Олимп

– Скоро, значит.

– Не то слово. Может, уже сегодня. Деифоб ждал своей очереди отыметь чернявую бабенку с тех самых пор, как Парис притащил ее в город, – о, проклятый день! Так что мы тут с тобой, сестра, языками чешем, а Деифоб уж, наверное, если не женится, так предается ритуалам Диониса.

И старухи захохотали, плюясь крошками хлеба с сыром.

Менелай вскочил из-за стола и зашагал куда глаза глядят, яростно сжимая копье в левой руке, а правую положив на рукоять меча.

Деифоб? Где живет Деифоб?

До войны с богами все было гораздо проще. Несемейные отпрыски Приама (кое-кому из них перевалило за пятьдесят) жили вместе, в огромном царском дворце, в центре города – ахейцы давно замышляли, как только ворвутся в Трою, начать резню и грабеж именно там, – но удачно сброшенная бомба в первый же день новой войны разогнала царевичей и их сестер по не менее роскошным жилищам в разных концах Илиона.

Таким образом, через час после ухода из лавки Менелай все так же бродил по многолюдным улицам, когда мимо под бурное ликование толпы проехала Пентесилея с ее двенадцатью воительницами.

Менелаю пришлось отпрыгнуть, чтобы боевой конь царицы не сбил его с ног. Бронзовый ножной доспех амазонки скользнул по его плащу. Гордая Пентесилея не смотрела ни вниз, ни по сторонам.

Красота Пентесилеи так поразила Менелая, что он чуть было не сел на мостовую, загаженную конским навозом. Зевс-громовержец, что за хрупкая, изменчивая прелесть таилась под пышными, сверкающими доспехами! А эти глаза! Менелай ни разу не бился ни с амазонками, ни против них и ничего подобного в жизни не видел.

Словно гадатель в трансе, он побрел за процессией – обратно ко дворцу Париса. Здесь воительниц приветствовал Деифоб. Елены при нем не оказалось. Стало быть, беззубые любительницы сыра все наплели. По крайней мере, о том, где Елена сейчас.

Менелай, словно влюбленный пастушок, долго смотрел на дверь, за которой скрылась Пентесилея; наконец он встряхнулся и вновь отправился бродить по улицам. Был почти полдень. Времени оставалось в обрез: к середине дня Агамемнон намеревался поднять восстание против Ахиллеса и к ночи закончить битву. Впервые Менелай понял, насколько велик Илион. Каковы шансы за оставшееся время случайно набрести на Елену? Да почти никаких. При первом же боевом кличе из аргивского стана Скейские ворота захлопнутся и стража на стенах будет удвоена. Менелай угодит в ловушку.

Сжигаемый тройной горечью поражения, ненависти и любви, он почти бегом припустил к выходу, отчасти радуясь, что не нашел Елену, отчасти злясь, что не нашел ее и не убил.

У ворот слышались крики. Менелай некоторое время смотрел, не в силах оторваться от зрелища, хотя неуправляемая толпа грозила его поглотить. Старухи рядом пересказывали товаркам, что произошло.

Приезд Пентесилеи и дюжины ее спутниц (все они, надо полагать, спали сейчас на самых мягких Приамовых ложах) вдохновил горожанок. Из дворца просочился слух, что Пентесилея поклялась убить Ахиллеса – и Аякса, если у нее найдется свободная минутка, и всякого ахейского военачальника, что встанет на пути. Это разбудило что-то дремавшее, но отнюдь не пассивное в душах женщин Трои (не путать с уцелевшими Троянскими женщинами), и те высыпали на улицы, на стены, на укрепления, где растерянные стражники отступили под натиском орущих жен, дочерей, матерей и сестер.

Некая Гипподамия – не прославленная супруга Пирифоя, а жена Тисифона, столь незначительного троянского вождя, что Менелай не встречал его на поле боя и ни разу не слышал о нем у бивачного костра, – так вот, эта Гипподамия выкрикивала речь, призывая троянок к убийству. Менелай смешался с толпой зрителей, однако не ушел, а остался посмотреть и послушать.

– Сестры! – орала Гипподамия – полнорукая, большезадая, довольно красивая бабенка. Ее волосы расплелись, рассыпались по плечам и колыхались, когда она размахивала руками. – Почему мы никогда не сражались бок о бок со своими мужчинами? Почему долгие годы рыдали о судьбе Илиона, заранее оплакивали участь наших детей, но не пытались ее изменить? Неужто мы намного слабее безбородых юнцов, что в последний год ушли умирать за свой город? Разве мы более хрупки, чем наши сыновья?

