорю – выпью пиво залпом.
Аня не улыбнулась. Сказала жестко:
– Мне двенадцать, а не пять. Не разговаривай со мной как с младенцем.
– Прости. – Он отхлебнул из бутылки. – Сложно запомнить, когда тебе «только двенадцать», а когда «уже двенадцать».
– Ха-ха. В стэндапе себя не пробовал?
Клен потерся ветками об окно. Там, на улице, завывал ветер. Как это было? Какой-то гениальный проектировщик предложил: «А давайте воздвигнем микрорайон в чистом поле? Авось через сто лет он сольется с городом?»
– Ты завтра уедешь? – спросила Аня, поджимая под себя ноги – любимая поза.
– Да, рано утром.
Антон подумал про взбешенного Глебыча.
– Завтра Матвея хоронят.
– Знаешь, – нащупывая слова, проговорил Антон, – у меня ведь тоже друг погиб. Я в восьмом классе учился. Павлик Ершов. Классный был парень. Его машина сбила. Пьяный водитель… – Образ Павлика давно померк в голове, сохранились общие ощущения, память о пикниках и речных заплывах на расстояние. – Двух одноклассников в живых уже нет. Так происходит, увы. С каждой потерей образовывается пустота. – Антон коснулся груди. – Мы эту пустоту наполняем воспоминаниями. Так и существуем.
Аня слушала внимательно. Антон воодушевился. В кои-то веки не испортил все, достойно прошел по льду.
– Сложно поверить, насколько мы хрупкие. Живет себе человек, и у него свои увлечения, свои планы. Каждый из нас – целая вселенная. И из-за какого-то пьяного… придурка… эта вселенная разрушается. Инфаркт в семнадцать – это же слишком просто и оттого слишком непредставимо. И мы придумываем разное, чтобы как-то постигать чужую смерть.
– Придумываем? – спросила Аня.
– Я сегодня с ребятами твоими поговорил…
Аня напряглась.
– Кто тебя просил лезть? – Глаза налились слезами. – Кто?
– Мама просила.
– Так маму и успокаивай. – Установленный контакт дал сбой.
Аня вскочила, звякнув тарелкой.
– Анют, я…
– Оставь меня в покое!
Она вылетела из кухни, провалилась в коридорную пасть.
– Твои ребята! – крикнул Антон темноте. – Накрутили себя!
Из туннеля никто не ответил.
– Черти, блин. – Антон сковырнул пивную этикетку.
Зеленоватое стекло отразило осунувшееся лицо. По столешнице, по бутылке и перебинтованной кисти скользили корявые тени клена.
12
Антону приснилась Марина. Она лежала на кушетке, Антон держал ее руку в своей руке, потому что видел такие сцены в кино. Хорошая сцена из голливудской мелодрамы. Настоящие отцовские чувства придут позже. Когда он впервые прижмет к себе спеленатую Аню – аккурат в тот миг. Но пока Аня обитает в утробе Марины, а Антон боится до дрожи, что будет плохим, никудышным отцом. Как его собственный папаша, пропойца, бросивший мать с пятилетним мальцом.
И будущий папа изнывал от тревог, он вцепился крепко – сильнее, чем надо, – в руку жены. Седовласый врач, который запросто прошел бы кастинг на роль седовласого врача в кино, водил трансдьюсером по блестящему от геля выпуклому животу Марины. На экране крошечное существо – головастик – плавало в околоплодных водах.
– Дочь, – сказал доктор. – Поздравляю.
Антон выдавил дежурную улыбку. Обуреваемый страхами, склонился к Марине и поцеловал в краешек губ. Вновь посмотрел на монитор. Ультразвуковые волны транслировали картинку из Марининой матки. Там – на экране, в животе, – были мухи. Они облепили ребенка и ползали по плаценте.
– У нее есть ножницы, – сказал доктор ошеломленному Антону и улыбнулся широко. – Чтобы резать пуповины.
Антон проснулся, едва не сверзившись на пол. Вокруг громоздились музейные экспонаты. Немецкие буфеты, кабинеты для гравюр, французские дрессуары словно хороводили в темноте. Антон вспомнил: он заночевал у бывшей жены, заснул на изысканной тахте.
Пятки коснулись прохладного паркета. Тяжелые портьеры преграждали доступ лунному свету. Антон извлек телефон. Дисплей стал светлячком в чертогах мрака. Полированное дерево перехватило отсвет.
Дом издавал звуки, свойственные старинным особнякам, а не свежеиспеченным новостройкам. Дом скрипел, сипел, подвывал в унисон с ледяным ветром, охаживающим фасад. Или это мебель Марины скрипела и сипела своенравно.
Часы показывали тройку с тремя нолями. Мочевой пузырь был переполнен пивом. Антон встал, ворча. Подсветил дисплеем. Сбоку проплыл такой же белый огонек. Антон чиркнул локтем по дубовому комоду, повернулся. Зеркала в темноте создавали причудливый эффект. Словно двери, из которых глядят незнакомцы.
Зеркало на комоде было метровым, окаймленным узорами в виде колонн. Этого-то калеку зачем тащить в дом? Из жалости? Кто его купит? Верхушка зеркала оказалась растрескавшейся, стекла норовили вывалиться острыми гранями. Упаси бог, Аня порежется. Трещина пролегла к нижней планке рамы, рассекла отражение Антона. Или кто там стоял в прямоугольнике, черный-черный.