Форма воды

Джайлс повинуется и хлопает в ладоши, смешивая алую краску с зеленой. Боджанглес творит невероятные вещи, и Элиза стыдится накрывшей ее волны эгоцентричности. Она могла бы станцевать с ним лучше, чем Ширли Темпл, если бы только мир, в котором ей довелось родиться, был совершенно иным.

Она всегда хотела танцевать.

Поэтому и покупает туфли, заключенную в материю форму энергии, ожидающую, когда ее используют.

Она щурится на телевизор и отсчитывает ритм, игнорируя много более громкую музыку из кинотеатра внизу. А затем пускается отплясывать чечетку синхронно с Боджанглесом, и все выходит не так плохо. Когда он пинает очередную ступеньку, она пинает ближайший к ней предмет, стул Джайлса, и это заставляет его смеяться.

– Ты знаешь, кто еще мог бы так выступить на лестнице? Джеймс Кэгни[21]. Точно. Смотрели мы с тобой «Янки Дудл Денди»? О, мы должны. Он спускается по ступенькам. Выглядит на миллион баксов и начинает молотить ногами так, словно ему подпалили задницу. Полная импровизация, и это не говоря о том, насколько опасная. Но это искусство, настоящее искусство, оно всегда опасно, моя дорогая.

Элиза протягивает ему тарелку с яйцами и показывает знаками «поешь, пожалуйста».

Он печально усмехается и берет тарелку.

– Кажется, что без тебя я стал бы голодным художником в самом прямом смысле фразы. Разбуди меня, когда придешь домой, хорошо? Пойду прогуляюсь за покупками. Завтрак для меня, ужин для тебя.

Элиза кивает, но сурово указывает на шкаф-кровать, собранную, прижатую к стене.

– Когда природа зовет Джайлса Гандерсона, то он отвечает! – произносит художник. – Итак, обещаю, страна снов – для меня.

Он разбивает скорлупу о «Чулочки, которые выберут 9 из 10 женщин» и поднимает очки с глаз. Его лицо сохраняет улыбку, которую он пытается нарисовать, но улыбка сейчас чуть шире, и Элиза рада.

Только грохот фанфар, обозначающих финал фильма внизу, сотрясает ее и возвращает к жизни. Она знает, что случится дальше: слово «Конец» материализуется на экране, покатятся титры, вспыхнет свет и станет невозможно скрывать, кто ты есть на самом деле.

Местные жители – мутанты, им не мешает жара.

Они карабкаются, они идут, они рубят.

Стрикланд никогда не видел столько мачете, в этих местах их называют falcons[22]. Именуйте их как угодно, он возьмет свой М63, благодарю вас.

Путешествие по суше начинается на дороге, которую некий забытый герой пропахал через тропический лес. Вскоре они находят трактор, оплетенный вьюнками, из сиденья торчат филодендроны.

Хорошо, он не будет стрелять, чтобы пройти через лес. Он берет мачете.

Стрикланд полагает себя сильным, но его мускулы становятся жидкостью уже к полудню. Джунгли, как и стервятник, замечают слабость, лианы срывают шляпы с голов, острые ветви бамбука царапают руки и ноги. Осы с жалами длиной в палец вьются над похожими на свертки бумаги гнездами, только ожидая повода наброситься, и каждый, кто проходит мимо на цыпочках, вздыхает с облегчением.

Один человек прислоняется к дереву, кора начинает шевелиться.

Это не кора, дерево сплошь покрыто термитами, и они бегут по рукавам, ищут, где закопаться. У проводников нет карт, но они держат направление, держат направление, держат направление.

Проходят недели, может быть, месяцы. Ночи куда хуже дней.

Они снимают штаны, тяжелые от высохшей грязи, выливают литры пота из ботинок, и ложатся в гамаки, обмотанные сетями против москитов, беспомощные, как младенцы, и слушают, как квакают лягушки и как малярийно зудят крылышки летучих кровопийц.

Как можно испытывать клаустрофобию, когда вокруг столько пространства? Стрикланд видит лицо Хойта везде: в завитках древесного гриба, в рисунках на спине черепахи, в очертаниях, которые образует стайка летящих мимо попугаев. Лэйни он не видит нигде, он едва может ощущать ее как угасающий пульс, это тревожит его, но здесь столько всего, что тревожит его, секунду за секундой, час за часом, день за днем.

Много дней на ходу, и они достигают деревни vestigios.

Маленькая поляна, под крышами из листьев прячутся malocas[23], длинные семейные жилища, меж деревьев растянуты шкуры.