Толпа женщин взревела.

– Мы делим с мужьями-троянцами пищу, свет, воздух и ложе! – кричала крутобедрая Гипподамия. – Почему мы не делим их участь в бою? Так ли мы слабы?

– Нет! – завопили со стен тысячи женщин.

– Есть ли среди нас хоть одна, не потерявшая в этой войне с ахейцами мужа, брата, сына или кровного родственника?

– Нет!

– Сомневается ли хоть одна в своей женской участи после того, как данайцы ворвутся в город?

– Нет!

– Есть ли у кого-нибудь сомнения, что будет с нами, женщинами, если победят ахейцы?

– Нет!

– Тогда не будем медлить! – вопила Гипподамия, перекрывая рев толпы. – Царица амазонок поклялась убить Ахиллеса сегодня до захода солнца! Она приехала издалека, чтобы сражаться за чужой город! Неужто мы робеем защитить родной очаг, мужчин, детей, нашу собственную жизнь и будущее?

– Нет!

На сей раз рев был громче и не смолкал. Троянки побежали с площади; прыгая с высоких ступеней, они едва не затоптали Менелая.

– Вооружайтесь! – надрывалась Гипподамия. – Оставьте свои веретена, пряжу и прялки, оставьте ткацкие челноки, наденьте доспехи, подпояшьтесь для битвы – и встретимся за городской стеной!

Мужчины, поначалу скалившие зубы над бабьей тирадой Тисифоновой жены, теперь ныряли в дверные проемы и проулки, спеша убраться с дороги. Менелай последовал их примеру.

Он уже повернул к Скейским воротам – хвала богам, те были еще открыты, – когда увидел Елену. Она стояла на углу и смотрела в другую сторону, так что не заметила его, затем, поцеловав своих спутниц, пошла по улице. Одна.

Менелай замер, сделал глубокий вдох, коснулся рукояти меча, повернулся – и двинулся за ней.

– Феано прекратила это безумие, – говорила Кассандра. – Феано обратилась к толпе и образумила женщин.

– Феано погибла восемь с лишним месяцев назад, – холодно заметила Андромаха.

– В ином сегодня, – сказала Кассандра тем же бесцветным голосом, какой бывал у нее во время видений. – Не в нашем будущем. Феано их остановила. Все послушались верховную жрицу Афины.

– Что ж, Феано кормит червей. Мертва, как хер царевича Париса, – ответила Елена. – Никто не остановил эту толпу.

Женщины уже вернулись на площадь и теперь выходили через ворота в жалкой пародии на боевой порядок. Судя по всему, они успели наведаться домой и забрать то, что там отыскали: тусклый отцовский шлем с полинялым и облезлым конским хвостом, забракованный братом щит, мужнино либо сыновье копье или меч. Доспехи были им велики, копья – тяжелы, и женщины по большей части походили на детей, нарядившихся для игры в войну.

– Безумие, – прошептала Андромаха. – Безумие.

– Как и все, что случилось после смерти Ахиллесова друга Патрокла, – сказала Кассандра; ее глаза сверкали, словно от лихорадки или собственного безумия. – Обманчиво. Ложно. Неправильно.

В доме Андромахи у городской стены, в залитых солнцем комнатах верхнего этажа, они более двух часов играли с полуторагодовалым Скамандрием, чью мнимую гибель от рук бессмертных оплакивала вся Троя, младенцем, из-за которого Гектор объявил войну олимпийским богам. Между тем живой и здоровый малыш, прозванный в народе Астианактом – «владыкой города», рос под надзором новой кормилицы, а у дверей дома несли круглосуточный дозор верные стражи-киликийцы, привезенные из павших Фив. Когда-то они пытались умереть за отца Андромахи, царя Этиона, убитого Ахиллесом после захвата города, и теперь воины, уцелевшие не по собственной воле, а по прихоти Ахиллеса, посвятили себя защите Этионовой дочери и ее сына, упрятанного от чужих взоров.

Мальчик уже лепетал первые слова и ходил, наматывая по дому не меньше мили в день. Даже после долгих месяцев разлуки, составивших почти половину его коротенькой жизни, он узнал тетю Кассандру и радостно бросился к ней, раскинув пухлые ручки.

Кассандра обняла его, заплакала, и почти два часа три Троянские женщины и две рабыни (кормилица и убийца с Лесбоса) играли и болтали со Скамандрием, а когда ему пришло время спать, еще потолковали между собой.

– Видишь, почему тебе не следует говорить вслух во время транса, – тихо произнесла Андромаха. – Если твои слова услышит кто-нибудь, кроме нас, Скамандрий погибнет, как ты предрекала: его сбросят со стены города, так что мозг брызнет на камни.

Кассандра побледнела сильнее обычного и снова всхлипнула.

– Я научусь держать язык за зубами, – сказала она наконец, – хотя это мне и не под силу, но ничего, твоя бдительная служанка поможет.

Она кивнула на Гипсипилу, застывшую неподалеку с каменным выражением.

Тут они услышали шум и женские выкрики с площади и, скрыв лица под тонкими покрывалами, пошли посмотреть, из-за чего суматоха.

Несколько раз во время пылкого выступления Гипподамии Елену так и подмывало вмешаться. Только когда уже было слишком поздно – сотни женщин потоками хлынули по домам вооружаться и надевать доспехи, мечась словно сотни ополоумевших пчел, – она осознала правоту Кассандры. Ее старая товарка Феано, верховная жрица все еще почитаемого храма Афины, могла бы остановить это безобразие. «Какая глупость!» – провозгласила бы Феано зычным, натренированным под сводами храма голосом и, завладев общим вниманием, отрезвила бы женщин разумными словами. Феано объяснила бы, что Пентесилея (до сих пор ничего не сделавшая для Трои, если не считать клятвы престарелому царю и послеобеденного сна) – дочь Ареса. Ну а как насчет горожанок, вопящих на площади? Есть ли среди них дочери бога? Может ли хоть одна назвать Ареса отцом?

Мало того, Феано растолковала бы поутихшей толпе, что греки не для того почти десять лет сражались – когда на равных, а когда и одерживая верх – с героями вроде Гектора, чтобы сегодня пасть под ударами необученных женщин. «И если вы не учились втайне от всех обращаться с конями, управлять колесницами, метать копье на половину лиги и отбивать щитом мощные удары меча и если не готовы срубать визжащие мужские головы с крепких плеч – идите по домам, – вот что наверняка сказала бы жрица. – Беритесь-ка за прялки, верните братьям и отцам их оружие. Пусть храбрые мужчины защищают нас. Они затеяли эту войну – им и решать ее исход». И толпа бы рассеялась.

Однако Феано не вмешалась. Она была мертва – мертва, как хер царевича Париса, по выражению самой Елены.

Поэтому кое-как вооруженная толпа двинулась на войну – к Дыре, ведущей к подножию Олимпа. Женщины верили, что убьют Ахиллеса раньше, чем Пентесилея изволит протереть свои прекрасные глаза. Гипподамия в числе последних выбежала из Трои в косо нацепленных доспехах – судя по виду, древних, возможно времен войны с кентаврами. Бронзовые пластины громко бряцали на огромных грудях. Она раззадорила толпу и утратила над ней власть. Теперь Гипподамия, как любой политик, пыталась возглавить парад, но это было не в ее силах.

Елена, Андромаха и Кассандра расцеловались на прощанье – причем рабыня-убийца Гипсипила уже следила за красноглазой пророчицей, – и Елена пошла в сторону дворца, который еще недавно делила с Парисом. Приам еще раньше сообщил ей о своем намерении нынче же, до захода солнца, назначить день ее свадьбы с Деифобом.

Однако по дороге Елена свернула с многолюдной улицы в храм Афины. Святилище, разумеется, пустовало: мало кто в эти дни дерзал открыто поклоняться богине, которую считали убийцей Астианакта и главной причиной войны с Олимпом. Елена вошла в полумрак, напоенный ароматами фимиама, вдохнула тишину полной грудью и окинула взором гигантскую золотую статую богини.

– Елена.

На какой-то миг Елене Прекрасной почудилось, будто изваяние заговорило с нею голосом бывшего мужа. Потом она медленно развернулась.

– Елена.

Менелай стоял менее чем в десяти футах от нее, широко расставив ноги и твердо уперев сандалии в темный мраморный пол. Даже в тусклом мерцании вотивных свеч Елена видела его рыжую бороду, зловещий взгляд, обнаженный меч в правой руке и шлем с клыками вепря в левой.

– Елена.

Больше ничего этот царь, воин и рогоносец в минуту долгожданной мести выговорить не мог.

Бежать? Бесполезно. Менелай загородил выход, а в Лакедемоне он считался одним из самых проворных бегунов. Супруги даже шутили: мол, когда родится сын, им нипочем не догнать его, чтобы отшлепать за шалости. Только им так и не пришлось родить сына…

– Елена.