Энрикес бросается вперед, крича «мачете в ножны!».

Стрикланд повинуется, но только для того, чтобы крепче сжать приклад. Оставаться вооруженным – его работа.

Минутой позже три лица появляются из темноты ближайшего maloca.

Стрикланд вздрагивает – тошнотворное ощущение в этой жаре.

Тела появляются следом за лицами, и лесные жители двигаются по поляне как пауки. Стрикланд чувствует себя больным при одном взгляде на них, винтовка в руках зудит, он почти слышит ее шепот.

«Уничтожь их».

Он шокирован этой мыслью, это мысль Хойта. Но выглядит соблазнительно, так? Закончи эту миссию побыстрее, отправься домой побыстрее, и тогда посмотрим, тот ли ты человек, что покинул Орландо.

Пока Энрикес аккуратно разворачивает подарки, сплошь утварь, а один из проводников пытается наладить общение, еще с дюжину vestigios выползают из мрака жилищ, чтобы посмотреть на его оружие, на его мачете, на белую словно у призрака кожу. Он ощущает себя освежеванным и не видит удовольствия в намечающемся празднестве.

Кислые яйца дикой совы варятся на костре; некий уродский ритуал, включающий нанесение краски на лица и затылки гостей. Стрикланд просто пережидает все это. Энрикес снует туда-сюда, расспрашивая местных о Deus Brânquia.

Лучше ему поторопиться.

Стрикланд готов вынести еще немало укусов насекомых, но рано или поздно он пустит в ход свои методы.

Когда Энрикес отходит от костра, чтобы повесить гамак, Стрикланд преграждает ему путь.

– Ты сдался.

– Есть другие vestigios. Мы найдем их.

– Месяцы потрачены на путешествие по реке, и все зря?

– Они думают, что разговоры о Deus Brânquia лишат его божественной силы.

– Это может быть знаком, что он близко. Что они защищают его.

– О, вы начали верить?

– Не имеет значения, во что я верю. Я здесь, чтобы поймать его и уехать домой.

– Все не так просто, словно один защищает другого. Джунгли… как вы говорите? Вперед и назад? Существование вместе? Эти люди верят, что все в природе связано. Привести к своему божеству чужаков, таких как мы, – это как начать пожар. Все горит, – Энрикес опускает глаза на М63. – Вы держите оружие очень крепко, мистер Стрикланд.

– У меня семья. Вы готовы бродить по этому лесу год? Два года? Думаете, ваши люди будут подчиняться вам так долго? – он позволяет взгляду выразить чувства, и у Энрикеса не хватает сил, он отводит глаза.

Под грязной, некогда белой одеждой он напоминает скелет, сыпь от укусов на затылке гноится и кровоточит от расчесывания. Стрикланд видел, как капитан уходил в сторону от тропы, чтобы поблевать вне поля зрения остальных. Он цепляется за свой журнал лишь ради того, чтобы не дрожали руки, и Стрикланду хочется швырнуть бесполезную груду бумаги на землю и залить свинцом.

Может быть, это позволит Энрикесу остаться мотивированным.

– Молодые люди из местных, – капитан вздыхает. – Собрать их, когда старшие уснут. У нас есть лезвия к топорам и точильные камни для обмена. Можем договориться.

И они договариваются.

Подростки жадны к добыче и описывают Deus Brânquia в таких деталях, что Стрикланд чувствует, что и вправду верит. Это вовсе не легенда, как розовый дельфин. Это живой организм, некая разновидность рыбочеловека, она плавает, ест и дышит.

Мальчишки, очарованные картой Энрикеса, указывают на район притока Тапахос. Сезонные миграции Deus Brânquia не изменяются на протяжении многих поколений, переводит один из проводников.

Стрикланд говорит, что это не имеет смысла – разве тварь не одна?

Проводник спрашивает, один из мальчишек отвечает, что раньше было много, но теперь лишь одна. Некоторые из мальчишек начинают плакать, и Стрикланд понимает все так, что они беспокоятся, их жадность приведет к тому, что их Жабробог окажется в опасности.

Так и будет.

Два магазина находятся напротив автобусной остановки.

Элиза видела их тысячи раз, но ни разу не посещала ни один из них, поскольку ощущала, что это будет сродни тому, чтобы разбить мечту. Первый – «Костюшко Электроникс», и сегодняшнее предложение гласит «ТВ С БОЛЬШИМ ЦВЕТНЫМ ЭКРАНОМ, РАСКРАШЕННЫЕ ПОД ОРЕХ, – ФИНАЛЬНАЯ РАСПРОДАЖА», и несколько моделей, каждая с ножками как антенна спутника, мерцают в витрине, показывая финальные кадры дня. Американский флаг сменяется «Печатью благих намерений», а затем экран гаснет, подтверждая, что она опаздывает.

Она молится, чтобы пришел автобус. Кому сегодня молилась девушка в кино?

Хамосу? Может быть, Хамос действует быстрее, чем Бог.

Элиза переводит взгляд на второй магазин «Джулия Файн Шуз»; она не знает, кто такая эта Джулия, но сегодня она завидует ей так сильно, что близка к слезам – этой отважной, независимой женщине, начавшей бизнес на свой страх и риск, неизбежно красивой, с упругим пучком волос на голове и упругой походкой, столь уверенной в важности своего магазина для района Феллс-пойнт, что вместо того, чтобы выключить весь свет на ночь, она оставляет в витрине маленькое пятно света, оно позволяет видеть единственную пару туфель, стоящих на колонне цвета слоновой кости.

И это работает. О да, оно работает.

Если Элиза не опаздывает, то она переходит через дорогу и прижимается лбом к стеклу, чтобы посмотреть. Эти туфли не принадлежат Балтимору, она не уверена, что они принадлежат чему-либо за пределами Парижа. Они как раз ее размера, с квадратными носками и с таким низким ремешком, что они соскользнули бы с ноги, если бы не щегольской, наклоненный внутрь каблук.

Они выглядят как копытца волшебного существа, единорога, нимфы, сильфиды. Каждый дюйм кожи украшен сверкающим серебром, и внутренности столь же блестящие, как зеркало – она может буквально разглядеть там собственное отражение.

Туфли пробуждают в Элизе чувства, которые, как она думала, выбило из нее детство в сиротском приюте. Что она может поехать куда-то, может стать хотя бы кем-то. Что все в пределах реальности является возможным.

Хамос отвечает на зов, автобус с шипением спускается с холма.

Водитель, как обычно, слишком стар, слишком устал и опустошен, чтобы вести аккуратно. Они резко сворачивают на Истерн, потом на Бродвей и несутся к северу мимо заключенного в кольцо из пожарных машин, истекающего огненной кровью здания шоколадной фабрики. Сверкают проблесковые маячки на кабинах, здесь правит бал прыгающее, лижущее уничтожение, извращенная форма жизни, и Элиза изгибается, чтобы посмотреть на пожар.

На миг ей кажется, что они не громыхают по струпу города, а несутся через ядовитые, полные жизни джунгли.

Чувство это исчезает, когда в поле зрения появляется освещенная синим дорожка, ведущая к исследовательскому аэрокосмическому центру «Оккам». Элиза прижимает холодное лицо к еще более холодному стеклу и видит, что громадные часы на здании показывают 23:55.

Ее нога касается единственной ступеньки, когда она выпрыгивает из автобуса. Переход от полнокровной вечерней смены к куда менее людной кладбищенской смене всегда немного хаотичен, и это позволяет Элизе без проблем добраться до одного из боковых входов.

Под безжалостным светом мощных ламп – а весь свет в «Оккаме» безжалостен – туфли кажутся синими пятнами.

Спуск в лифте всего на один этаж, но некоторые лаборатории больше похожи на ангары, и путешествие занимает полминуты. Двери открываются, и Элиза видит вознесенный на десять футов над полом прозрачный куб офиса, где стоит Дэвид Флеминг.

Рожденный с планшетом в левой руке, он склоняется к нему, просматривая записи.

Именно Флеминг проводил с Элизой собеседование пятнадцать лет назад, когда она устраивалась на работу. И он все еще здесь, его достойная гиены дотошность толкает хозяина по все сужающемуся горлышку служебной иерархии. Теперь он управляет зданием целиком, но почему-то по-прежнему возится с работниками низкого ранга.

За те же пятнадцать лет Элиза сделала такую же карьеру, как любой из уборщиков.

Никакую.

Элиза проклинает свои «Дейзи», да, они выглядят прекрасно, не вопрос, но идти быстро в них сложно. Ее сотрудники по кладбищенской смене уже здесь: Антонио, Дуэйн, Люсиль, Иоланда и Зельда, первые три уже далеко, в холле, в то время как Зельда ищет пропуск в сумке так неспешно, словно выбирает что-то в меню.