Каких только стонов не слышала Елена за свою жизнь, в самых разных обстоятельствах – от оргазма до смерти. Однако ни один мужчина не повторял в рыдании это такое знакомое, но совершенно чужое имя.

– Елена.

Менелай быстро пошел на нее, поднимая меч.

Елена не пыталась бежать. В сиянии свеч и отблесках золотого идола она встала на колени, глянула на законного мужа, потупилась и сорвала с груди платье, ожидая удара.

– Отвечая на ваш последний вопрос, – произнес первичный интегратор Астиг/Че, – нам надо лететь на Землю, поскольку либо там, либо на ее орбите находится источник всей этой квантовой активности.

– Манмут вкратце рассказывал, что его и Орфу отправили на Марс из-за того, что источник… э-э-э… активности был там, конкретно на Олимпе, – сказал Хокенберри.

– Так мы полагали раньше, когда по пути от Пояса и из юпитерианского космоса на Марс и Землю времен Илиона фиксировали квантовую активность олимпийцев для переноса этих дыр. Однако теперь наши технологии позволяют установить, что источник и центр этой активности – Земля, а Марс – приемник… или, возможно, правильнее сказать – мишень.

– Ваши технологии настолько изменились за восемь месяцев? – спросил Хокенберри.

– Наши знания единой квантовой теории утроились с тех пор, как мы прокатились по квантовым туннелям олимпийцев, – вступил в беседу Чо Ли – видимо, главный по техническим вопросам. – К примеру, почти все, что нам известно о квантовой гравитации, мы узнали за последние восемь стандартных месяцев.

– И что же вы узнали? – Хокенберри не надеялся понять научную сторону, просто моравеки впервые вызвали у него подозрения.

Ответил Ретроград Синопессен.

– Все, что мы узнали, – пророкотал он басом, который никак не вязался с видом трансформатора на паучьих ножках, – ужасно. Просто ужасно.

Что ж, это слово Хокенберри понял.

– Потому что квантовая чего-то-там нестабильна? Если я верно понял Орфу и Манмута, это было известно до их отправки на Марс. Все оказалось настолько хуже?

– Дело в другом, – сказал Астиг/Че. – Мы начинаем осознавать, каким образом силы, которые стоят за так называемыми богами, используют энергию квантовых полей.

Силы, которые стоят за богами. Хокенберри отметил про себя странное выражение, однако решил не отвлекаться.

– Как они ее используют? – спросил он.

– Вообще-то, олимпийцы используют волны-складки квантового поля, чтобы летать на своих колесницах, – ответил ганимедянин Сума IV; свет отражался и дробился в его фасетчатых глазах.

– А это плохо?

– Только в том смысле, что это как взрывать термоядерную бомбу, чтобы зажечь в доме электрическую лампочку, – женским голосом объяснил (или объяснила) Чо Ли. – Энергия, к которой они подключаются, практически неизмерима.

– Тогда почему боги до сих пор не выиграли войну? – спросил Хокенберри. – Похоже, ваша технология успешно их тормозит… Даже Зевса с его эгидой.

На сей раз ответил роквекский главнокомандующий Бех бен Ади:

– Олимпийцы применяют лишь мизерную часть квантовой энергии, задействованной вокруг Илиона и Марса. Мы не уверены, что боги владеют технологией, стоящей за этой энергией. Они получили ее… взаймы.

– От кого? – У Хокенберри внезапно пересохло в горле. Интересно, есть ли в этом моравекском пузыре человеческая еда и питье?

– Вот это мы и собираемся выяснить на Земле, – сказал Астиг/Че.

– Но зачем нужен космический корабль?

– Прошу прощения? – мягко переспросил Чо Ли. – Вы знаете иной способ межпланетных путешествий?

– Тот же способ, каким вы вторглись на Марс, – сказал Хокенберри. – Воспользуйтесь дырами.

Астиг/Че покачал головой, совсем как Манмут:

– Между Землей и Марсом нет квантово-туннельных бран-дыр.

– Но вы же создали собственные дыры, чтобы попасть сюда из юпитерианского космоса и с Пояса, верно? – У Хокенберри уже раскалывалась голова. – Почему не сделать это снова?

– Манмут разместил наш приемопередатчик точно на квинкунксиальной позиции квантового потока Олимпа. На Земле или на околоземной орбите это сейчас сделать некому. Это одна из целей нашей экспедиции. На борт уже подняли транспондер, подобный предыдущему, только слегка усовершенствованный.