Карты вставляются в одни и те же гнезда каждый день, и Зельда стопорит процесс ради Элизы, поскольку Иоланда стоит позади Зельды, и если Иоланда попробует вылезти вперед, то дело затянется, и это даст Элизе дополнительную, такую нужную минуту.

Не надо было доводить до такой крайности.

Зельда черная и пухлая, Иоланда – некрасивая мексиканка, Антонио – косоглазый доминиканец, Дуэйн – продукт расового смешения, лишенный зубов, Люсиль – альбинос. Элиза – немая.

Для Флеминга все они – одно и то же: негодные для другой работы и поэтому безопасные с точки зрения секретов «Оккама».

То, что он может быть прав, унижает Элизу до последней степени.

Ей хочется, чтобы она имела возможность говорить, чтобы она могла встать на скамейку в раздевалке и воодушевить сотрудников речью о том, что они должны приглядывать друг за другом. Но не так устроен «Оккам», и, насколько она может видеть, не так устроена и вся Америка.

За исключением Зельды, которая всегда оказывала Элизе нечто вроде покровительства.

Зельда копается в сумочке, делая вид, что ищет очки, которые – все это знают – она не носит, и отмахивается от жалоб Иоланды по поводу того, что время идет. Элиза решает, что смелость Зельды вполне соответствует ее собственной, и устремляется вперед. Она вспоминает о Боджанглесе и изящно, словно танцуя мамбу, скользит между зевающими, застегивающими пуговицы работниками вечерней смены.

Флеминг заметит ее голубые туфли, ее быстрое движение, и ее поведение будет отмечено и вызовет вопросы – в «Оккаме» все, что находится за пределами усталого ползания, вызывает подозрение.

Но Элизе требуются секунды, чтобы добраться до Зельды, танец освобождает ее от всякого беспокойства. Она поднимается над полом и парит, словно никогда не выходила из своей теплой, уютной ванны.

Продукты заканчиваются, когда экспедиция находится к юго-западу от Сантарема.

Все голодны, ослаблены, мысли не держатся в голове, и та постоянно кружится. Счастливые, хохочущие обезьяны прыгают всюду, насмехаясь над глупыми, неуклюжими людьми.

Стрикланд начинает стрелять.

Обезьяны сыплются как спелые фрукты. Люди смотрят в ужасе.

Это раздражает Стрикланда, с поднятым мачете он шагает к раненной в живот обезьяне. Покрытое мягкой шерстью животное скручивается в сотрясаемый рыданиями шар, руки его прижаты к содрогающемуся лицу.

Она похожа на ребенка. Словно Тимми или Тэмми.

Это как убивать детей.

Стрикланд переносится обратно в Корею. Женщины, дети. Чем он стал?

Выжившие обезьяны издают печальные крики, и этот звук пронзает его череп. Стрикланд разворачивается и атакует дерево, рубит его мачете, пока не начинают лететь белые щепки.

Другие люди собирают тела и опускают их в кипящую воду.

Разве они не слышат, как кричат обезьяны?

Стрикланд набирает полные ладони мха, затыкает уши, только это не помогает. Крики, еще крики. Обед – похожие на грубую резину серые шары обезьяньих хрящей. Стрикланд не заслуживает еды, но он ест все равно.

Крики, еще крики.

Сырой сезон, как бы местные, мать их, его не называли, накрывает их.

Нависшие над джунглями облака брызжут горячим каплями, как взрезанное брюхо. Энрикес перестает вытирать влагу с очков и шагает как слепец. Он и есть слепец, – думает Стрикланд, – слепец, полагающий, что он может возглавить эту экспедицию, человек, никогда не бывший на войне, неспособный слышать обезьяньи крики.

Крики, понимает Стрикланд, в точности такие же, какие издавали селяне в Корее. И, сколь бы ужасными они ни были, эти крики говорят ему, что он должен сделать.

Нет смысла затевать переворот, естественный износ сделает всю работу.

Шипастая рыба candiru[24], возбужденная лупящим по воде дождем, проникает в мочевой канал первого помощника, когда он мочится в реку. Три человека забирают его, чтобы отнести в ближайший городок, и исчезают навечно. На следующий день инженер из Перу просыпается весь покрытый фиолетовыми отметинами, следами вампирьих укусов. Он и его друг суеверны, и они уходят. Неделей позже из-за дыры в противомоскитной сетке один из indios bravos заеден до смерти, покрытый одеялом муравьев tracua. И в конце концов боцман-мексиканец, лучший приятель Энрикеса, укушен в горло ярко-зеленой гадюкой.