Хокенберри кивнул, не совсем понимая, с чем соглашается. Он мучительно пытался припомнить слово «квинкунксиальный». От «квинкункса», наверно? Это, случаем, не прямоугольник с точкой посередине? Или что-то насчет листьев и лепестков? Он знал только, что это связано с числом пять.

Астиг/Че чуть подался вперед:

– Доктор Хокенберри, вы позволите обрисовать вам в общих чертах, почему нас тревожит столь легкомысленное обращение с квантовой энергией?

«Экие манеры», – подумал Хокенберри, слишком долго живший среди греков и троянцев, а вслух сказал:

– Прошу вас.

– Скажите, доктор, перемещаясь на протяжении более чем девяти лет между Илионом и Олимпом, вы не замечали разницы в силе притяжения?

– Ну… да… конечно… на Олимпе я всегда чувствовал себя немного легче. Еще до того, как понял, что это Марс, а понял я это только после того, как появились вы. И что? Так ведь и должно быть? На Марсе же сила тяжести меньше, чем на Земле?

– Намного меньше, – пропищал Чо Ли, словно птичка или свирель Пана. – Примерно три целых семьдесят две сотых метра в секунду за секунду.

– Переведите, – попросил Хокенберри.

– Это тридцать восемь процентов земного гравитационного поля, – сказал Ретроград Синопессен. – А вы перемещались – точнее говоря, квант-телепортировались между Землей и Олимпом каждый день. Заметили вы разницу силы тяжести в шестьдесят два процента, доктор Хокенберри?

– Пожалуйста, зовите меня Томасом, – рассеянно сказал Хокенберри. «Шестьдесят два процента? Да я бы летал, как воздушный шар… прыгал бы на двадцать ярдов. Бред».

– Вы не наблюдали разницы, – без вопросительной интонации произнес Астиг/Че.

– В целом да, – согласился Хокенберри.

После долгого дня наблюдений за ходом Троянской войны он каждый раз ощущал некую легкость в походке – и не только на Олимпе, но и в казарме у подножия. И любой груз тоже становился немного легче. Однако шестьдесят два процента? Ну уж нет.

– Разница была, – добавил он, – но не такая большая.

– Вы не замечали большой разницы, доктор Хокенберри, потому что сила тяжести на Марсе, где вы прожили последние десять лет, а мы воюем последние восемь стандартных месяцев, составляет девяносто три целых восемьсот двадцать одну тысячную нормальной земной.

Хокенберри поразмыслил над услышанным.

– И что? – сказал он наконец. – Боги подправили силу тяжести, пока снабжали планету воздухом и океанами. Они ведь, в конце концов, боги.

– Они представляют собою нечто, – согласился Астиг/Че, – но только не то, чем кажутся.

– Неужели поменять силу тяжести на планете – такое большое дело? – спросил Хокенберри.

Наступила тишина. Хотя моравеки не переглядывались, Хокенберри чувствовал: сейчас они оживленно обсуждают по радио- или другой связи: «Как объяснить это идиоту-человеку?»

В конце концов Сума IV сказал:

– Это очень большое дело.

– Куда большее, чем терраформировать планету, подобную изначальному Марсу, менее чем за полтора столетия, – пискнул Чо Ли. – Что само по себе невозможно.

– Сила тяжести равна массе, – сказал Ретроград Синопессен.

– Правда? – Хокенберри понимал, каким дураком себя выставляет, однако ему было наплевать. – Я всегда думал, это то, что удерживает вещи внизу.

– Сила тяжести – это воздействие массы на пространство-время, – продолжал серебристый паук. – Плотность сегодняшнего Марса превышает плотность воды в три целых девяносто шесть сотых раза. Тогда как прежде – немногим больше ста лет назад, то есть до терраформирования, – это соотношение было три целых девяносто четыре сотых.

– Вроде как не очень большая разница, – сказал Хокенберри.

– Да, – подтвердил Астиг/Че. – И это никоим образом не объясняет увеличения силы тяжести почти на шестьдесят пять процентов.

– Кроме того, гравитация – это еще и ускорение, – музыкально вывел Чо Ли.

Вот теперь Хокенберри перестал что-либо понимать. Он пришел узнать о полете на Землю и выяснить, зачем он им нужен, а не выслушивать лекции, как особенно тупой восьмиклассник.

– Итак, неизвестно кто, но не боги изменили притяжение Марса, – сказал он. – И вы считаете, что это очень большое дело.