Несколько секунд – и кровь брызжет из пор. Для него нет шансов.

Генерал Хойт научил Стрикланда, куда нужно приставить ствол «Беретты», прямо к основанию черепа боцмана, так что смерть приходит быстро.

Их осталось пятеро; если взять проводников, то семеро.

Энрикес прячется на нижней палубе, заполняя журнал описаниями дневных кошмаров. Его соломенная шляпа, некогда такая щегольская, обвисает и смиряется с ролью ночного горшка.

Стрикланд наносит капитану визит и смеется над его лихорадочным бормотанием.

– Ты мотивирован? – спрашивает он. – Ты мотивирован?

Никто не спрашивает Ричарда Стрикланда по поводу его собственной мотивации. Откровенно говоря, он до сих пор не знает ответа. Ему всегда было насрать на Deus Brânquia, это точно, но теперь нет ничего в мире, что он хотел бы больше, Deus Brânquia что-то сделал с ним такое, изменил так, что возникают подозрения: обратного пути нет.

Стрикланд поймает эту тварь при помощи того, что осталось от команды «Жозефины»… разве их теперь нельзя тоже назвать vestigios, остатки? Это их дом, и все. Единственное, что осталось у них, и не имеет значения, как оно выглядит и чего стоит.

Он мастурбирует под безумным ливнем, над гнездом, полным новорожденных змей, представляя тихий, опрятный секс с Лэйни. Два сухих тела движутся словно куски дерева на безграничной равнине туго натянутых белых простыней. Он это сделает. Немедленно, как только вернется. Как только исполнит то, что приказывают обезьяны.

Крики, еще крики.

Элиза обычно меняет свои роскошные туфли на обычные кроссовки в раздевалке, но всегда чувствует, словно отрубает часть себя, рука как топорик, обувь как плавники. Нельзя заниматься уборкой на каблуках – это, помимо прочего, заявил Флеминг в тот день, когда ее взяли на работу, – мы не можем допустить падений и поскальзываний. Никаких черных подошв тоже – поскольку в ряде лабораторий имеются «научные маркеры» прямо на полу, и непозволительно оставить на них какие-либо помарки.

Флеминг просто набит такими банальностями.

Но в последние дни его внимание обращено на какие-то другие дела, и Элиза рискует не менять обувь, оставить себе маленький островок комфорта в море дискомфорта «Оккама», оставить себя живой и чувствующей.

Давно не работающий душ служит для уборщиков складом.

Зельда берет ту тележку, что обычно, Элиза тоже, и они наполняют их, берут с полок все, что им нужно. Затем их восьмиколесные тележки, плюс еще по восемь колес на каждое ведро со шваброй, громыхают по длинным белым коридорам «Оккама», словно медленный поезд в никуда.

Они должны быть профессионалами все время, ведь некоторое количество людей в белых халатах остается в лабораториях до двух или трех ночи.

Ученые «Оккама» – странный подвид мужчин, работа доводит их до полной отстраненности. Флеминг учит уборщиков немедленно покидать любую лабораторию, где находится один из белохалатников, и такое периодически случается.

Когда двое ученых в конечном итоге все же уходят, они недоверчиво косятся на собственные часы, хихикают по поводу того, какую головомойку устроит каждому из них жена, и вздыхают, что лучше бы и вправду отправились по теплым гнездышкам подружек, чем сидели здесь.

Они не замолкают, даже не понижают тона, проходя мимо Элизы и Зельды.

Точно так же как уборщики обучены видеть только грязь и мусор «Оккама», ничего более, ученые сосредоточены исключительно на проявлениях собственной гениальности. Много лет назад Элиза развлекала себя мечтами об интрижке на рабочем месте, о встрече с мужчиной, танцующим во тьме ее мечтаний.

Это были мысли глупой молодой девчонки.

Еще кое-что об уборщиках, горничных, любом обслуживающием персонале: когда ты один из них, ты скользишь меж остальных незамеченным, словно рыба под водой.

Стервятник больше не кружит над ними.

Стрикланд принудил одного из двух оставшихся indios bravos поймать его. Непонятно как, но индеец это сделал.

Стрикланд привязывает птицу к железному штырю на корме и ест свой обед из сушеной пираньи прямо у нее на глазах. В пиранье очень много костей, и он выплевывает их, но так, чтобы стервятник не дотянулся. Голова крылатой твари фиолетовая, клюв – алый, шея напоминает музыкальный инструмент. Она раскрывает крылья, но ничего не может сделать, только бессильно шаркает по палубе.

– Посмотрю, как ты теперь сдохнешь от голода, – говорит Стрикланд птице. – Поглядим, как тебе это понравится.

Он отправляется в джунгли снова, оставив Энрикеса присматривать за кораблем. Теперь все на его условиях. Никаких подарков, зато много оружия.

Стрикланд преследует туземцев так, словно генерал Хойт лично отдает приказы. Обучает своих людей знакам, которые используют военные, и они учатся очень быстро. Круг сжимается вокруг деревни с приятной синхронностью.

Стрикланд стреляет в первого же человека, которого он видит, vestigios падают в грязь, секреты прорываются через пузыри бормотания. Последнее место, где они видели Deus Brânquia, его обычные перемещения в этот сезон.

Переводчик говорит, туземцы верят, что Стрикланд – воплощение мифа гринго, corta cabeza[25], тот, кто отрезает головы.

И он думает, что это ему подходит – не какой-то иностранный мародер вроде Писарро или Сото, а некто рожденный в джунглях. Его шкура белая как у пираньи. Волосы сальные будто у агути, зубы – клыки ямкоголовой гадюки, руки и ноги – анаконды.

Он такой же Джунглебог, как Deus Brânquia – Жабробог, и он даже не слышит приказы, когда отдает их, он не может слышать ничего, кроме пронзительных обезьяньих криков.

Но остальные слышат его хорошо. Они отрезают головы всем жителям деревни.

Он может чуять запах Deus Brânquia, тот пахнет как белый ил с речного дна. Подобно маракуйе, корке из морской соли.

Если бы только Стрикланду не нужно было спать.

Почему indios bravos никогда не устают?

Пользуясь тем, что светит луна, он выслеживает их и наблюдает за неким ритуалом. Соскребы с коры превращаются в шарики бледной пасты на листке пальмы. Один из индейцев встает на колени, поднимает веко, другой скручивает лист и выдавливает из трубочки в каждый глаз единственную каплю.

Стоящий на коленях лупит кулаками по грязи.

Стрикланда притягивает его страдание, он выходит на открытое место, сам встает на колени, задирает собственные веки. Стоящий индеец колеблется, он называет пасту buchite[26], делает знаки предостережения.

Стрикланд не шевелится, и индеец подносит трубочку к его глазам, давит на нее. Шарик белого buchite заполняет весь мир. Боль неописуема, но он выдерживает. Садится. Жжение утихает, он утирает слезы и смотрит на безразличные лица проводников.

Теперь он видит их. Более того, он видит их насквозь.

Все, что творится в изогнутых каналах их морщин, в черных джунглях их волос. Солнце поднимается, и Стрикланд открывает Амазонку, полную глубины, света и цвета. Его тело содрогается и поет от напора жизни.

Его ноги – стволы пальмы, прошитые сухожилиями, толстыми, словно корни.

Стрикланд снимает одежду, она ему не нужна более, дождь отскакивает от его обнаженной кожи как от камня. Жабробог знает, что он не в силах остановить Джунглебога, и не важно, что последние ружья, бывшие на борту «Жозефины», летят в воду, и осадка ее уменьшается.

Deus Brânquia отступает в заболоченную протоку.

Судно получает пробоину, трюмная помпа забита, капитанская кабина полна воды, но даже теперь Энрикес отказывается уходить. Боливиец забирает нужные инструменты. Бразилец тащит на себе гарпунное ружье, акваланг и сеть, эквадорец выкатывает бочку ротенона, пестицида, который используется, чтобы травить рыбу.

Эта дрянь способна выдавить Жабробога на поверхность.

– Отлично, – говорит Стрикланд.

Он встает на носу, голый, руки вытянуты, мокрый с головы до ног, и зовет. Невозможно сказать, как долго это продолжается. Может быть, дни, а может, месяцы.

Deus Brânquia наконец поднимается на мелководье, кровавое солнце освещает череду древних гор за его спиной, древний глаз затмения восходит над землей, океан снимает с себя скальп, чтобы показать новый мир, ненасытный ледник, блевотину из морской воды, укус бактерии, кипение одноклеточной жизни, разделение видов, реки как сосуды, ведущие к сердцу, эрекцию горных пиков, качающиеся бедра подсолнуха, серую шерсть омертвения, нагноение на розовой плоти, пуповину, тянущуюся от нас к истоку нашего рода.