– Это действительно очень большое дело, доктор Хокенберри, – ответил Астиг/Че. – Кто бы или что бы ни изменило силу притяжения Марса, оно владеет квантовой гравитацией. Дыры… как их теперь называют… представляют собой квантовые туннели, которые тоже воздействуют на гравитацию.

– Кротовые норы, – сказал Хокенберри. – Про них я знаю…

«Из „Стар трека“», – подумал он, но вслух этого не сказал.

– Черные дыры, – добавил он. – И белые дыры.

На этом его терминологические познания закончились. Впрочем, даже далекие от физики люди вроде старого доктора Хокенберри к концу двадцатого века в целом представляли, что Вселенная полна кротовин, соединяющих далекие точки в этой и других галактиках, и что для путешествия по ним надо войти в черную дыру и выйти из белой. Или, может быть, наоборот.

Астиг/Че опять покачал головой, как Манмут:

– Не кротовые норы. Бран-дыры. От слова «мембрана». Судя по всему, постлюди с околоземной орбиты использовали черные дыры для создания очень недолговечных кротовин, но бран-дыры – это не кротовины. Как вы помните, между Илионом и Марсом осталась лишь одна бран-дыра, остальные утратили стабильность и пропали.

– Если бы вы попытались пройти сквозь кротовую нору или черную дыру, то сразу бы умерли, – вставил Чо Ли.

– Спагеттифицировались, – уточнил генерал Бех бен Ади со странным удовольствием в голосе.

– Спагеттификация означает… – начал Ретроград Синопессен.

– Спасибо, я в общих чертах понял, – сказал Хокенберри. – Короче говоря, изменение гравитации плюс появление квантовых бран-дыр делают противника страшнее, чем вы боялись.

– Да, – подтвердил Астиг/Че.

– И вы посылаете здоровенный корабль на Землю выяснить, кто сотворил эти дыры, терраформировал Марс и, возможно, создал богов.

– Да.

– И желаете, чтобы я полетел с вами.

– Да.

– Зачем? – спросил Хокенберри. – Что я могу?.. – Тут он осекся и прикоснулся к тяжелому кругляшу на цепочке, упрятанному под туникой. – Квит-медальон.

– Да, – сказал Астиг/Че.

– Когда вы только явились, то брали у меня эту штуку на целых шесть дней. Я уже не надеялся получить ее обратно. И вы взяли у меня кучу анализов… кровь, ДНК, полный набор. Я думал, вы наштамповали уже тысячу квит-медальонов.

– Если бы мы сумели изготовить хотя бы дюжину… полдюжины… да что там – одну копию, – прорычал генерал Бех бен Ади, – война с богами уже завершилась бы, а наши силы заняли бы Олимп.

– Скопировать квит-медальон невозможно, – сказал Чо Ли.

– Почему? – Голова у Хокенберри раскалывалась.

– Квит-медальон подогнан под ваше тело и разум, – сообщил Астиг/Че звучным голосом Джеймса Мейсона. – Или ваше тело и разум… подогнаны… для работы с медальоном.

Хокенберри обдумал услышанное, затем еще раз потрогал медальон и покачал головой:

– Как-то странно. Понимаете, это не штатное снаряжение схолиаста. Нам полагалось являться в условленные места, и боги сами квитировали нас на Олимп. Что-то вроде «Поднимай меня, Скотти»[9], если вы понимаете, о чем я. Хотя вряд ли…

– Мы вас отлично понимаем, – произнес трансформатор на серебристых паучьих лапках не толще миллиметра. – Обожаю этот сериал. Особенно исходную версию. У меня он весь записан… Мне всегда было интересно, существовала ли между капитаном Кирком и мистером Споком тайная физически-романтическая связь.

Хокенберри хотел было ответить, потом не стал.

– Послушайте… – сказал он наконец. – Афродита дала мне медальон, чтобы я шпионил за Афиной и убил ее. Но это было через девять лет после того, как я начал работать схолиастом и курсировать между Илионом и Олимпом. Как мое тело могли «подогнать» под медальон, когда никто не знал заранее, что…

Хокенберри остановился. Теперь, помимо головной боли, он чувствовал еще и дурноту. Может, что-то с воздухом?

– Вас изначально… реконструировали… для работы с этим квит-медальоном, – сказал Астиг/Че. – Точно так же, как богов запрограммировали квитироваться по собственной воле. Мы в этом уверены. Вероятно, ответ на вопрос «почему» находится на Земле либо на земной орбите в одном из сотен тысяч постчеловеческих устройств и городов.